Эвелина Ракитская

ПИСЬМО К ПЕЧОРИНУ

Печорин, любили и Вас,

и Вы, повзрослев, полюбили б...

Но ехал вперед тарантас,

тоскливый от грязи и пыли...

Кузнечики пели в траве

с каким-то назойливым хрустом,

когда Вы в последней главе

смотрели уныло и пусто

на степи, поля, города, –

все к Персии, к Персии ближе... –

и знала я, что никогда

Вас больше в живых не увижу.

Но если б не умерли Вы,

чтоб сделать роман покороче,

какие б глубины могли

прозреть Ваши тусклые очи!

Учительниц юных кумир,

загадочный черною скукой,

как Вы поглядели б на мир —

с какою любовью и мукой...

...Но мчался вперед тарантас,

тяжелый от грязи и пыли,

и с ветром полуденным в Вас

последние мысли входили.

Вы молоды были, но (впрямь!)

Вы, “лучших умов представитель”,

должны были выстроить храм

всему, что пришлось ненавидеть:

ведь Вы перед смертью должны б,

душою свободной смелея,

заплакать хотя бы на миг,

о чем-то прошедшем жалея,

и бросить весь этот дневник,

забытые лица припомнить,

среди обездоленных нив

с торчащим каким-то крестом, – и

понять, что сей суетный свет,

подобный мелеющей луже,

нам дан потому, что ведь нет

другого — ни лучше, ни хуже...

...И смерти уже не ища,

в последней бестрепетной муке

усталая Ваша душа

услышит нездешние звуки,

увидит нездешние сны

и светлые-светлые лица,

и маленькой бедной княжны

густые-густые ресницы...

 

1988

 

 

                   * * *

 

Как просто уйти в небеса,

пробившись сквозь черное что-то,

стеклянные вставив глаза

и крылья надев для полета.

 

Как просто при жизни не жить,

питаясь сверкающим светом.

Как просто и весело быть

великим российским поэтом!

 

...Когда возвращусь я потом,

то дверь моя будет закрыта.

А если открою свой дом,

то всё будет в доме разбито,

и съедены молью пальто,

мышами обгрызена мебель...

Меня не узнает никто,

проведшую годы на небе.

 

И будут все окна в пыли,

и будут растеряны дети:

они без меня подросли,

а я не успела заметить...

 

Но крылья мои сожжены,

и так одиноко и страшно,

как будто пришла я с войны,

считаясь безвестно пропавшей...

 

1986

 

 

* * *

                                   Марине Георгадзе

 

Имея роскошь приходить туда,

где сны твои прозрачнее, чем дома,

не говори, что в мире пустота,

пока сидишь на кухне у знакомых...

 

Пока спокоен в чашках этот чай,

и чашки на фамильные похожи,

межзвездной пустоты не отличай

от мимо проходящих и прохожих.

Ведь мы от них настолько далеки –

сознанием прохладного сиянья, 

что можем мановением строки

отогревать любые расстоянья,

и можем растворяться в этом дне

и колким светом звезд казаться ночью,

осознавая тихо, но вполне,

КТО в наши губы вкладывает строчки...

Бездонное спокойствие храня,

лепечем мы смешно и подневольно...

И люди сквозь тебя и сквозь меня

пройдут...

И нам не сделается больно.

 

1986

 

 

ДИКИЕ ЛЕБЕДИ

Покуда Элиза рубашки плела,

покуда молчала и, петли считая,

ждала, что опустится белая стая

(а может быть, даже уже не ждала),

покуда на площади вились дымы

и пламя играло, готовя спасенье

стране – от  Элизы, а ей – от  тюрьмы,

покуда уже собралось населенье,

покуда король изменялся в лице,

но знал, что ему государство дороже, –

я тоже молчала и верила тоже,

что кто-нибудь правду напишет в конце.

 

Покуда Элиза глядела на мир

с бессильною жалостью –

вовсе не с гневом – я думала:

чуда не будет под небом,

пока мы еще пребываем под ним.

Покуда толпа осаждала ОВИР

и делала справки про то-то и то-то,

я долго и нудно всё делала что-то,

не веря в другой, полусказочный мир.

 

Покуда толпа осаждала ОВИР,

кричала про цены, летела до Вены,

я до-о-лго жила. Я не резала вены,

не лезла в пролет междулестничных дыр.

 

И лишь иногда, среди белого дня

заснув (потому что устала до колик),

я слышала: видно, она алкоголик...

Иначе – как спать среди белого дня?

Еще наркоманкой считали меня –

за то, что глаза мои вечно блуждали

то в небо, то в землю, но это детали.

А, в общем, я просто рубашки плела.

 

Покуда Элиза рубашки плела,

покуда молчала – ни вздоха, ни крика –

раскрылась красивая детская книга,

и страшная сказка на землю пришла.

 

“Пока Эвелина рубашки плела,

беда в ее доме сменялась бедою...”*

И вот, наконец, я такой молодою

до гибели целой страны дожила,

 

Такого конца я, увы, не ждала,

но чудо уже не имеет предела:

о, дикие лебеди, в этом ли дело,

что я наконец-то рубашки сплела?

 

Когда Эвелина рубашки сплела,

страна, словно крылья,

сложила границы.

Над Красною площадью таяли лица

безумных... В костре остывала зола...

Элиза промолвила: “Богу хвала,

ни дыма, ни чада, ни глада, ни мора...”

А мне-то что делать?

Сгореть от позора

в стране, моим гневом спаленной дотла?

 

Я чуда такого, увы, не ждала.

Рубашки плести я уже не умею.

Я только немею и молвить не смею

всю правду – откуда погибель пришла,

когда Эвелина рубашки сплела...

 

1992

                      

                       * * *

РУСАЛОЧКА

                                            А. Б.

 

Видно, я в этой жизни чужая...

