Эвелина Ракитская

                     ПРОРОК

 

Не время поэтам, о чем вы кричите?

Не время, как правильно кто-то сказал.

Поэт – это глупый скучающий зритель,

С балкона глядящий в отравленный зал.

По залу гуляют нелепые слухи,

По залу витает растления дух,

По сцене – прекрасного мечутся слуги,

Разряжены в перья, разряжены в пух.

…Не место поэтам, поэтам не время.

Издателям время, дельцам и певцам,

Жидам и масонам, и просто евреям,

Ответчикам время и время истцам,

Квасным русофилам, купцам, воротилам,

Портнихам и гипнотизерам во сне.

Всем зубопротезным и прочим светилам,

Протирщикам стекол, формалам и не-…

И что теперь делать, куда теперь деться,

До срока явившись, как Пушкин писал?

На сцене идет коллективное действо,

И пудрою пахнет отравленный зал.

И вот я гляжу, отвлекаясь от сцены,

На люстру огромную, что в вышине

Висит, из хрустальной содеяна пены… –

И мысли ужасные лезут ко мне.

Не в силах себе запретить предсказанье,

Я вижу и вижу великий обвал –

Как падает люстра, как рушится зданье,

Как с визгом кидается к выходу зал…

А время стучит и стучит, приближаясь,

И стрелка по кругу бежит и бежит.

И сердцем я знаю, что мысль, отражаясь

В хрусталинках люстры, над залом дрожит.

 

…А те, кто внизу, в полусумрачном мире,

Вовек не узнают, кто был их творец,

Как создали их и за что их убили,

И как наступил их великий конец.

 

1989

 

 

Размышления в автобусе “Клетино-Шуя” 8 ноября 1991 года

 

А у них в домах пироги пекут…

Не пекут, верней, а уже едят.

Там пылает печь, самогонку пьют.

Там экран горит и программа “Взгляд”.

 

И автобус к ним по три дня нейдет,

Не идет – и пусть. Проживут и так.

Молоко у них – что чистейший мёд,

От яиц желто

                     тесто в пирогах...

 

А у нас стоит тишина в дому.

Хоть мука и есть, сахар не добыть.

И в подполье мышь проскребла дыру,

Чтобы ветру дуть да избу студить.

 

И стоит зима, и поля дрожат.

Тишина кругом до костей проймет.

Если вдаль глядеть – умирает взгляд

На краю земли,

                        если добредет…

 

Если долго так за окно глядеть –

Проступает гул на седых полях.

А не все ль равно – я чужая здесь –

На краю земли, на семи ветрах…

 

На краю души, на краю небес,

Не прикле-ен-на-я ничем к земле…

И живу-то я не в добре, не в зле,

Я живу во сне, словно темный лес.

 

   

СВЯЩЕННАЯ ИСТОРИЯ

                

                                  Памяти Александра Меня

 

И были у них и рабы, и ослы.

И были они не добры и не злы

– не  ведали римского права.

Что сына убить за тринадцать ослов,

что брата убить за двенадцать козлов,

– какая им разница, право?

 

Их время текло и в дыму, и в золе,

и год они ехать могли на осле,

и лет тридцать пять на верблюде...

И было все это в грязи и в пыли,

на малом-премалом кусочке земли,

как будто у Бога на блюде.

 

И Он приходил к нам – израильский «Б-г».

Зачем? Вероятно, был Сам одинок,

как злая ненужная совесть...

И все предлагал нам какой-то Завет,

зачем? Объяснения этому нет –

Всё длится печальная повесть…

 

Как только представишь

тьму длинных веков,

рабов и наложниц, козлов и ослов,

и жен, что похуже скотины,

так страшно и больно сожмется в груди...

А также – представишь века впереди.

И где-то себя – в середине.

И все не запомнить: какого козла

какая ослица кому родила,

и сколько верблюдов украли...

К чему этот длинный и нудный разврат?

Зачем города и поныне бомбят?

Понять это можно едва ли...

 

... И вспомнишь: тяжелый полуденный зной,

большое светило над дикой страной

(оно там стоит и поныне) –

И кто я – рабыня? Ослица? Жена?

Куда и зачем я влачиться должна

по этой смертельной пустыне?

 

...А тот, кто от Бога все ждал новостей,

Смотрел далеко и не видел людей,

его занимали скрижали...

