IV Самоотвержение, саморазрушение

«Ненависти всегда хватало в подлунном мире. Но с некоторых пор она стала решающим политическим фактором во всех общественных делах... Тем не менее ненависть не смогла по-настоящему сконцентрироваться ни на ком и ни на чем. Она не находила тех, на кого могла бы возложить  ответственность. Ее не устраивали в стране ни правительство, ни буржуазия, ни, казалось бы, соответствующие силы за рубежом. Тогда она проникла во все поры повседневной жизни, распространяясь по всем направлениям и принимая самые фантастические, самые непредсказуемые формы... Здесь каждый был против каждого и прежде всего против своего соседа...

Но сегодняшние массы от черни прошлых времен отличают самоотвержение и незаинтересованность в собственном благополучии... Самоотвержение не как добродетель, а как ощущение, что от тебя ничего не зависит, что тебя в любой момент и в любом месте может заменить другой... Это полное само отрешение, это циничное или слегка презрительное равнодушие, с которым массы встречали смерть, появились совершенно неожиданно... Люди теряют рассудок, способность мыслить здраво, элементарное чувство самосохранения».

Ханна Арендт писала о периоде между двумя мировыми войнами. Американскую писательницу и политолога интересовало настроение широких масс как фактор возникновения тоталитарных систем. Актуальность ее выводов для нашего времени очевидна. Но в отличие от тридцатых годов сегодня люди определенного сорта не столь нуждаются в ритуалах, парадах, факельных шествиях, форменной одежде, широковещательных программах, громогласных обещаниях и клятвах. Они могут обойтись без фюрера или любого другого вождя. Им достаточно ненависти. Тогда террор был монополией тоталитарных режимов, сегодня он возвращается к нам в обезгосударствленной форме. Зачем нужны гестапо и ГПУ, если их наследнички сами берутся за дело!

Любой вагон метро может, таким образом, стать Боснией en miniature. Чтобы учинить погром, не нужны непременно евреи. Чтобы провести чистку, необязательны «контрреволюционеры». Достаточно того, что человек болеет за другой футбольный клуб, что дела в его овощной лавке идут лучше, чем у соседа, что он одевается иначе, говорит на другом языке, пользуется для передвижения инвалидной коляской или ходит, опираясь на трость. Любое отличие связано ныне с риском для жизни.

Но агрессивность вызывают не только другие люди, но и собственная «проклятая жизнь». Говоря словами Ханны Арендт, сегодняшним молодчикам не только все равно, живут они или умирают; им не важно, родились они когда-нибудь вообще или так и не появлялись на свет.

Как бы ни был велик генетический резервуар глупости, его недостаточно, чтобы объяснить происходящее при этом стремительное саморазрушение личности. Связь между причиной и следствием очевидна даже для подростка.

Стенания по поводу потери рабочих мест сопровождаются погромами, при виде которых каждому разумному капиталисту становится ясно, что бессмысленно вкладывать деньги туда, где никто не уверен, доживет ли он до завтра. Самый тупой сербский политик понимает не хуже пустоголового Рэмбо, что гражданская война, которую оба они ведут, неизбежно превратит их страны в экономическую пустыню. Напрашивается только один вывод: коллективное членовредительство — не побочный эффект, с которым приходится мириться, а истинная цель всех этих упражнений.

Воители прекрасно понимают, что победы им не видать и что их неизбежно ждет поражение. Поэтому они делают все возможное, чтобы обострить свое положение до предела. Они хотят «превратить в дерьмо» не только других, но и самих себя. Вот что пишет работник собеса из парижского предместья:

«Они сломали уже все — почтовые ящики, двери, замки в подъездах. Они разгромили и разграбили поликлинику, в которой бесплатно лечат их братишек и сестренок. Они не признают никаких правил: Они врываются в школы, детские сады, амбулатории и все разносят в щепки. Если им оборудуют футбольную площадку, они перепилят стойки ворот».