(Наплевать на затасканный слог).
Никого этим не унижая,

Говорю вам: любой одинок.

 

Говорю вам, не чувствуя слова,

Обрывая все в мире слова:

Ничего в этой жизни не ново.

Признаю – я была не права.

 

Признаю, что вы правы, поэты.

(Слишком правы, а может – правы?)  –

В этой жизни все песни пропеты,

Но без нас, почему-то, увы...

 

Лишь в одном я от вас отличаюсь –

Вечной темой – мол, « юность прошла»,

Потому что о ней не печалюсь.

Я тогда еще хуже жила.

 

Всё мечтала быть вроде как люди.

Да не вышло! Кругом – ни души.

Жизни не было, нет и не будет.

Лишь стихов, сколько хочешь, пиши!

 

(Милый друг, только жалобы эти

Нам даны... лишь пустые стихи...

Оживешь – так увидят, заметят,

Вырвут с корнем, как рвут сорняки.)

 

Как морковь продирают на грядке:

Вырвут – лишняя, зря родилась.

Эх, поэты, чего ж вы так падки

На живое и прочую мразь?

На живое. На всё ножевое.

Но – живое… (какая строка!)

Я была только веткой сухою.

Никакая я вам не река.

 

А ребенок мой – мой ли ребенок?

Разве что-то на свете – моё?

Слишком, Господи, мостик Твой тонок,

Слишком узко пространство твоё.

Я никто. Я нечистая сила.

Неизвестно откуда пришла.

Просто я тебя слишком любила –

Потому человеком была.

 

И ничьих не хотела страданий.

А живое – оно на ножах.

Я устала… Довольно стараний.

Как у вас там, “земных испытаний”? –

Каждый день, каждый миг, каждый шаг…

 

По местам ничего не расставить.

Не устроить как в царстве земном.

Не прибавить теперь, ни убавить.

Смерти ждать? А куда ее вставить,

Коль на свете и так не живем?

 

 Жизнь прошла. Понимаешь ли, милый?

Словно очередь в кассу, – прошла.

Слишком честно тебя я любила,

Слишком долго я жизни ждала.

 

Вот и всё. Понимаешь, устала.

Хоть и не было жизни – так что ж…

Все ж прошла. Стороной пробежала.

Промелькнула,  с обрыва упала,

Превратилась в дурацкую ложь.

 

...Жизнь прошла, пронеслась, просочилась,

Словно кошка, пролезла в ночи.

Я зашла не туда, заблудилась.

Пусто, милый, – кричи ни кричи.

 

Ни ответа теперь, ни привета.

Солнца нет – не достанешь рукой.

Нет ни слова, ни пламя, ни света,

Воли нет – ни такой, ни сякой...

 

«Отпусти, я тебя умоляю...»

Оживешь без меня, оживешь...

Я никто, я лишь ветка сухая,

Я пустыня, я всё это знаю...

Пусто, милый, чего же ты ждешь?

 

Будешь жить – как там, лучше ли, хуже –

Нет такого понятья, прости.

Я вас спутала: Бога и мужа,

Потому я сижу теперь в луже,

Потому-то и сбилась с пути.

 

... Отпустите, я больше не ваша.

Я про вас не писала стихов.

Так легко –  переполнена чаша

До веселия, до эпатажа,

До ушей, до костей, до краев...

 

1994

 

                      

***

                          «Ты лжешь себе еще об участи иной...»*

 

Постареет поэт Бонифаций.

Шарф – по-детски, но что-то в глазах...

Он боится всех ор-

                             ганизаций.

У него поэтический страх.

 

Он стихи на помойку не носит –

сортирует, слагает в тома.

Он и денег у вас не попросит.

Голодает. Видала сама.

 

Он так правилен, словно учился,

как в посмертную славу войти.

Он поэт. У него получился

этот образ – «от двух до пяти»...

 

Он корректен во всем до предела

и не делает зря ничего.

Если б было какое-то дело

хоть кому-то до жизни его!

 

Но, играя упорно и долго,

он уже не изменит себе.

Мне б такое иметь чувство долга,

принцип жизни и волю к судьбе...

 

Но поэта никак не выходит

из меня. Не выходит! И вот

Бонифаций ко мне не заходит,

хоть со мной по соседству живет.

 

Не заходит ко мне Бонифаций –

видно, разные взгляды у нас.

Он любитель каких-то новаций,

я ж – скорее любитель оваций,

и притом – не потом, а сейчас.

 

Постареть неизвестным поэтом –

в мире нету страшнее греха.

Бонифаций не знает об этом,

а вернее – не думал пока...

 

Он стихи сортирует по полкам,

как Стаханов – на вахте стоит...

Он поэт. Он всё делает с толком.

У него поэтический вид.

 

Я ж – писать не хочу и не буду!

Для чего мне терновый венец?

Я в Сбербанке оформила ссуду,

я куплю дорогую посуду,

чтоб красиво пожить наконец!

 

Потому что нет сил притворяться

и терпеть нестерпимую боль...

Потому что не стоит рождаться,

чтоб потом над собой издеваться,

даже выбрав прекрасную роль...

 

Чтобы жить в добровольном ГУЛАГе,

в аллергенной бумажной пыли...

Для чего? Чтоб чужие деляги

там, в грядущем, – все эти бумаги

за бесценок спихнули в ЦГАЛИ?

 

Чтоб какое-то гнусное рыло

(аспирант института ИМЛИ)

диссертаций гору настрочило

про стихи дорогие мои?

 

Чтоб какая-то гнусная рожа

получила бы кучу зарплат?..

Нет уж, вряд ли…

Я всё уничтожу.

Бонифаций такого не сможет:

он уверен – стихи не горят...

 

1995

 

* И. Меламед

                   * * *

 

Я – словно те,

Пришедшие с войны

Без рук, без ног,

Без места в мирной жизни.