Наш Бог только избранных лиц посещал,

и много верблюдов он им обещал

за то, чтоб его уважали.

 

А мы-то молчали. Мычали в пыли,

и шли по пустыне, рыдали и шли –

рабыни, ослицы и дети...

Потом наступил предназначенный срок,

пришел молодой и насмешливый бог,

но что изменил он на свете?

 

...Такой молодой и насмешливый бог

явился зачем-то не к месту, не в срок,

в далекой еврейской отчизне,

как танец души среди вьючных дорог,

и как декабристы (которым не впрок

пошли все их юные жизни...)

 

Нелепый, как счастье,

как солнце – слепой,

он так и предстал перед вьючной толпой:

смеялся, а руки дрожали...

Руками махал и, как Чацкий, вещал

и новую эру он всем обещал –

за то, чтобы не обижали...

 

А мы-то молчали. Мычали в пыли.

И новая эра, коснувшись земли,

продлилась не более мига.

И кто-то придумал про Новый Завет.

Зачем? Оправдания этому нет –

такая печальная книга...

 

...Но я все мечтаю

про дальний полет –

кто знает – тот знает.

Кто хочет – поймет.

А кто не поймет – и не надо.

Чужая планета, холодный топор,

Евреев и гоев навязанный спор…

Заткнитесь, не надо не надо… -

какое мне дело?! –

не выскажешь слов,

не выплачешь слез,

не развяжешь узлов,

не взвидишь подлунного света...

Непрошеный бог не вернется сюда.

Погасла его золотая звезда

меж Ветхим и Новым Заветом...

 

1994-2008

 

                       * * *

 

Не женитесь на русских еврейках, –

говорит господин Баркашов.

Они ходят порой в телогрейках,

притворяются русской душой.

А душа у них – мелкая плесень:

только б выгодно что-то продать.

Мир духовный у них слишком тесен.

Им бы все торговать, торговать...

Торговать!

И ни дня не теряя,

провести так все лучшие дни.

По России, от края до края,

поглядите – торгуют они.

Им скупить бы все место,

где можно

разложить раскладные столы...

Им не стыдно, не больно, не тошно,

им не слышно хулы и хвалы.

Им не надо печати и славы,

на себя им – и то наплевать...

Только б дали им в сердце державы

торговать, торговать, торговать...

 

Сколько б вы ни писали статейки,

все равно они их не прочтут.

Ведь не каждой подобной еврейке

удалось поступить в институт,

но...

спускается Ангел Торговый

к ней – со свастикой или с крестом,

то ль с Христом, то ли с их Иег-вой,

то ль с рогами, а то ли – с хвостом...

То ли с Ельциным, то ль с Горбачевым

у нее есть масонская связь,

но вселенским размахом торговым

ей дается вселенская власть.

И во дни испытаний великих —

в Куликово, в  Полтаве, в Филях —

ее жидомасонские лики

помогали победе в боях:

в небесах появлялось знаменье,

помогая врага одолеть.

Видно, в этом ее назначенье —

в облаках над Россией висеть...

...И торгует, торгует, торгует,

вся Россия торгует с лотка.

И Вселенная рядом ликует,

и немеет от счастья рука,

что гребет ваши деньги лопатой,

сдачу не успевая сдавать...

И знамение – Ангел Пархатый —

помогает стране торговать.

 

В электричках, в метро, у вокзала,

повышая все цены вдвойне,

мы торгуем, чем только попало,

в нашей новой и русской стране.

Нам не надо ни газа, ни света,

только б выручки больше сорвать...

Нам дано назначенье поэта —

торговать, торговать, торговать!

 

...Не женитесь на русских еврейках...

 

 

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

 

И лес подступает стеною,

и меркнет полуночный свет.

Очнулося Чудо лесное

и видит – Аленушки нет.

 

Проснулся он – зверь безобразный

в своей непролазной тайге,

и взор помутившийся красный

Аленушку ищет в тоске.

 

Наверное, ей не вернуться

из дому обратно сюда.

Там люди как люди смеются,

и в спину не дышит беда.

 

Там нету надежды на чудо,

но каждый как хочет живет...

Нет, ей не вернуться оттуда.

И вот безнадежно и люто

чудовище в голос ревет.

 

...А умные сестры тем часом

Алене внушают совет:

“На свете есть воля и разум,

а долга, родимая, нет.