Картины микроскопических и макроскопических гражданских войн схожи как две капли воды. Вот рассказ очевидца нападения вооруженных бандитов на госпиталь в Могадишо. В городе не слышалось выстрелов, им ничто не угрожало, и их действия не были вынужденной боевой акцией. Госпиталь сильно пострадал уже до этого и располагал минимумом лечебной аппаратуры и лекарств. Осатаневшие молодчики действовали методично и основательно. Они вспарывали матрасы, разбивали бутылки с сывороткой крови, топтали пакеты с таблетками, крушили то немногое, что осталось из оборудования. Довольная ухмылка на их лицах появилась лишь после того, как они разбили рентгеновский аппарат, стерилизатор и кислородный прибор. Все эти зомби чуяли, что конца войне в стране не видать, что уже завтра жизнь будет зависеть оттого, окажется ли поблизости врач, который заштопает рваные раны. Значит, им важно было уничтожить малейший шанс остаться в живых. Такой метод действий можно, пожалуй, назвать reductio ad insanitatem* ( доведение до безумия - лат.) . При коллективном буйном помешательстве нет категории будущего — только настоящее. Последствий у него быть не должно. Чувство самосохранения отсутствует.

Как тут не вспомнить Фрейда, который в конце концов пришел к выводу, что должен существовать инстинкт смерти, направленный на уничтожение сначала собственной, а затем чужой жизни. Правда, эту гипотезу опытным путем не удалось подтвердить, и она осталась туманным предположением. Так ведь и чувство самосохранения— понятие проблематичное. Полагаться на него, может быть, даже наивно. Им, пожалуй, можно объяснить поведение бактерий и растений, но оно уже не помогает млекопитающим, а в истории человечества оказалось вещью в общем-то бесполезной. Миллионы людей сложили головы как святые мученики, герои, фанатики, не следуя инстинкту самосохранения. Мыслители-пессимисты, например де Местр, всегда отмечали первостепенное значение жертвенности и возвели необходимость подавления в себе инстинктов в добродетель. Наверное, в основе всех религий лежат приношение человека в жертву и самопожертвование, однако и атеисты никогда не испытывали недостатка в «высоких» целях, ради которых они убивали и гибли. Да и возможно ли существование того, что мы называем культурой, без способности к самоотречению?

Люди, поступающие самоотверженно в изначальном смысле этого слова, есть и ныне. Это энтузиасты, оказывавшие помощь попавшим в беду, рискуя собственной жизнью, оппозиционеры, идущие, подобно Яну Палаху и безымянным монахам-буддистам Индокитая, ради своих убеждений на самосожжение. Не забудем и пастырей сектантов, да и просто рьяных фанатиков, лишающих себя жизни в надежде вновь обрести ее в раю.

Однако не эти одиночки определяют лицо войны, а миллионы, лишившиеся всего, ради чего они могли бы совершить жертвоприношение. Сегодня в гражданских войнах вообще не делается ставок. Их ведут бесцельно, это придает им новое, жуткое качество. Политика как таковая утрачивает смысл. С незапамятных времен ее рассматривали как столкновение интересов, а значит, борьба шла не только за власть и материальные блага, но и за будущее, за возможность осуществить свои желания, проекты, идеи. И хотя при этом редко обходилось без кровопролития и исход борьбы со сложным переплетением интересов всегда был непредсказуем, намерения сторон просматривались более или менее четко. Когда же как собственная, так и чужая жизнь полностью обесценена, распознать их уже невозможно, и политическое мышление со всей его историей от Аристотеля и Макиавелли до Маркса и Вебера не стоит и ломаного гроша. В мире с блуждающими живыми бомбами остается место лишь для одной, негативной утопии — мифа Гоббса об изначальной борьбе всех против всех.