Когда-то долг отдавшие отчизне,

Кому теперь,

Зачем они нужны?

 

Их звездный час остался на войне.

Их жизнь прошла.

Их польза – миновала.

Они – стреляли.

Я – стихи писала.

Про долг поэта

Говорили мне.

 

Хвалили вы меня, хвалили всласть.

И я писала, словно шла под пули.

Под эти пули

ВЫ меня толкнули.

И дура я была, что поддалась.

 

И вот, как искалеченный герой,

А нынче просто инвалид безногий,

Сижу я на обочине дороги,

И вижу ваши ноги, ноги, ноги…

Мне оторвать их хочется порой.

 

2000

 

 

* * *

             Д. Б., литературоведу

 

Чашка кофе, ломтик хлеба,

нищета со всех сторон.

Для чего ж я слышу с неба

то ли ветер, то ли звон?

Я ж совсем асоциальна –

лишь писательский билет...

Я почти нематерьяльна.

Нет меня на свете, нет.

 

Я и жизни-то не знаю

к тридцати восьми годам

и все время забываю,

где родился Мандельштам...

Среди суетного света

не имею я друзей

и в колонку в Литгазету

не пишу своих статей...

 

И не то что от гордыни,

просто лень – моя беда, –

ни в Париже, ни в Берлине

 я не буду никогда...

(И не то что денег мало,

а подумаешь – на кой

ехать мне куда попало?

Пользы в этом никакой...)

 

Для чего ж таким убогим,

не добитым кирпичом,

с неба Бог диктует строки,

не подумав ни о чем?

 

Ведь никто меня не вспомнит,

не похвалит, не издаст...

Антибукера никто мне

да и букера не даст...

 

Пропадут мои скрижали,

бесполезные – умрут.

Лучше б это написали

те, кто правильно живут.

 

Кто всегда мечтал явиться,

правду людям возвестить,

из провинции столицу

кто приехал поразить...

Кто боролся, добивался,

пробивался из низов,

а не глупо улыбался,

наломав по жизни дров!

 

Я рифмую все глаголы,

ассонанс и диссонанс.

Я вообще ушла из школы,

не зайдя в десятый класс.

 

Я вообще не понимаю,

где Моне, а где Дега.

Я давно уже хромаю –

у меня болит нога.

 

Дуракам закон не писан.

Мне и горе – не беда.

Я хорошая актриса,

если надо иногда.

 

Я веду себя по-свински,

говоря без дураков,

например, что П. Басинский –

лучший критик всех веков...

А еще веду по-скотски,

заявляя много лет,

что поэт Иосиф Бродский –

внешне – Игорь Меламед.

 

И о том, что вся картина

подравняется потом –

и Суглобову Ирину

от Цветаевой Марины

отличат с большим трудом.

 

...Ветер носит в чистом поле.

Что хочу, то и мелю.

А не все ли мне равно ли? –

все равно друзей люблю!

 

Для чего ж таким убогим

и неправильным, как я,

с неба сбрасывают строки,

не подумав... ничего?

 

...Будто лето, день слепящий,

по поляне – дети вскачь...

Я ловлю с небес летящий

надувной блестящий мяч...

 

 1998

 

 

  * * *

 

Волк не знает, что он волк. Но он – волк.

Даже если он из рук ваших ест.

А от волка средь людей – какой  толк? –

он ночами все равно смотрит в лес.

 

Даже если волка очень любить,

даже если пригласить и принять,

волку волчий лес вовек не забыть,

сколько б нам ему на то ни пенять.

 

И детеныш у него – будет волк,

и по-волчьи будет выть на луну.

Может – полуволк, но все-таки – волк,

даже если не видал ту страну,

 

ту страну, где волчий снег, волчий свет,

волчья ягода и волчья вода...

Даже если той страны больше нет

и не будет никогда, никогда.

 

Волк не хочет волком быть, но он – волк,

сколько волка ни корми и ни грей...

 

Разве волка обвинишь, что он – волк?...

 

2005

 

 

                  * * *

Это было в далекие годы.

Жил на свете один человек.

Он рассказывал в лекциях что-то

про запретный Серебряный век.

 

Был он даже доцент, не профессор,

но девицы сходили с ума!

Прибавляла к нему интереса

эмигрантская тема сама.

 

Ходасевич, в чердачной трущобе

свой последний увидевший час….

Романтично… трагично… еще бы!

(но пока не касается нас.)

 

Или Бунин с одним чемоданом,

или мало ли кто там потом…

Адамович… Георгий Иванов…

тишина под парижским мостом.

 

Говори  же, Смирнов, говори же!

(все его называли В.П.) –

мы, конечно, умрем не в Париже,

это все не о нашей судьбе!

 

Нам под Ваши высокие бредни

о России трагических дней

сладко спится за партой последней –

в самом сердце державы своей.

 

… Мы умрем и в Париже, и в Ницце,

в Тель-Авиве, в Нью-Йорке, везде…

это прочное слово “граница” –

не прочней, чем круги на воде.

 

Это цепкое слово  – “держава” –

разлетится салютом во прах.

Это слово летучее – “слава” –

приземлится синицей в руках.

 

Сладко спится под говор Смирнова,

под его вдохновенную речь!

(Но высокое русское слово

никого не сумеет сберечь.

 

Но высокая русская проза

и поэзии белая кость

обернутся безумною позой,

превратятся в чернильную злость…)

 

…Говори же, В.П., говори же,

говори нам о самом святом.

В тель-авивской коморке под крышей

я тебя через годы услышу.

И неважно, что будет потом.