Его заколдованный терем

тебя уже сводит с ума.

Он был и останется зверем,

а ты, в эти бредни поверив,

чудовищем станешь сама”.

 

...Бушует опять непогода,

за окнами блещет гроза.

Алена глядит на урода,

в его золотые глаза.

 

Под этою страшною рожей,

под этою накипью лжи,

есть кто-то другой, непохожий.

Она умоляет: “О Боже,

хоть каплю его покажи!”

 

Но сколько бы ей ни молиться, 

а страшную маску не снять.

И ей ничего не добиться.

И ей ничего не понять.

 

И ей никогда не пробиться

сквозь липкий безудержный страх...

И кажется – что-то случится,

и гадкая черная птица

ехидно смеется в кустах...

 

Так месяцы, годы проходят.

Алена живет, как жила.

К реке и к ручью не подходит,

не смотрит в свои зеркала.

 

Вот космы ее, заплетаясь,

уже закрывают лицо,

и, в грязную руку впиваясь,

на пальце ржавеет кольцо.

 

 

Сидит она с Чудищем рядом,

глаза ее – как пятаки.

Но там, под бессмысленным взглядом,

под кожей, пропитанной ядом,

ни горечи нет, ни тоски.

 

Аленушка больше не плачет,

и сердце ее не болит...

Они одинаковы, значит –

неважно, какие на вид.

 

...............

 

...Тоска подступает стеною.

Смеркается... Сил уже нет

лить слезы, бороться с запоем

и слушать бессмысленный бред.

Ты требуешь водки и водки,

и страшно рычишь без конца.

Одна лишь бездонная глотка

и страшная маска лица.

Чем дальше к безумным пределам

душа уплывает сама,

тем все безобразнее тело,

тем все непрогляднее тьма.

 

Я вижу ужасную рожу,

звериный бессмысленный рык...

Но там, под оставленной кожей,

есть кто-то другой,

непохожий,

кто слышит небесный язык...

 

Но сколько бы мне ни молиться,

а страшную маску не снять.

И мне ничего не добиться,

с тобою туда не попасть.

И мне никогда не пробиться

сквозь липкий безудержный страх.

И кажется – что-то случится,

и кажется – кто-то стучится,

за окнами шарит в кустах.

 

... Вот я выхожу к магазину,

к ночному, в четвертом часу.

Хозяину лавки, грузину,

я прибыль в кармане несу.

Меня он улыбкой встречает, –

наверно, уже узнает.

Но лишь головою качает

и молча бутылку дает.

 

А рядом – опухшие рожи.

Я мимо скорее пройду,

как будто боюсь стать похожей

и к ним перейти за черту,

как будто боюсь я подслушать,

как что-то звенит и поет,

когда их забытые души

уходят в бесцельный полет.

 

Уходят, от боли синея,

добру неподвластны и злу...

Но кажется – нет мне роднее

любого бомжа на углу

 

и этой заплаканной тетки,

заклеившей пластырем бровь...

У всех у нас общая водка,

а стало быть – общая  кровь.

 

...Так долго ли, коротко ль время,

но всё непрогляднее дни.

Едины горят перед всеми

киосков ночные огни.

 

Я больше тебя не ругаю,

напрасные слезы не лью.

Я водки себе наливаю,

и, морщась, глоточками пью.

 

И кажется – мир  предо мною,

взрываясь, сгорает дотла.

Ах, как я довольна судьбою –

я правильно жизнь прожила.

 

И кажется, я улетаю

туда, где иные пути –

и знаю, и знаю, и знаю –

теперь уже все позади...

 

И птица небесная плачет,

и льется златое вино...

И мы одинаковы, значит –

какие –

не всё ли равно...

                

1999

                       * * *

 

Когда они пришли из черных дыр –

Крутые боги, ушлые ребята, –

Они пошли войною брат на брата

И, как братва, делили этот мир.

 

И каждый бог использовал в войне

По одному какому-то народу.

И вешали лапшу, и лили воду,

Чтоб люди им поверили вполне…

 

И люди им поверили вполне.

И до сих пор стихи об этом пишут.

Но боги их давно уже не слышат, –

Погибшие на собственной войне…

2000

 

                                * * *

                                      

Вологодская писательская организация регулярно проводила так называемые “Рубцовские чтения”: писатели садились на пароход, плыли по реке Вологде, напивались и нередко падали за борт

 

Вся русская поэзия, ты – бред.