В описанной выше ситуации возникает сильное искушение объяснить труднообъяснимое попроще. Неудивительно, что политики и авторы газетных передовиц выбирают из толкований, что у них под рукой, наиболее худосочные. Они следуют при этом партийным канонам. Чтобы изложить суть их рассуждений, много слов не требуется.

Ораторы консервативного толка поют аллилуйю так называемому ancien regimе (устаревшая форма правления, франц. - употребляется как правило, для обозначения системы отношений во Франции до 1789 года) , при котором якобы царили дисциплина, порядок, высокая нравственность и хорошие манеры. Причину одичания человечества они видят в эмансипационных сдвигах, произошедших за два последних столетия, и в небрежении к прежним авторитетам. Спасение, по их мнению, в возврате к добродетелям, рожденным в патриархальных, разделенных на сословия сообществах. Как и какими политическими средствами можно реализовать такие представления в постиндустриальную эру, естественно, не объясняется. 

Среди клонящихся к закату социал-демократов, напротив, еще раз победили идеи Руссо. Средства производства не национализированы, но применяется своего рода социальная терапия. Странная теория, что человек от природы добр, нашла последнее прибежище в работе по социальному обеспечению. Пасторальные мотивы образуют при этом причудливый гибрид с изрядно обветшавшими теориями о влиянии социальной среды и лишенной логического стержня версией психоанализа. Подобного рода опекуны, добродушие которых поистине не знает границ, снимают с заблудших всякую ответственность за их действия. Эти никогда ни в чем не виноваты. Виновато окружение — родители, общество, чрезмерный уровень потребления, средства массовой информации, дурные образцы для подражания. Каждому убийце предлагается заполнить для его же блага своего рода альтернативную анкету:

«Мама не хотела, чтобы я появился на свет; учителя у меня были с авторитарными замашками / слишком либеральные; папа приходил домой вдрызг пьяный / не приходил вообще; банк выдал мне слишком большую сумму в кредит / арестовал мой счет; ребенком / в школе / учеником на производстве / в должности служащего меня баловали / держали в черном теле; мои родители развелись слишком рано / слишком  поздно; возможности интересно проводить досуг были ограничены / безграничны. Поэтому мне не оставалось ничего иного, кроме как совершить поджог / кражу / покушение / убийство». (Нужное подчеркнуть!)

Преступлений, таким образом, в этом мире больше не совершают, потому что преступников больше нет, есть только клиенты. Гесс и Менгеле тогда тоже предстают жертвами, нуждающимися в нашей помощи — психотерапии. По этой логике вопросы морального порядка могут возникать лишь у терапевтов, ибо только они способны понять состояние других людей. А так как все остальные ни за что не отвечают, и меньше всего за самих себя, они перестают существовать как субъекты, а существуют лишь как объекты социального обеспечения.

По сравнению с заезженными тезисами подобного рода даже самые крутые материалистические теории выглядят убедительнее. Их авторы ссылаются по крайней мере на факты из экономической жизни, и то, что они проповедуют, поддается проверке. Только дураки могут считать, что марксистский анализ вышел из моды. Превратившись из мечты в глобальную реальность, мировой рынок рождает с каждым годом все меньше победителей и все больше побежденных, причем в странах не только «второго» и «третьего» мира, но и первого — капиталистического. Там из международных торгово-экономических отношений выпадают целые государства и даже континенты, тут все больше людей не выдерживают бешеного темпа жизни и сходят с дистанции.

Представив себе атлас, показывающий расселение огромных масс «лишних» людей на планете, то есть регионы, отставшие в развитии, с одной стороны, и зоны с неполной занятостью — с другой, и сопоставив места, где «лишние» прозябают, с регионами, где полыхают большие и малые гражданские войны, нельзя не заметить между ними взаимосвязь. Коллективный синдром насилия, видимо, не что иное, как отчаянная реакция побежденных на свое безвыходное экономическое положение.