 

 

 

  * * *

Был Пушкин весельчак и легок на помине
и не держал в руках он собственной судьбы.
А Тютчев был педант, подверженный гордыне,
и он вставлял везде сравнения – “как бы”…

Не “как бы”, а “как бы”. Подобных откровений
не стерпит интернет, но это не беда.
(Кто слышит, тот поймет, – а ставить ударений
сама в своих стихах не буду никогда).

Сравнение “как бы” прошло потом сквозь годы –
его употреблял почти любой поэт.
И был у них талант, но не было свободы,
и не постиг никто немыслимый секрет.

 
Талант дарует черт, а Бог дарует гений –
прозрачный, как вода, бессмысленный, как смех,
не ставящий в стихах значочков ударений,
не ценящий ни слов, ни рифм и ни сравнений,
не ясный никому, но на устах у всех…

Он так и входит в мир – как человек случайный,
нечаянно не ту калитку приоткрыв.
Был на устах у всех, но оставался тайной,
и умер, и умолк (а Тютчев вечно жив)…

(Когда была бы я лите-рату-роведом,
я б написала труд про гений и талант.
И мой огромный труд, и мой научный метод
по праву б оценил какой-нибудь педант.)

Но умерли они – кто знал, что это важно
(не удержав в руках груз собственной судьбы) –
про гений, про талант, про то, что жить не страшно,
и про большую роль сравнения “как бы”…

2006

 

 

***

 

Маленькая наша синагога,

Песни ли, распевы ли молитв…

Мир давно ушел своей дорогой

И в большой разросся Тель-Авив.

 

Мир давно ушел своей дорогой –

Поклоняться разуму ли, злу…

Но осталась эта синагога –

И стоит тихонько на углу…

 

Словно и не движется тут время –

В этих странных маленьких домах.

Ходят темноликие евреи

поутру в цицитах и кипах.

 

Двери открывает синагога,

Словно не прошло две тыщи лет.

Здесь иного не признают Бога –

Даже если рухнет белый свет.

 

Где-то там Антарктика, Бермуды,

Страшных небоскребов высота…

А у нас – Искариот Иуда

До сих пор не целовал Христа.

 

А у нас на днях соседка сверху

Родила четвертых близнецов…

Так орут – как будто солнце меркнет…

(Да и пусть орут, в конце концов…)

 

..Здесь дождем умыты мостовые,

На рассвете петухи поют.

Улочки тут узкие такие,

Что и две машины не пройдут.

 

Мокрое белье с веревок сникло…

Заповедным кругом обведен

Милый мой район – Шхунат-а-Тиква –

Самый бедный на земле район.

 

Можно плюнуть – и не оглянуться,

Умотать в Канаду и Париж.

Может быть, они еще вернутся,

Может быть, ты их еще простишь? –

 

Маленькая наша синагога,

Крохотная, бедная на вид…

Мир давно ушел своей дорогой,

А она стоит себе, стоит…

 

2006

 

СТИХИ О ПРИРОДЕ,

                            НАПИСАННЫЕ НА СПОР                 

 

Осенний лист лежал на тротуаре.

Прошла зима, и кончилось метель.

А лист лежал. Его не подметали.

На тротуаре наступил апрель.

И я пришла в апреле в гости к Вале,

которую не видела сто лет.

А лист лежал. Его не поднимали.

В гостях у Вали был один поэт.

Он говорил, что в мире нету Бога

и что искать его напрасный труд.

Потом сказал: ужасная эпоха,

ведь нынче все куда-нибудь бегут...

Потом прочел свое стихотворенье

про жимолость какую-то, и мне

так было грустно, как в тот день творенья,

когда все пусто было на Земле.

Но я ему почти не возражала,

конфеты ела и жевала торт,

и мысль моя металась и бежала

не к жимолости, а наоборот.

И ватный воздух между ним и мною

висел, сгущаясь около стола,

и  наконец  стеклянною стеною

оформился.

И я домой ушла.

... И вот в метро, куда еще пускали,

где свет на стеклах

пляшет старый твист,

я вспомнила, что там, на тротуаре,

лежит забытый прошлогодний лист.

 

1984

 

***

Сердце этой страны – не Стена и не Храм,

А мой город, похожий на жуткий бедлам.

Это сердце мое – где шумит и сквозит –

Тель-Авив, тахана мерказит.

 

Сердце этой страны – не Хеврон, не Бат-Ям, -

Тель-Авив! – я недавно была еще там,

Где река Аялон и мой дом за мостом.

Мне уже не вернуться в мой дом.

 

Мы живем, под собою не чуя страны,

До поры –

До разлуки, беды и войны.

Не Стена и не Храм,

А живая душа –

Тель-Авив, тахана хадаша…

 

2007

 

(примечания: таханА мерказИт – станция центральная (иврит), большой вокзал, откуда уходят автобусы во все концы страны)

ХадашА – новая (иврит)

Аялон – не река, а автотрасса, проходящая по всему Израилю.)

 

 

 

БИБЛЕЙСКИЙ ЦИКЛ

Весь цикл, от начала и до конца,
посвящается Ирине Суглобовой

1.

Когда Господь клонировал людей,
взяв от себя малю-ю-ю-сенький кусочек, —
не думал он дождаться этих строчек,
ведь клоны не должны рожать детей.

Но клоны вдруг размножились в момент
в его Раю, то есть в большом вольере…
Он не приговорил их к высшей мере,
а выгнал прочь… пропал эксперимент…

 

1999

 

2. 

Был Саррин муж еврей больной и старый,
хотя и правоверный иудей.
Никак не мог он сделать им детей -
ни Сарре, ни любовнице Агари.

Но вот Господь их сделал наконец –
И Сарре, и любовнице Агари.
Агарин был точь-в-точь такой, как Саррин,
поскольку был у них один отец.

Вот так и жить бы шведскою семьей
и не дробить свой генофонд единый.
Но Сарра лишних выперла в пустыню,
безводную и летом, и зимой.