В тебе ни смысла, ни дороги нет.

Ты – как  рубцовский пьяный пароход,

Что в никуда по Вологде плывет…

 

И всё одно – то водка, то вино.

И вечно кто-то падает в окно.

Пока друзья поют про ямщика,

Его уносит Вологда-река

 

В бессмертье ли, в безумие, в запой, –

Когда сомкнутся волны над тобой,

Друзья тебя помянут, так и быть,

И пропоют, что кони хочут пить…

 

Пока они поют про ямщика,

Мне душу рвет вселенская тоска.

А им – тоска привычна и легка,

Она для них – как водка и река,

 

Как причитанье “Господи, прости...”,

Как “жизнь прожить – не поле перейти”...

Как вечное раскаянье за грех,

Как будто бы касающийся всех...

 

 

... Наверно, я – нерусская душа:

Зачем жить каясь и опять – греша? –

Размазывая сопли по лицу,

Глаза подняв к небесному отцу...

 

И ваших песен слушать не хочу –

Они всегда подобны палачу.

 

Но я не знаю, в чем моя вина.

Я жить хочу. Оставь меня, страна…

 

Оставь, и больше душу не трави,

Стихи и песни – в водке и крови.

А книг, как жил Губанов, как Рубцов,

Могу и не читать, в конце концов.

 

Я жить хочу… Оставь меня, страна.

Нерусские у внуков имена.

Им не поплыть по Вологде-реке.

Им не писать на русском языке.

 

2002,  Вологда

 

(Стихотворение посвящается

Людмиле Дербиной – женщине,

ложно обвиненной в убийстве Николая Рубцова,

автору прекрасной книги воспоминаний о нём,

которую читать без слёз невозможно).

 

       

        

          * * *

Читают разные стихи,

почти не слушая друг друга.

Они читают их по кругу,

но друг от друга далеки.

И пишут разные стихи

простые разные поэты.

Единым пламенем задеты,

Единой рифмою легки…

 

И тянет их порочный круг,

вернее – чтение  по кругу.

Как больно! – не  сказать друг другу,

об этом просто стыдно вслух...

 

Но что-то крутит их, ведет,

их что-то мучает ночами,

за их неясными речами

какой-то дальний свет встает.

И продолжается поход:

земную жизнь – до  половины,

и дальше, словно до Берлина,

по безызвестности – вперед!

 

А там не будет ничего.

А только братская могила.

Она своею черной силой

затянет всех до одного.

 

Кровь стынет в жилах у меня,

когда я думаю об этом...

Прах неизвестного поэта.

И пламя вечного огня…

 

 

          

               * * *

 

Нас победили в холодной войне

Те, кто живут на другой стороне.

Больше они не боятся войны –

Нам улыбаются  с той стороны.

 

Больше они не боятся ракет –

Нас победили.

Нас более – нет.

 

Во поле чистом оставленный дом.

Вольная воля гуляет с ножом.

 

Дверь нараспашку – входи и бери.

Стыдно снаружи и тошно – внутри.

 

2000

 

“ДАРОВАНИЕ ЕСТЬ ПОРУЧЕНЬЕ”

(не то Вяземский, не то Баратынский…)

 

                                     Александру Сорокину

 

Нас учили, что будет развязка:

Что-нибудь да случится потом.

Что посмертную сделают маску

И доску приколотят на дом.

 

Нас учили: воздастся по вере,

Нас учили, что будет итог.

(Может быть, даже памятник в сквере…)

Нас учили, что слово – есть Бог.

 

Нас учили, что это мученье

Не напрасно – весь этот кошмар...

Дарование, мол, порученье.

“Божий дар, Божий дар, Божий дар...”

 

Нас учили, что дело простое -

Всё, что нужно, случится само…

 

Всё пустое, пустое, пустое.

И стихи мои тоже дерьмо.

 

2003

 

 

                * * *

                              Николаю Афёрову

 

Когда наступает унынье,

и дома какой-то скандал,

и люди – не люди, а свиньи,

и жизнь моя – полный провал,

 

и прошлое кажется мерзким,

а в будущем – этот же вид, –

всегда в этот миг неуместный

мне Коля Афёров звонит.

 

Звонит он без всякой причины

и лепит какой-нибудь бред:

“Люблю тебя – не как мужчина,

а как человек и поэт!

