VI Приметы. Опыты на себе

Сперва никакого кровопролития, все выглядит безобидно. Гражданские войны в западном мире начинаются незаметно, без всеобщей мобилизации. На обочинах постепенно накапливается мусор. В парках все больше использованных шприцев и битых пивных бутылок. На стенах домов появляются надписи, пропитанные аутизмом: где твое Я, вопрошают они, верни его себе! В школах ломают парты, в палисадниках пахнет калом и мочой. Все это — молчаливые признаки того, что война объявлена, и' старожилы наметанным глазом видят их. Затем стремление обособиться становится все более очевидным. Прокалывают шины, срезают трубки в телефонных будках, поджигают автомашины. В этих спонтанных действиях - злоба к целому и неповрежденному, ненависть ко всему, что работает, ненависть, образующая с ненавистью к самому себе крепчайший сплав. Молодые люди идут на гражданской войне в авангарде. Это объясняется не только избытком физической и эмоциональной энергии, но и непонятным наследием, полученным ими от отцов, неразрешимыми проблемами, которые принесло с собой богатство, навевающее уныние и не открывающее перспектив. Однако вандализм живет подспудно и в их родителях. Только эта страсть к разрушению загнана в общественно терпимые формы и проявляется в безумном увлечении ездой на автомобиле, чрезмерном усердии в работе, обжорстве, пьянстве, стяжательстве, сутяжничестве, расизме или тиранством в семье.

Агрессивные побуждения сплетаются в тугой клубок, так что трудно разобрать, от кого при этом исходит опасность. Картина меняется мгновенно. Вот рассказ человека, который не ездит на автомобиле.

«Как-то поздним вечером сажусь в электричку. Вагон почти пуст, освещен плохо. В дальнем углу прикорнул старик, на другом конце о чем-то толкуют несколько подвыпивших мужчин. Рядом со мной сидят тоже двое, по виду служащие, наверняка работали сегодня сверхурочно. На остановке в вагон входят четыре парня, лет по двадцать. Естественно, в кожаных куртках и бутсах. Говорят очень громко, на непонятном языке, скорее всего каком-то восточном. Вызывающе идут по вагону, явно выискивая объект для нападения. Подходят ближе, меня охватывает тревога. Смотрят в упор. Чувствую, вот-вот набросятся. Но — проходят дальше, теперь вижу лица других пассажиров: ожесточение, злоба, все черты искажены, я бы сказал, обезображены этой злобой. То, что они выкрикивают, мне хорошо знакомо. Даже старик проснулся и бурчит себе что-то под нос. Потом я явственно слышу, как он говорит: «Вешать таких надо. Или расстреливать на месте. И вот во мне уже страх не перед чужеземцами, а перед соотечественниками».

«Загородная прогулка моей дочери, — рассказывает ее отец, — сорвалась из-за того, что в классе учатся три турчанки. Родители запрещают детям участвовать в таких экскурсиях, ведь риск слишком велик." Это говорит о том, что есть общественные места off limits *.( * - вход воспрещен, англ.) Там нельзя находиться, не подвергаясь опасности. Нового в этом ничего нет. Еще лет десять назад всю жизнь в Кройцберге, одном из районов Западного Берлина, контролировали две сотни парней, называвших себя автономами. Этим они говорили: общество для нас не существует. И они в принципе достигли своей цели, заткнув рты остальному населению. Возникла ситуация, когда прав у людей не было, а царили всеобщий надзор, шантаж, страх. Власти оказались бессильны. Все, что как-то регулирует отношения между гражданами, автономы постепенно ликвидировали.

Подобные ситуации возникают и в странах Восточной Европы, и на территории бывшей ГДР. Тогдашняя «зона» по иронии судьбы вновь становится «зоной». В городах есть районы, где господствует кулачное право. Полиция, чувствуя свое бессилие, не отваживается вторгаться туда и становится невольным сообщником преступников. Такие районы можно назвать вольными территориями в том смысле, что их хозяевам удалось сбросить бремя цивилизации. 

Миграция идет в двух направлениях: прибывают банды молодчиков праворадикального толка, а бегут люди, чья жизнь под угрозой; сначала иностранцы и инакомыслящие, а затем все, кто не желает подчиняться диктату бандитов. В перспективе — полный распад. Характерная черта этих процессов — деиндустриализация, как, например, сейчас в США. Средний класс перестает существовать. С одной стороны, возникают охраняемые кварталы с собственной службой безопасности, с другой - трущобы и гетто. В городских районах , покинутых испуганными жителями, мэрии, суды, полицейские чины не имеют никакого веса. Здесь царит правовой беспредел.