И там Агарь едва не умерла,
а вместе с ней – ее ребенок малый.
Зато одним народом больше стало -
арабами… ужасные дела -
какой-то мексиканский сериал! –
Агарь-бедняга и злодейка Сарра…
Никто еще длиннее сериала
да и печальней нам не показал:

Агарь, видать, была не так проста -
она, видать, боролась за наследство! -
какое-нибудь право первоедства
какого-нибудь первого куска...

И завещала внукам и сынам:
умри, но победи родного брата...
Агарь была ни в чем не виновата -
был виноват мужчина - Авраам...

Вот незаконнорожденный, араб,
он до сих пор скрывается в пустыне.
Не жнет, не сеет – мстит и мстит доныне…
И всё из-за двоих скандальных баб!

Мы до сих пор  играем в сериале
о Сарре, Аврааме и Агари…

2006-2008

  3.

Когда Господь рукой с горы повёл,
Нам показав родимые пенаты,
он ничего не знал про Арафата,
он злого Арафата не учёл...

И вот мы переплыли Иордан
и победили разных аморреев,
хеттеев, гергесеев, евусеев,
амалкитян и мидианитян.

И заселили Ханаанский край —
от пол-Ливана к югу — до Синая.
(Теперь граница несколько иная —
какой-то идиот отдал Синай...)

Тогда ж — мы не боялись ни черта.
Под руководством Господа крушили,
поскольку очень правильно решили,
что наш Господь — он прочим не чета...

Он кушал наших жертвенных ягнят,
но всё-таки младенцев он не кушал!
И Господа народ еврейский слушал,
Народу был не страшен Арафат.

Зато теперь у нас иной расклад —
премьер-министр боится Арафата,
готов он от Хермона до Эйлата
ему отдать Израиль весь подряд...

1999

 

4

Когда Господь садился в НЛО
и улетал, народ еврейский кинув,
то люди еще долго, рты разинув,
потом глядели в небо на него...

А может быть, и до сих пор глядят,
Всё ждут, что он им явится в пустыне
(которую пересекают ныне
за пять часов – маршруткой на Эйлат... )

Там ничего особенного нет,
И можно воду пить на остановках,
но нет кустов... И потому неловко —
приходится платить за туалет.

В библейские, я думаю, года
такого сервиса там не было в помине.
Ты думаешь, был туалет в пустыне?
Нет, не было его там — никогда...

1999

 

5

Когда Господь евреям был отцом
и запрещал им идолопоклонство,
то это было глупое пижонство,
ведь сам он был весьма красив лицом...

Так почему же он им не давал
себя изображать на стенах храмов
и заключать свои портреты в рамы? —
наверное, он что-нибудь скрывал...

Я поняла! – он сам сюда, скорей
всего,
бежал, как самый русский киллер,
которому заказчики купили
поддельный документ, что он еврей...

И потому запрещено нам тут
вслух говорить Его святое имя...
Он столько лет скрывался под другими,
Что сам забыл уж, как Его зовут...

2004

 

6

...Когда они пришли из черных дыр —
крутые боги — ушлые ребята,
они пошли войною брат на брата —
и, как братва, делили этот мир.

И каждый бог использовал в войне
по одному какому-то народу,
и вешали лапшу, и лили воду,
чтоб люди им поверили вполне...

И люди им поверили вполне,
и до сих пор стихи об этом пишут,
но боги их давно уж не слышат,
погибшие на собственной войне...

2002

Комментарий русского критика к творчеству Э. Ракитской

 

АНДРЕЙ ПУСТОГАРОВ

О стихах Эвелины Ракитской

(заметки на полях книги «Черно-белый романс»)

 

подробно об Андрее Пустогарове можно прочитать тут

http://proza.ru/2008/03/13/591

 

 

Для начала скажу: Эвелина Ракитская – один из интереснейших современных русских поэтов. Попробуем понять, чем она интересна. О чем она пишет? На мой взгляд, ее тема – Русский Поэт. «Ни от кого я не держу в секрете – Россия состояла из стихов». Русский Поэт, написанный как здесь - с двух больших букв, вполне совпадает с Русским Мессианством. Мессианство это – вполне апофатическое. Поэт не знает, как надо. Зато он знает, как не надо - «правды не существует, лишь Истина есть».

 

« И я увижу, как смешон и глуп

ваш белый свет – Великий и Кровавый,

в котором выбивают зуб за зуб,

и жгут дворцы, и ждут грядущей славы,

и славят крест, терпение и труд.

и жизнь несут легко и величаво,

как реки воды мутные несут…»

Но на этом сегодняшнем белом свете«не место поэтам, поэтам не время,

Издателям время, дельцам и певцам».

Вот это переживание своего мессианства и его ненужности в наступившие времена и есть нерв поэзии Ракитской. Наступление этих новых времен чувствовал уже Мандельштам: он и упрекал себя за измену пророческому дару – «я бестолковую жизнь, как мулла свой Коран замусолил, время свое заморозил и крови горячей не пролил» и констатировал – «я трамвайная вишенка страшной поры». То есть – «я такой, как все. Мессии из меня не получилось». В последнее время изменение роли поэта стало вполне очевидно. В России окончательно разорвалась связка «Поэт – Царь», служившая опорой Русскому Мессианству. Так называемый «Большой Стиль» после распада коммунистической системы заменился в культуре демократией. Мессий при этом быть уже не может: на роль мессии претендует либо Pекордное Число проданных экземпляров, либо мессий  миллионы, каждый из которых ничем не хуже других. Ситуацию эту художественно оформил Иосиф Бродский – «лучше жить в глухой провинции у моря». Провинция эта – несомненно литературная. Бродский уравнял ее со всеми «столицами» - в любой точке литературной плоскости стало возможно застыть в одинаково трагическом разочаровании. Это разочарование – внедренный Бродским всеобщий эквивалент нашей эпохи, аналог всеобщего избирательного права. Ни одно разочарование не хуже любого другого. Бродский заслуженно снискал славу и мириады последователей.