Люблю тебя как человека

и книжку у сердца храню –

поэтам двадцатого века

Ты всем подложила свинью!”

 

И думаю я – вероятно,

напился опять, паразит.

А все-таки слушать приятно,

и что-то у сердца дрожит…

 

Но все-таки слушать приятно,

и мир розовеет вокруг.

Как важно, чтоб где-то и как-то

имелся какой-нибудь друг…

 

2003

 

            

             

             ДРУГАЯ РОССИЯ

 

“В зарубежном мире насчитывается

от 10 до 30 миллионов человек, называющих себя русскими, россиянами...”

                                                                  Из СМИ

 

Я вижу сон – иль я схожу с ума? –

А может быть, замучила погода? –

И вот я сплю… И вижу терема,

И плотников, уставших от работы…

Реки какой-то призрачную мель,

Подъемных кранов головы большие…

Как будто там, за тридевять земель,

Растет вторая, новая Россия…

В какой земле, не знаю, но растет,

в болотах и на купленных пространствах,

и тянется измученный народ

сюда из многолетних дальних странствий…

Все те, кто ждать и верить прекратил,

Уже почти забыл родное слово…

И кто в могилах – встали из могил,

Назвав себя одним народом снова.

В других краях, в лесах или в степях,

В пустыне ли какой-нибудь Сахаре –

Второй России неизвестный флаг

Собрал всех тех, кого из первой гнали…

Князей и графов, беглых мудрецов,

Каких-то диссидентов и евреев,

Всех войн невозвратившихся бойцов,

И всех давно наказанных  злодеев.

И даже олигархов – пусть живут! –

Они уже устали жить в изгнанье…

Все мертвые с живыми смогут тут

Соединиться под своим названьем –

Россия.

Но Россия без войны,

Без “патриотов” и без “демократов”,

Без на нее навешанной вины,

Без на нее косящих злобных взглядов.

Россия без заточек и ножей,

Которая ни в чем не виновата.

Без террористов, свастик и бомжей,

Без мутных глаз, без стона и без мата…

… И плачу я…

Невесть в какой дали,

На срок какой и за грехи какие… –

 “слезинки ясных глаз твоих, Россия,

рассеянные по лицу земли…”*

 

2006

 

* Строчки из стихотворения  Анатолия Богатых

об эмигрантах первой волны, 1986

РУССКИЙ  СЕРИАЛ

 

Посвящается убийству журналистки Ани,

которую я никогда не читала.

 

По девятому каналу*

Крутят русский сериал.

Или фильмов в мире мало?

Иль не знает их канал? –

 

Целый день они некстати

Разрывают душу мне –

Эти Даши, Ксюши, Кати –

новорусские вполне.

 

Эти Кости и Алеши,

Чисто русские на вид….

Хоть бы был один Илюша,

Хоть бы был один Давид…

 

Нет давидов – улетели,

Впрочем, как и я сама.

Неужели в самом деле

Наша родина – тюрьма?

 

…Но живут они как надо,

не в канаве, не на дне –

Эти русские ребята –

Симпатичные вполне.

 

Их никто не ждет на свете,

Их никто не приглашал.

И у них родятся дети,

И продолжат сериал.

 

Против лому нет приему:

Может, родина – кругом,

только хочется мне к дому –

словно янки,  go home…

 

Кто б про что мне ни напомнил,

Кто б советов не давал, –

Без меня не будет полным

Этот русский сериал.

 

Пусть меня кто хочет судит

За стремление домой –

Без меня навеки будет

Наша родина тюрьмой.

 

Издалёка-то, быть может,

Суть вещей еще видней –

Эти Даши и Алёши

Мне всё ближе и родней –

 

Их никто не ждет на свете,

Их никто не приглашал –

Лишь глядят по всей планете,

Взрослые глядят и дети

Новый русский сериал…

 

… Страшный русский сериал

Телевизор показал…

 

2006

 

РОССИЙСКОЕ ДВОРЯНСКОЕ СОБРАНИЕ

 

 

Разжиженную кровь
и памяти обломки
собрав
и нацепив забытое лицо,
объединились вновь
надменные потомки
известной подлостью прославленных отцов.

Потомки палачей
и разной прочей дряни,
опричников с метлой –
холопов у царя...
Собрание у них! –
Они теперь – дворяне...
Духовность будет жить
им всем благодаря!