Однако вопреки предсказаниям марксистских теоретиков политических последствий это не имеет. Тут они крупно ошиблись. Классовой борьбы в международном масштабе не происходит. Обе стороны знаменитого основного противоречия нашей  эпохи сегодня меньше чем когда-либо заинтересованы в глобальной конфронтации. И, не думая собираться под общими знаменами, те, кто оказался в проигрыше, методично разрушают сами себя, а капитал отступает с поля боя всюду, где это допустимо.

Тут необходимо разочаровать, правда без особой надежды на успех, людей, упорно верящих, что отношения между эксплуататорами и эксплуатируемыми можно свести только к проблеме распределения, будто речь идет о пироге определенной величины и о том, как его поровну нарезать. Однако такой взгляд не только не имеет ничего общего с теорией Маркса — он просто ошибочен. Преподносят его чаще всего в форме утверждения, что «мы» живем за счет «третьего мира». Эксплуатируя его, мы, то есть промышленно развитые страны, разбогатели. Бьющие себя по этому поводу в грудь просто не в ладах с фактами. Чтобы убедиться в этом, достаточно привести один показатель: доля Африки в мировом экспорте составляет 1%, доля Латинской Америки — 4,3%. Экономисты, занимавшиеся данным вопросом, сомневаются, что жители богатых стран вообще ощутили бы внезапное исчезновение беднейших континентов с лица земли. На эту катастрофическую диспропорцию не влияют ни долговые кризисы, ни колебания цен на сырье, ни утечка капитала, ни протекционизм.

Теории, объясняющие бедность бедных исключительно внешними факторами, не только дают дешевую пищу общественному возмущению. У них есть еще одно достоинство. Они снимают вину за столь кричащие противоречия с властителей бедной части мира и возлагают всю ответственность на Запад, который прошел недавно обряд перекрещения и зовется отныне и Севером. Африканцы, разгадавшие эту уловку, поговаривают теперь, что хуже эксплуатации со стороны транснациональных монополий только одно — отсутствие этой эксплуатации. Своего главного врага они видят сегодня не в акулах капитализма, а в политических гангстерах, которые десятилетиями систематически грабят их страны. Разве можно поверить, будучи в здравом уме, что длившуюся два десятилетия гражданскую войну в Чаде спровоцировали крупные банки, что Иди Амин был агентом ЦРУ, а тамильские «тигры» являются марионетками Пентагона? Тем не менее многие европейцы упорно придерживаются мнения, что все беды в этом мире — результат закулисных политических игр. Выходит, гражданскую войну в Югославии развязали не сербы или хорваты, а некие статс-секретари из Бонна, стремящиеся якобы восстановить Германский рейх.

Такие бредовые толкования имеют место и в отношении гражданских войн-эмбрионов, только здесь проигравшие объявляют виновниками своего бедственного положения главным образом евреев, корейцев, мулатов, метисов, цыган и прочих инородцев. Все эти фантасмагории призваны скрыть поистине страшную правду: в Нью-Йорке и в Заире, в метрополиях и в странах, где царит нищета, все больше людей оказываются вытолкнутыми на обочину экономической жизни, эксплуатировать их больше невыгодно.

Поэтому блекнут теории о неравномерности развития, авторы которых объясняют основные конфликты современности неспособностью шагать в ногу. Глобальная модернизация представляется им однолинейным, непрерывным процессом. Гражданские войны и прочие безобразия, творимые в этом мире, проистекают, по их мнению, из противоречий, которые несет с собой прогресс. Медленное развитие стран «третьего мира», исламский фундаментализм, племенные распри — все это не более чем проявления отсталости. Наиболее вульгарная из этих теорий утверждает, что все общества, кроме западного, не сбросили еще пут самого мрачного Средневековья. Такие надуманные традиции, как, например, костюмированный бал этнических меньшинств, легко принимают за чистую монету.