Особый случай — пограничные районы, где при внешнем хаосе свои правила игры. Контрабанда, бизнес, связанный с нелегальной переброской людей через кордон, разбой и убийства уже основательно изменили там нормы общения между людьми. Этому в немалой степени способствуют и тайком оседающие мигранты. Они, как правило, выходцы из иной социальной среды и не понимают общепринятых норм человеческих отношений. Однако и местные жители быстро освобождаются от привычки соблюдать эти нормы. Миром начинают править жестокость и насилие. Как диктаторы вроде Саддама Хусейна обращаются с международным правом, так и здесь полностью исчезают внутренние обязательства, писаные и неписаные. В конечном итоге все решают ствол и пушка.

Люди, жизнь которых под угрозой, стоят перед дилеммой: бегство или самооборона. Привилегированное меньшинство выискивает свои пути к спасению: отправляется на курорты или в иные «райские уголки», укрывается на виллах и дачах, создает сельские коммуны или сектантские центры где-нибудь в глубинке. Миллионы же обездоленных кочуют в поисках прибежища по стране, а то и бегут за границу.

Тот, кто не бежит, «замуровывается». В международном масштабе для защиты от варваров повсюду сооружаются своего рода лимесы* . В самих метрополиях образуются настоящие архипелаги крепостей. В больших американских, африканских и азиатских городах давно уже есть «бункера блаженства и счастья», огороженные колючей проволокой. Есть целые кварталы с доступом только по спецпропускам, со шлагбаумами, телекамерами и овчарками у входа. Местность вокруг простреливается со сторожевых вышек из пулеметов. Сходство с концлагерем очевидно, вот только потенциальной зоной смерти обитатели этих убежищ из бетона и стали считают мир за забором. Однако за роскошь тотальной изоляции им приходится платить: они становятся пленниками чувства самосохранения.

Гражданская война предполагает самовооружение. Когда государство утрачивает монополию на применение силы, гражданам приходится защищать себя самим. Даже Гоббс, оставлявший за государством почти неограниченную полноту власти, настроен в данном случае критически: «Подданные сохраняют верность суверену только до тех пор, пока он способен их защитить. Ибо нельзя представить себе закон, на основании которого можно было бы лишить человека права защищать самого себя, когда это не в состоянии сделать никто иной».

Государственная власть пасует по различным причинам. Вначале это часто просто трусость и тактические соображения, как это было в Веймарской республике, а ныне в объединенной Германии. По мере того как эмбрион гражданской войны развивается, полиция и органы правосудия перестают владеть ситуацией. Если преступников все-таки порой и арестовывают, то переполненные тюрьмы превращаются в тренировочные лагеря для комбатантов. В других странах, например в Советском Союзе, государственная власть вообще теряет легитимность. Еще шаг, и правящая верхушка начинает, как это было в Югославии, попустительствовать возникновению вооруженных банд.

Люди имущие уже на ранней стадии этого процесса вербуют наемников, заменяя ими полицию. Охранные службы растут как грибы после дождя, образуя целую отрасль. Телохранитель становится символом социального положения патрона. Государственные учреждения нанимают для охраны объектов инфраструктуры даже «черных шерифов». Жители городов, которые не могут позволить себе роскошь иметь оплачиваемую охрану, объединяются в народные дружины или vigilant groups **. Люди, предпочитающие обороняться в одиночку, рано или поздно покупают себе по меньшей мере пистолет. Пример тут подают Соединенные штаты, где огнестрельное оружие в руках граждан чуть ли не предмет национальной гордости.

Гражданские войны, от микро- до макроскопических, заразительны. В то время как число не участвующих в них убывает, так как они либо умирают, либо спасаются бегством, либо присоединяются к одной из воюющих сторон, участники все более походят друг на друга и поведением, и моральным духом. В городах действия полиции и армии не отличаются от гангстерских. Подразделения по борьбе с терроризмом практикуют для устрашения смертную казнь, а «эскадроны смерти», преследующие наркоманов и хулиганов, есть зеркальное отражение их мнимых противников. Люмпен-пролетариату противостоит люмпен-буржуазия, копирующая в выборе средств борьбы своего врага. Такая же картина, когда пожар гражданской войны охватывает обширную территорию. Нападающего не отличить от обороняющегося. Борьба идет во многом по принципу кровной мести. Страх и ненависть охватывают новые и новые массы людей, делая их поведение абсолютно асоциальным.

*Лимесы — укрепленные линии на границах Римской империи.