Но, говоря о Ракитской, вроде бы, просто неуместно упоминать Бродского и его принцип размена поэтического таланта на мелкую ходовую монету. Ведь для Ракитской даже сам поэтический талант, с одной стороны, незаслуженный дар, а с другой, всего лишь игрушка, ибо писать стихи после Гулага уже, наверное, не стоит:

«Будто лето, день слепящий,

По поляне дети вскачь.

Я ловлю с небес летящий

надувной блестящий мяч».

 

И радикальней сказать уже нельзя:

 

«ПОЭТЫ есть, но их стихи - фигня....

 

В словах вообще большого смысла нет.

Слова - они всего лишь компромиссы.

А я хочу пробраться за кулисы,

пройти насквозь, увидеть ваш скелет...

 

Там, за бумагой, есть иная суть.

у слов любых.... вот-вот, еще полшага -

и я уйду в пространство за бумагой

и не смогу найти обратный путь».

 

На мой взгляд, Эвелина Ракитская вполне закономерно приходит к своему выводу. Закат русского поэтического мессианства воспринимается ею как невозможность и ненужность поэзии вообще. В этом, повторю, апофатический нерв ее поэзии.Но, «хотя в словах большого смысла нет», не маловато ли этого апофатического смысла для так называемого «поэтического мира», который и способен удержать стихи поэта на плаву? Не становится ли этот смысл всего лишь высоким аналогом «всеобщего поэтического разочарования», о котором я упомянул ранее? Не предшествует ли мессианство самому содержанию этого мессианства? Не становится ли оно единственным содержанием?

Может быть, поэтому Ракитская вспоминает о «музыке» поэзии, как о последней опоре. Несомненно, в хорошей поэзии присутствует «музыка», но именно как дополнение к смыслу, а не как замена его. «Музыке» же поэзии в чистом виде я всегда предпочту настоящую музыку.

«Эпитетов и образов-клещей я не люблю», - пишет Ракитская. Материальный мир не выдержал испытания и недостоен упоминания в стихах.

Все же, мне кажется, что современная ситуация свидетельствует именно о изменении роли поэта, возможно, о закате поэтического мессианства, но не о ненужности поэта вообще. Мне кажется, есть смысл для существования поэта и в наши времена. Хотелось бы прочесть об этом смысле и у Эвелины Ракитской. Все-таки, ничто так не нужно человеку, как утешение. Как правдивое утешение.

Комментарий еврейского критика к творчеству Э. Ракитской

EВСЕЙ ЦЕЙТЛИН

о Евсеее Цейтлине подробно можно прочитать тут http://www.era-izdat.ru/evsey-tzeytlin.htm

 

                              ПОЭТ И  ИМПЕРИЯ: ПРОПЕТЫЙ МОТИВ     

                                     

                                        Из цикла Откуда и куда

 

 

            Стихи Эвелины Ракитской я впервые читал жарким летом 2002- го. Во многих районах России полыхали тогда пожары. Странно ли то, что их тревожный отсвет я вдруг увидел в стихах Ракитской, которые все больше и больше завораживали меня своей мрачной гармонией?

            Ничего удивительного здесь однако не было. Едва ли не каждое четверостишие сразу и внятно обнажало главную, сокровенную тему автора:

 

     Страна моя, пустынная, большая...

     Равнина под молочно-белым днем.

     Люблю тебя, как любит кошка дом,

     Дом, только что лишившийся хозяев.

 

     И странное со мной бывает чудо -

     Когда-то кем-то брошенная тут,

     Мне кажется, я не уйду отсюда,

     Когда и все хозяева уйдут...

    

            Стихотворение было написано в 85-м – жизнь тому назад. И названо без ложной скромности: «Памятник». Только в отличие от пушкинского «Памятника», где поэт пытался заглянуть в Россию будущего, «страной» Эвелины Ракитской  была умирающая  советская империя.

            Мотив расставания с империей по-разному варьируется в современной русской литературе. У Ракитской он был неповторим. Не просто резко окрашен ее индивидуальностью. Мотив этот тянулся издалека – угадываясь  уже в самых первых стихах.

             Тогда, в середине и конце восьмидесятых, империя  быстро – точно с крутой горки - двигалась к своей гибели. Повторяю, многие поэты и прозаики (прежде всего – создатели андеграундной культуры) так или иначе запечатлели это порой  грозно-зловещее, порой фантасмагорическое  движение. А в стихах Ракитской  я легко обнаружил все этапы, предшествующие смерти. В том числе - агонию.

            У лирической героини были сложные отношения с империей.  В том же 85-м, в стихотворении «Чтоб глаза не покрылись коростой...», Ракитская писала:

 

     ...Мы с Россией друг друга еще не простили

     и, взаимные счеты взаимно храня,

     мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли,

     этой памяти тоже лишили меня.

     Ни врагов, ни друзей - адвокаты и судьи

     вычисляют-считают "жидовский расчет"...

     Мне Россия родною вовеки не будет -

     ни одной моей жертвы она не возьмет...

 

            Как уже догадался читатель, тема  гибели империи была сплетена у Ракитской с темой  еврейской судьбы.

            Надо ли  уточнять? Когда мы думаем о современном российском еврействе, перед нами открывается многовариантность судеб. Одни оказались в дни гибели империи  в Израиле, другие растеклись по миру (где нас только сегодня ни встретишь!). Третьи - как Эвелина Ракитская - оставались в России... Впрочем, именно это  она и предсказывала много лет назад в «Памятнике»:

 

    ...Я буду в четырех стенах забыта,

     Где с четырех сторон судьба стоит.