Но может быть, эти теории все же содержат рациональное зерно и в них есть нечто обнадеживающее? Стоит преодолеть допотопный способ производства, закоснелый образ мышления — и счастливое будущее не за горами. Народам, отставшим в развитии, надо последовать за первопроходцами, и они догонят их, как бы далеко те ни ушли вперед. К сожалению, авторы этой историко-философской модели сами отстали от жизни. Проект такой модернизации обречен на неудачу хотя бы потому, что положение плетущихся в хвосте безнадежно, в какой бы части света они ни жили. Разрыв между ними и «ушедшими далеко вперед» не преодолеть — по экологическим, демографическим и экономическим причинам. Более того, он с каждым годом возрастает. Сегодня это ясно каждому. Не только безземельному крестьянину или безработному шахтеру, но и громилам из какой-нибудь банды и их сумасбродному главарю.

«Человек, подвергшийся колонизации, в глубине души не признает над собой верховной власти. Он унижен, но не убежден, что это действительно так». На примере колониального господства европейцев Франц Фанон уже более тридцати лет тому назад показал, что проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов восстает не только против нищеты, но и против постоянного унижения. Мысль не нова. Она из немецкой философии. У Гегеля сюжет развивается следующим образом.

Первобытное состояние человеческого общества — это борьба не только за жизненные ресурсы, но и за то, чтобы сородичи были уважаемы противником. Борьба идет не на жизнь, а на смерть — побежденный либо убит, либо сдался. В этом случае он становится рабом. Диалектика, однако, такова, что мир изменяет не господин, а подневольный — своим трудом, работая до тех пор, пока господин зависит от него. Этим он добивается признания. Великая французская революция и есть тот исторический момент, когда это происходит. Лишь она делает возможным возникновение универсального, гомогенного, правового государства, гарантирующего каждому гражданину, что любой гражданин найдет такое же признание, как и он сам. Достигнута эмансипация, все свободны. С Наполеоном Бонапартом история цивилизации заканчивается, равенство обеспечено.

Не надо быть гегельянцем, чтобы понять: потребность в признании — фундаментальный антропологический факт. Наивно полагать, что она когда-либо была удовлетворена. Сомнительно, что это вообще может случиться. Несомненно, подавляющее большинство людей, живущих сегодня на земле, может об этом только мечтать. Притягательная сила диктаторских режимов в XX веке объясняется, видимо, не в последнюю очередь тем, что все они обещали «униженным и оскорбленным» обеспечить их признание насильственным путем — в виде «народной общности», бесклассового общества, суммы правоверных. Обещание свое диктаторы выполняют, всякий раз отказывая людям в признании.

После крушения этих режимов борьба начинается вновь, только теперь «униженным и оскорбленным», выражаясь словами Франца Фанона, не хватает колонизаторов: «Человек, подвергнутый колонизации, — преследуемый, постоянно мечтающий стать преследователем... В племенных распрях оживают старые затаенные обиды. Люди, испытавшие колониальный гнет, мстят с упоением... Физическое саморазрушение коллектива — это, таким образом, один из способов сбросить психологическое напряжение от придавленности колониальным ярмом».

Гегель подходит к понятию признания с формальной точки зрения, пытаясь сформулировать его объективно. Человека, чувствующего себя униженным, такой подход никогда не удовлетворит. Одно дело провозгласить равенство всех перед законом — в некоторых странах оно в той или иной степени достигнуто. Правовому государству удалось ликвидировать вопиющие формы угнетения, в социальном — всем гражданам гарантирован прожиточный минимум и так далее. Но стремление к признанию приобрело сначала в метрополиях, а затем и во всем мире такую динамику, которая и не снилась немецкому философу в 1806 году.