Эк, вспомнили они
про титул и про имя...
спас прадед-большевик
прабабушку-княжну...
где сколько было душ…
как торговали ими...
и как любили все

они свою страну...

Они устроят нам
немыслимое счастье.
В лихую из годин
укроют от врагов!

«Как русский дворянин
я буду дружен с властью», –
заверил господин
Никита Михалков.

Им только дай права –
мы расцветем под ними.
И титулы они
присвоят нам за труд.
Вот Алла*, например, –
она уже графиня –
с фамилией такой…

Но есть и высший суд.

Но есть и Божий суд, наперсники разврата.

Он ждет, он недоступен звону злата.

И мысли, и дела

Он знает наперед.

И не поможет ваше пустословье

Про веру, честь и к родине любовь.

 

И вы не смоете

Всей вашей черной кровью…

 

 

2006

 

 

                               * * *

 

И ни боли-то нет у меня, и ни страха,

И ни горя, ни света, ни тьмы впереди.

И сказать, что я стала подобием праха,

И куда-то мои подевались пути, –

Это всё не о том. В рассуждениях книжных

Доля истины есть, но узнаешь потом,

Что и заповедь эта – любите, мол, ближних,

Всё равно не о том, не о том, не о том…

А другое. Бывает, как черная туча,

Налетает внезапный тяжелый сквозняк,

И ни мыслей глубоких, ни редких созвучий

Не несет он на крыльях тяжелых, но так…

Так спокойна душа перед первым полетом

В безопасные выси любимых небес.

И лишь смотрит из глаз моих

                              кто-то (иль что-то) –

Ожидая иных (и последних) чудес.

 

1988

             

 

                 БОЛЕЗНЬ

 

Когда стихи мои лежат гордыней

вокруг моей тяжелой головы,

когда слова мои белы, как иней,

и хочется назвать меня на “Вы”,

когда на дне приветливого взгляда

я прячу ложь и темную вражду,

вы правы, что жалеть меня не надо –

холодной сталью пальцы обожгу.

И вижу я тогда, как мир враждебен

и что, как в лес, меня в него ввели.

И человек — лишь возведенный в степень

бездушный нуль, обкатанный в пыли.

И я себя среди нулей теряю,

и все равно. И все вокруг равны.

И звуки постепенно умирают,

в бездушное пространство сведены...

И вот когда уже подобно смерти

звенит в ушах стальная тишина,

на пианино не играют дети,

поскольку знают – я совсем больна,

и сумерки услужливо кидают

на лоб горячий серого свинца, —

я постепенно слышать начинаю,

как тихо бьются дальние сердца.

И я встаю. И слабыми руками

с глаз отгоняя черные круги,

хочу я с вами быть, навечно с вами,

мои друзья и прошлые враги.

 

И постепенно отступают стены,

и ваши души мне насквозь видны.

Я перед ними – будто бы на сцене,

с сознанием невесть какой вины…

И мир звучит все громче и сильнее,

и со слезами перепутав смех,

я плачу оттого что не умею

живую душу разорвать на всех.

И все сердца стучат, в меня вонзаясь,

моих друзей и недругов сердца.

И вот мое, на части разверзаясь,

уже не знает края и конца....

И я от стука зажимаю уши,

качаясь белым флагом на ветру,

и знаю: все в одну живую душу

сольются.

И тогда я не умру.

 

1986

 

          

          О ДУШЕ

 

Бывает, когда уже поздно,

и спать уложили детей,

я вижу чудесные звезды

над каждым из милых гостей.

Те звезды так чисто сияют —

хоть вовсе стихов не пиши,

и гаснут, в сиянии тая,

последние “крики души”.

 

И нас оплетает молчанье —

о чем говорить и вещать? —

уж лучше светло и печально –

во имя души — помолчать,

уж лучше иметь это право —

придти и уйти неспеша,

вне времени, места и славы, —

и все это вместе — Душа...

И все это вместе — свобода,

лишь стоит коснуться ее,

и можно с вершины полета

увидеть себя самоё,

и можно советов не слушать

(полезных советов не счесть) —

у нас есть бессмертные души,

они не у всякого есть!..

В то время, как толпы народа

пророков читают меж строк,

нам небо дарует свободу,

которой не знает пророк:

нам в мире минутного праха

досталась иная печать:

лишиться последнего страха

для права хотя бы молчать...

1985