** Отряды бдительности (англ.).

«Мы не знаем, что с нами случилось». От тех, кто вышел из ада в Сараево живым, эту фразу можно услышать на каждом шагу. Когда все попытки объяснить суть просходящего терпят фиаско, не остается, пожалуй, ничего иного, как поставить опыт на самом себе. Так и поступил американский писатель Билл Бафорд. В репортаже «Среди головорезов» он описывает, как почувствовал себя одним из них. Гражданская война еще не вспыхнула, она в латентной фазе. Дело происходит на стадионе.

«Хотя я еще не мог похвалиться близостью с «ними», я все же заметил, что их действия начали мне нравиться... Теперь, размышляя над этим, я прихожу к выводу, что процесс в чем-то схож с привыканием к алкоголю или табаку: сначала испытываешь отвращение; потом, преодолев его, удовольствие; постепенно влечение становится неудержимым. И наконец, ты находишь, что в этом, может быть, есть даже что-то саморазрушительное».

В следующей сцене приятие насилия достигает кульминации: «Теперь их было шестеро, и все они начали бить ногами мальчишку, лежавшего на земле. Он закрывал лицо руками. К моему удивлению, я мог различить по звуку, приходился ли удар ботинка в пальцы рук, в лоб или нос. Я оцепенел. Теперь, по зрелом размышлении, кажется, был близок к тому, чтобы положить всему этому конец... Но я так не поступил. Видимо, и мысли такой не было. Время словно замедлило бег, начало и конец каждой секунды были четко размечены — как кадры киноленты. И каждый кадр гипнотизировал меня... Впервые испытав все это, я будто перешагнул порог: по одну сторону его было понимание границ дозволенного, даже эти молодчики отдавали себе отчета том, чего делать нельзя; по другую сторону — а мы теперь очутились там — таких границ было немного и отсутствовало понимание, что есть вещи, которых делать нельзя... Возбуждение, охватившее нас, граничило с чем-то большим, с трансцендентным чувством. Как минимум это была радость, скорее даже нечто вроде экстаза, от чего исходила фантастическая энергия. Остаться хоть в какой-то степени не захваченным ею было невозможно. Я слышал, как кто-то рядом со мной сказал, что он счастлив, очень счастлив, счастлив как никогда».

Рано или поздно даже простой разговор о гражданских войнах превращается в своего рода опыт на себе. Рёбер при этом никому не пересчитывают, и тем не менее любой спор о гражданской войне — отражение ее. Я не нейтрален, заражен ее духом, чувствую, как во мне накапливаются злоба, страх, ненависть. Я вовлечен в то, о чем говорю. Лимбическая система выбрасывает в мозг вещества, о которых я не имею ни малейшего представления. Рискую потерять контроль над собственными мыслями.

Спокойного обмена мнениями по такой теме быть не может. Тот, кто слышит только себя, раздувает конфликт. Золотой середины нет. Я ступил на минное поле, начиненное интеллектуальным и нравственным тротилом. Хотя я передвигаюсь по этому полю очень осторожно, я знаю, что в лучшем случае обойду мины, но разминировать его я не смогу. Я не согласен ни с кем, даже с собой.

Случайно родившись здесь, в Германии, я и по прошествии пятидесяти лет вижу себя закутанным в одеяло, сидящим на корточках в подвале. Я и сегодня могу отличить лай зениток от визга бомбы, падающей с неба. Порой во сне я слышу то нарастающий, то затихающий вой сирен — отвратительная музыка! Хорошо помню ужас, который испытывал при бомбежках: он и будоражил меня, и внушал апатию. А взрослые, что, напрягая слух и съежившись, сидели в подвале на скамьях и пережидали «зверские воздушные налеты», были частью «ни в чем не повинного гражданского населения». Слыша эти слова, я всякий раз погружаюсь в раздумье.

Когда гражданская война достигает апогея, выясняется, что большинство населения ее не хотело. Эти люди и сейчас хранят молчание. С ними никто не считается. При малейшей возможности они бегут с мест, где воюют. Женщины целыми днями бродят среди развалин в поисках горстки муки, нескольких картофелин, пары поленьев и озабочены тем, как бы увезти детей в безопасное место. Старики разгребают головешки на пепелищах. Небритые мужчины хоронят мертвых. Каждому из нас знакомы такие и еще более страшные картины. Эти люди не стреляют и не пытают захваченных в плен. На их серых, изможденных лицах не лежит печать ненависти к ближнему своему.

Но так было не всегда. С «ни в чем не повинными мирными гражданами», спасавшимися в подвале, в то время как зажигательные бомбы превращали город в море огня, произошла странная метаморфоза. Я знаю. как загорались глаза этих людей всякий раз, когда фюрер поднимался на трибуну и открыто говорил о своем замысле «начать в мировом масштабе беспримерную в истории борьбу не на жизнь, а на смерть и довести ее до победного конца». Я помню выражение их глаз, когда они за несколько лет до того наблюдали, как пылали синагоги. Без восторженной поддержки этих  людей нацисты никогда бы не захватили власть.