Любая общность людей, даже самая благополучная и мирная, постоянно порождает неравенство, несправедливость, обиды, подозрения и разочарования самого разного рода. Вместе с формальными равенством и свободой граждан растут и их претензии. Если же они не удовлетворены, каждый в конце концов может почувствовать себя униженным. Потребность признания ненасытна. Газеты, телевидение, радио ежедневно сообщают нам факты, подтверждающие это. Острое желание носить кроссовки определенной фирмы может послужить в каком-нибудь гетто мотивом убийства с целью ограбления. Клерк, которому не удалось стать поп-звездой, совершает нападение на банк или открывает стрельбу по толпе, мстя за испытанное унижение.

И наконец, последняя, самая удручающая попытка объяснить возникновение гражданских войн связана с небывалым приростом населения Земли. Еще в 1950 году Ханна Арендт высказала следующее предположение. Легкость, с которой тоталитарные режимы вершили свои кровавые дела, объяснима демографическим взрывом, безродностью и бездомностью масс, становящихся, если рассуждать утилитарно, действительно «лишними». Ценность, которую они придают собственной жизни и жизни других, похоже, уменьшается тем быстрее, чем больше людей появляется на свет.

Эта мысль не укладывается в сознании. Но не только статистические данные о населении отдельных стран и регионов, миграционных потоках и беженцах показывают, как тесно стало на планете. Свидетельство тому — и повседневная жизнь. И пришелец с другой планеты, увидев массы безработных и бездомных, трущобы в мегаполисах, переполненные беженцами лагеря, поймет, что нас слишком много. Реакция на это выражается в том, что мы как в угаре, словно безумные, разим стоящих вокруг нас.

Стремление действовать таким образом заметно и ощутимо повсеместно. Даже, казалось бы, вполне нормальные люди охотно берутся за устранение «лишних», к которым они втайне причисляют и самих себя. Различны лишь масштабы их деяний. Все зависит от средств, которыми они располагают. У поджигателя это только бутылка с бензином, у власть имущих — ракеты. Тем, кто развязывает гражданские войны, мало «этнической чистки». Конечная цель их усилий — истребление целых народов. Если поголовное уничтожение населения от чего-либо срывается, людей надо депортировать. Тоже неплохой вариант. По отношению к внешнему миру насильственное переселение используется как демографическое оружие. В наказание за то, что третья сторона защищает остатки цивилизации, она должна позаботиться об изгнанных. В глазах главарей банд мирное население — это хлам, убирать который должен кто-то другой.

Трудно сказать, где при подобных умозаключениях анализ переходит в мизантропию. Грань стерта, когда говорят, что человечество, само не сознавая того, подчиняется биологическому императиву, то есть население планеты следует сократить до размеров, приемлемых для биосферы.

В подобных высказываниях нет недостатка. Есть ученые, аргументирующие таким образом, и подпевающие им самозваные адвокаты природы. В качестве иллюстрации при этом часто приводится овеянный легендами эксперимент, когда крысы во все большем количестве должны были жить на суживающемся пространстве. Если следовать этой логике, надо признать, что гражданские войны и иные формы коллективного членовредительства суть не что иное, как механизм, обеспечивающий ценой несчетных жертв выживание вида.

Концепции такого рода говорят только о мании величия их авторов. Исследования многих биологов с самого начала были на руку тоталитарным режимам. Достижения евгеники и врачей, проводивших эксперименты на человеческом материале, забыть нельзя. Результаты их теоретических изысканий и опытов можно было видеть в концлагерях. Сравнение с крысами не случайно. Но, кроме нравственной ущербности, биологизированное мышление имеет еще и интеллектуальный дефект.

Люди, аргументирующие таким образом, хотели бы рассматривать человечество как бы извне. Занятие бессмысленное уже потому, что противоречит азам теории познания. Главное, непонятно, как «гомо сапиенс» может стать на точку зрения вируса либо галактики. Оценить человеческое поведение объективнее с такой позиции невозможно. Меньше всего тут проходят ссылки на мысли, высказанные Ханной Арендт. Биологическая наука ничего не дает для понимания гражданской войны как таковой.

части I , II , III , IV, IVa