     И кто-то скажет: "Ваша карта бита.

     Вам путь отсюда далее - закрыт..."

 

            Логичен ли такой вариант еврейской судьбы? С одной стороны – у автора  ясное и горькое  понимание: «Я еврейка, мне верить России нельзя». С другой стороны – обреченная верность вчерашнего пленника своему умирающему тюремщику.

            Я думаю, в этом выборе все же  решающим было иное. Стремление поэта (скорее всего,  подсознательное) до конца выполнить свою миссию – свидетеля и летописца крушения империи.

            Ну, а если уж говорить о еврейской судьбе в мистическом плане... Как утверждают наши мудрецы, все мы сегодня - где бы ни жили - еще идем по духовной пустыне. Еще ищем себя. Еще мучительно изживаем в себе рабство. (Об этом, кстати, сама Ракитская написала в 1994-м стихотворение «Священная история»).

            Но вернемся в Россию. Как известно, гибель империи сопровождается катаклизмами, различного рода волнениями. В том числе - слухами о еврейских погромах. Вот как отреагировала героиня Ракитской на слухи о возможном погроме 5 мая 1990-го:

 

Убьют меня пятого мая.

Придут, постучатся, убьют.

Я буду лежать неживая,

Нарушив домашний уют.

 

Я буду убита не пулей –

Без боли, без слез, без вины, -

Нет, нож, что в живот мне воткнули,

Наружу пройдет, из спины.

 

Да я и жила как умела.

Всё в небо глядела, рвалась.

И вот, наконец, полетела.

И вот, наконец, дождалась.

 

И вот, наконец, допросилась.

И в дом постучалась беда.

 

… Но будет спасенной Россия

По смерти моей - навсегда.

 

            Стихотворение «Убьют меня пятого мая...» примечательно безоглядной готовностью лирической героини пожертвовать собой. Жертва? В иудаизме это понятие имеет особый смысл. С помощью жертвы можно достичь многого. Вот и героиня Ракитской надеялась: она принесет себя на заклание; ее жертва во имя России будет принята. И результатом банального погрома станет чудо – возрождение страны, возрождение человеческих душ:  

 

Поднимутся древние храмы.

И добрыми станут сердца.

И те, кто убил меня, сами

Допишут стихи до конца.

 

            Еврейские погромы в 90-м Россию, по счастью, миновали. 

            ...Когда империя, наконец, рухнула, героиня Ракитской не поверила своим глазам: так удивляешься сбывшейся, не смотря ни на что, мечте. Гамма чувств по этому поводу была, впрочем, многообразной. В стихотворении «Дикие лебеди» (1992) меня поразил один образ: «страна, словно крылья, сложила границы». Мне показалось даже: здесь различима затаенная нежность. Ну, конечно же, она не только ненавидела империю...

            При этом Ракитская не отводила взгляда -  безжалостно фиксировала последнее:

 

Над Красною площадью таяли лица

безумных... В костре остывала зола...

 

            Закономерным и существенным был  ее вопрос самой себе:

 

...А мне-то что делать?

Сгореть от позора

в стране, моим гневом спаленной дотла?

 

            Жизнь, как известно, умнее нас. Надо только поддаться ее течению. К этой мысли, подобно толстовским героям, рано или поздно приходит большинство людей. В том числе - поэты, ощущающие свою особую миссию.  В начале 90-х Ракитская занималась вполне обыденным делом. Вместе  с мужем, поэтом Анатолием Богатых, она торговала в метро книгами, в буквальном смысле спасая свою семью от голода.  Между прочим, так выживали в ту пору десятки молодых московских писателей. Наверное, тогда и родился «Черно-белый романс»:

 

... В стране волоокой,

где крыша течет,

но время повернуто вспять,

где каждая сука открыла свой счет

и даже имеет печать,

где нынче у вас миллион на счету,

(а значит - не мне вас судить),

я вам предъявляю свою нищету -

извольте мне все оплатить...

 

            «Счет», предъявляемый Ракитской, был обширен. И, конечно, он не сводился к материальному. И, конечно, он рос... 

            Ах,  если бы дело было только в  антисемитизме – государственном ли, бытовом ли, интеллектуальном! В «Еврейской мелодии» (1995) Ракитская язвительно реконструирует мышление антисемита:

 

     Не женитесь на русских еврейках, -

     говорит господин Баркашов.

     Они ходят порой в телогрейках,

     притворяются русской душой...

 

            Можно спокойно оборвать цитату. Здесь все понятно. Но вот семь лет спустя Ракитская напишет стихотворение, которое, на первый взгляд, звучит кощунственно в устах человека, воспитанного на  русской культуре:

 

Вся русская поэзия, ты – бред.

В тебе ни смысла, ни дороги нет.

Ты – как рубцовский пьяный пароход,

Что в никуда по Вологде плывет…

 

            Меня эти строчки сначала покоробили, хотя они были так очевидно эпатажны, очевидно нарочиты. Они были рассчитаны на то, чтобы привлечь внимание читателя.  Вчитавшись, однако, догадываешься: «священные коровы» нашей интеллигенции целы - не обо всей русской поэзии идет здесь речь. И даже, скорее, речь вообще не о стихах – о стихии. О стихии, которая, прячась в различные концепции русской самобытности, вновь и вновь ломает судьбы творцов. Уносит Россию в бездну. Вот с этим-то и спорит Ракитская:

 

… Пока они поют про ямщика,

Мне душу рвет вселенская тоска,

Сжимает сердце в каменный комок, –

Чтобы тоски никто узнать не мог…

...............................................................

...Я жить хочу. Оставь меня, страна.

Нерусские у внуков имена.

Им будет жить светло и налегке.

Им не писать на русском языке.