Только слепцы могут считать, что это верно лишь в отношении немцев. Без той, «фантастической энергии», без того «ощущения счастья», без того «экстаза», о которых пишет Билл Бафорд, пожар гражданской войны не может вспыхнуть ни под крышей нашего дома, ни около наших границ. Вначале всегда царит бурное ликование, будь то на трибунах того самого стадиона, будь то на улицах Ростока, Брикстона, Багдада или Белграда. Разжигатели войны нередко с огромным перевесом выигрывали выборы. Случалось даже, что избиратели вторично отдавали им голоса, оставляя их у кормила правления.

Лишь позже, много позже ответственность за совершенные преступления сваливают по всем нам известному образцу на того или иного бесноватого фюрера. Но кто, как не «ни в чем не повинные мирные граждане» нянчили разноликих фюреров, аплодировали им и молились за них? Снайпер в камуфляже, надзиратель в концлагере, молодчик, выкрикивающий нацистские лозунги, орущий народные песни, истово шепчущий молитвы, — все они не посланцы с другой планеты, а представители коллектива, который начиняет их злобой, жестокостью, жаждой мести. Лишь испытав на собственной шкуре опустошительные последствия своего поведения, «без вины виноватые» начинают что-то понимать.

Блажен, кто верует, что культура может сделать общество неуязвимым по отношению к насилию. Художники, поэты, музыканты, творившие в стиле модерн, теоретики этого направления в искусстве доказали обратное еще до начала XX столетия. Общеизвестно, с каким упоением они славили преступников и героев-одиночек с сатанинским блеском в очах, как настойчиво звали к разрушению цивилизации. От Парижа до Петербурга интеллигенция эпохи, именуемой fin de siecle, кокетничала с идеей всеобщего террора. Ранние экспрессионисты так же боготворили войну, как и футуристы. После первой мировой войны гимны насилию не зазвучали тише, скорее наоборот. Тысячи мастеров культуры начертали на своих знаменах лозунг: «Назад к варварству!» Писания маркиза де Сада были возведены в культ; поклонение им наблюдается и поныне. Эрнст Юнгер проповедовал очистительную силу гроз с дождем из стали, Селин заигрывал с антисемитски настроенной чернью. Для сюрреалиста нет , ничего проще, заявлял Андре Бретон, чем выйти с револьверами в руках на улицу и, закрыв глаза, палить, палить, палить в толпу. Но насколько, спрашивается, серьезен культ насилия у европейских авангардистов? Их провокации свидетельствуют не только о лютой ненависти к существующим порядкам, но и о безграничном презрении к себе. Видимо, таким образом они компенсировали чувство собственного бессилия. Провокации помогали вырваться из тисков модернизации, угрожавшей авангардистам всеобщей нивелировкой. Не забудем и склонности к позерству; оно им было отнюдь не чуждо. Наконец, можно считать, что они действовали как РЛС раннего оповещения. В их восхищении — предчувствие грядущего. Впрочем, для разжигания военной истерии им просто не хватало опоры в массах.

Этого не скажешь об интеллигентиках-коммунистах и интеллигентиках-фашистах, мечтавших о поголовной ликвидации буржуазии, крестьянства, евреев, цыган и прочих инакомыслящих. Югославская интеллигенция доказала, что разжигание ненависти и идеологическая подготовка гражданской войны и ныне относятся к числу важнейших задач деятелей культуры.

Стандартизация массовой культуры на Западе привела к тому, что культ насилия и nostalgic de la boue* (* -  ностальгия по всему грязному, франц.) стали там всеобщим достоянием. В результате понятие авангардизма приобрело зловещий оттенок, чего зачинатели течения отнюдь не ожидали. Тогда, на заре движения, им бы и в голову не пришло, что вся эта рать люмпен-интеллигентов воспримет элитарные фантазии буквально и начнет имитировать их.

Между тем бойня, резня, избиение стали средством массового развлечения. Кино и видео соревнуются в том, чтобы сделать профессионального убийцу, террориста, захватывающего заложников, убийцу-маньяка героем дня, а существующий на государственные подачки театр, ковыляя позади индустрии, штампующей фильмы ужасов, пытается догнать ее спектаклями, от которых разит кровью и дерьмом. Плоская "картинка" выдает себя за "беспощадную конфронтацию, не делающую зрителю никаких скидок", 

части I , II , III , IV, IVa