 

            Думаю,  косноязычие поэта тоже намеренно: «Им будет  жить светло и налегке»... У внуков и впрямь – другая судьба, другой язык, похожий на тот, которым говорят наши дети и внуки в Америке. Но вот отпустит ли  героиню Ракитской Россия (я не о местожительстве – о душе),  не знаю. Ведь их притяжение взаимно.

            А тема гибели империи нашла свое завершение в одном из  стихотворений Ракитской, написанном в самом конце тысячелетия:

 

Нас победили в холодной войне

Те, кто живут на другой стороне.

Больше они не боятся войны –

Нам улыбаются с той стороны.

 

Больше они не боятся ракет –

Нас победили.

Нас более – нет.

 

Во поле чистом оставленный дом.

Вольная воля гуляет с ножом.

 

Дверь нараспашку – входи и бери.

Стыдно снаружи и тошно – внутри.

 

            Неужели это все-таки  итог? –спрашивал я себя. Читая  эти строки, которые как бы пунктиром очерчивают бурлящие эмоции миллионов людей, мне также очень хотелось понять - от чьего имени говорит теперь, спустя годы, автор? кому принадлежит это «мы»?

            Вроде бы, еврею нечего вздыхать о гибели империи, где он из создателя давно превратился – в результате государственного антисемитизма – в заложника. Вроде бы, сама Эвелина Ракитская четко сформулировала когда-то: «Я еврейка - мне брать не велели чужого: ни чужого куска, ни чужую беду...»

            Тем не менее «мы» звучит здесь очень лично, исповедально. И дело не только в известном парадоксе психики еврея: он всегда без спроса «берет» любую «чужую беду», сплавляет ее со своей, вечной. И выдыхает: «... Нас более нет».

            Все сложнее. Перед нами еще один горький парадокс: именно на обломках империи героиня Ракитской вдруг обрела то, к чему так безуспешно стремилась. Обрела странное братство, к которому не могла пробиться долгие годы. Еще в 1984-м, в стихотворении  «Памяти Высоцкого», она мечтала:

 

Я хочу быть такой,

чтобы каждый на мелкие части

мог меня разбивать,

как в лесу разбивается крик,

чтоб над каждой строкой

мог любой, леденея от счастья,

морщить лоб и вздыхать:

до чего ж примитивный язык...

 

            Наконец, и эта мечта сбылась. Чтобы убедитьcя, отправимся напоследок вместе с поэтом по ночной Москве. Предупрежу только: сюжет маленькой поэмы Ракитской «Аленький цветочек» (1999), связан с попыткой лирической героини спасти своего возлюбленного.

...Вот я выхожу к магазину,
к ночному, в четвертом часу.
Хозяину лавки, грузину,
я прибыль в кармане несу.
Меня он улыбкой встречает -
наверно, уже узнает.
Но лишь головою качает
и молча бутылку дает.

А рядом - опухшие рожи,
я мимо скорее пройду,
как будто боюсь стать похожей
и к ним перейти, за черту,
как будто боюсь я подслушать,
как что-то звенит и поёт,
когда их забытые души
уходят в бесцельный полёт.

Уходят, от боли синея,
добру неподвластны и злу...

Но кажется, нет мне роднее
любого бомжа на углу,
и этой замызганной тетки,
заклеившей пластырем бровь...
У всех у нас общая водка -
а стало быть -- общая кровь.

Так долго ли, коротко ль время,
но всё непрогляднее дни.
Едины горят перед всеми
киосков ночные огни.
Я больше тебя не ругаю,
напрасные слезы не лью.
Я водки себе наливаю
и, морщась, глоточками пью...

И словно вся жизнь на ладони,
взрываясь, сгорает дотла.
Несутся крылатые кони,
горят в небесах купола...
И кажется, я улетаю
туда, где другие пути.
Я знаю, я знаю, я знаю -
теперь уже всё позади.
И птица небесная плачет,
и льется златое вино.
И мы одинаковы, значит
какие -
не всё ли равно...

            Катарсис, который переживает героиня Ракитской, в комментариях, пожалуй, не нуждается.

            Не нужны и размышления о том, точна ли картина гибели империи в стихах Эвелины Ракитской. Что с того, что кто-то видит недавнюю историю России, а тем более ее сегодняшний  день по-другому.  Поэт (в отличие от ученого) пишет совсем иную  историю. И ,в отличие от ученого, он всегда прав. Он всегда – единственный и бесспорный свидетель.

                                                         ***

                  Извечный вопрос: откуда и куда идем?

            Перебираю в уме: Ракитская родилась в 1960 -м; печаталась в  журналах, альманахах, газетах - многие из них умерли в послеперестроечные времена; выпустила две книги стихов: «Дожить до тридцати» (1991), «Без гнева и печали» (1998). В одном из сборников я увидел ее - уже давнюю - фотографию с тремя маленькими детьми. А в «справке об авторе» прочитал: окончила Литературный институт (занималась в семинаре Евгения Винокурова). На ту же тему – в  нью-йоркском журнале «Слово-Word» (редакция представляла читателям стихи Ракитской): «В Литературном институте конца 80-х, который иной раз без насмешки называли «лицеем», Эвелина Ракитская была «за Пушкина». Ее богатая, брызжущая остроумием и энергией одаренность сразу бросалась в глаза». Из заметки в Интернете:«...Эвелине совершенно недосуг заниматься своей литературной карьерой, поэтому она довольно редко выступает и появляется на “тусовках”, но много времени уделяет работе с молодыми и неизвестными авторами, изданию их книг. Постепенно о ее собственном творчестве начинают забывать...»

            Оборву цитаты и ссылки. Так ли они важны? Стихи Эвелины Ракитской – это голос путника, который все еще идет по пустыне.

2002-2003        

            Очерк публиковался в интернет-изданиях (Континент «Америка» и др.), в журнале «Вестник», США, в журнале «Мосты», Германия.