Эвелина Ракитская 

 

                        * * *

Я думаю о том, что родина не здесь.
Наверное, не здесь.
Да и не там, конечно.
Я думаю теперь — она едва ли есть,
а если даже есть, то и она конечна.

Я думаю о том, что вряд ли я нужна
в круженье голосов, срывающихся в визге.
Я думаю о том, что родина — волна:
накатит иногда — и разобьется в брызги.

Но можно жить, пока
ты славы ждешь земной,
надеясь, но в душе уже простясь со всеми...
Пока ты чуда ждешь – окликнут за спиной
и скажут: подожди, тебе еще не время –
не время уходить...
у бездны на краю,
у двери в небеса или через границу
ты чуда ждешь — вот-вот они судьбу твою
возьмут – и обожгут свои сердца и лица...

И станешь ты тогда своим среди своих.
По крайней мере, так тебе начнет казаться.
И надо жить — день, год, и век — за этот миг:
чтоб, умирая, жить и, уходя, остаться...

И видеть жизнь свою как будто бы в кино,
как будто – с высоты событья на арене.
Как будто бы тебе еще не все равно,
кем нарекут тебя для всяких поколений...

И кружится твоя бессильная звезда
над миром и войной, над светом и над тьмою,
И родина к тебе приходит иногда,
чтоб говорить с тобой, прикинувшись живою.

Она зайдет к тебе, присядет за столом,
на скатерти сложив свои большие руки,
и скажет ли “привет”, а может быть – “шалом”, 
да это все равно обманчивые звуки...

Она болтать начнет про наш жестокий век,
про то, что умирать не видится причины...
А ты вглядись в нее! – она ж не человек:
не скажешь даже, кто – старуха ли, мужчина.

Глаза ее пусты, душа ее пуста,
и выводы ее полны банальной скуки...
И нет на ней звезды, и нет на ней креста, —
к кому ты, как дитя, протягиваешь руки?!

И сколько б тут тебе ни плакать и ни петь,
ни биться головой о каменную стену,
и сколько б ни просить как все быть
и со всеми, —
перед тобой лишь оборотень-смерть,
твоей страной прикинувшись на время...

1989

           

           МОЛИТВА

 

Возьми на себя мою душу!

Я с ней оставаться не в силах.

Стихи пусть останутся... сыну.

А тело – зароют в могилу.

А кольца, браслеты, цепочки –

дешевые, но дорогие, –

пусть носят подросшие дочки,

любимые и дорогие.

Меня вспоминая все реже,

пусть лучше холодными будут.

Пусть пальцы стихами не режут

и пусть обо мне позабудут.

...И все пусть меня позабудут,

и помнить меня не посмеют,

и счастливы, счастливы будут,

как взрослые только умеют...

А я ничего не умела –

бессилен мой бедный рассудок,

бессмысленно душное тело! –

возьми меня лучше отсюда...

Из этого детского сада,

где я целый день безутешна,

пораньше возьми меня, ладно? –

хотя это будет нечестно:

сойдутся оплакивать тело

серьезные грустные люди...

Поймите, не в этом же дело,

что здесь меня, с вами, не будет!

О все, безутешно-прямые,

крест-накрест, как сны и дороги,

о души, такие родные,

обитые, будто пороги,

вы были сильней и мудрее,

я вас никогда не забуду,

но я ничего не умею, –

откройте мне двери отсюда!

Пустите, и плакать не смейте –

я стану счастливой и смелой –

ведь это стихи не о смерти,

а лишь о прощании с телом.

...И все пусть меня позабудут,

и помнить меня не посмеют,

и счастливы, счастливы будут,

как только живые умеют...

 

1986  

 

               О МУЗЕ

 

По парку какому-то, в осень,

надвинув суконный берет,

а может – у моря, меж сосен,

гуляет хороший поэт.

Он смотрит, как жаркое солнце

к закату летит меж стволов, –

допустим, Владимир Чухонцев,

а может – Олег  Соколов.

Он видит, как это прекрасно:

такой удивительный цвет –

ну прямо ликер ананасный,

точнее сравнения нет!

И вот он идет по дороге,

неспешно идет, налегке,

и стих свой продуманно строгий

уже ощущает в руке.

Он чувствует тяжесть в ладони,

приятно теплеет рука,

и рифмы, как сытые кони,

готовы и ждут седока.

Огладит он каждое слово,

прочувствует каждый свой шаг –

и стих выйдет мастерский, словно

безгвоздная церковь в Кижах.

Классический стих, и при этом

и смел он, и честен, и нов

(О!!! Я восхищаюсь поэтом,

слагающим чудо из слов), –

но если к такому поэту,

случайно замедлив полет,

сияя бессовестным светом,

великая муза сойдет,

то – стоит  крылом поднебесным

взмахнуть этой музе над ним –

и был он поэтом известным,

а станет безумцем немым...

 

...Слова, что она мне шепнула,

пропали, не знаю куда.

Лишь помню, как сталью блеснула

в закрытые окна беда.

Лишь помню, как ветер нежданный

Однажды ворвался в мой дом,

И как серебрился обманный

Холодный огонь за окном...

 

...Глаза заслоняя от света,

в далеком небесном краю

с тех пор я ищу, как ответа,

пропавшую музу мою.

Лишь только знакомые звуки

чуть слышно меня позовут –

и выронят слабые руки

чудесный словесный сосуд...

И мукой великою станет

поэзия черной земли,

лишь только та муза поманит

и музыкой стихнет вдали...

...И музыка эта прощальна,

и музыка эта проста,

и в ней открывается тайна,

великая, как пустота...

 

1987

                   

                        * * *            

 

...И обожги презрением холодным

тех, кто придет, прикинувшись голодным,

чью душу иссушает сатана...

тех, кто, тебя увидит и прельстится,

и над тобою коршуном вскружится,

и принесет дешевого вина.

Скажи им, нищим, ты хоть четверть слова,

а не поймут – так повтори им снова,

что стыдно слушать их пустую речь...

Что ж ты сидишь и смотришь не мигая,

на вид проста, а изнутри такая,

что можешь гневом до смерти прожечь...

 

А тут еще они возьмут гитару,

и миг тебе покажется кошмаром.

Но музыка, не слышная другим,

звучащая в тебе, совсем иная,

к щекам прильет, и ты, сама не зная

зачем,

невольно улыбнешься им...

Тогда они начнут последний приступ,

как всадники, что с гиканьем и свистом,

во время оно Киевской Руси –

треклятые татары и монголы! –

врываясь в наши города и села,

тебя хотели вывалять в грязи...

Заговорят загробно, как на тризне,

заученный рассказ о горькой жизни,

о том, как одинока их душа,

 

и все острей в тебя вонзая взоры,

и все быстрей тебя ведя к позору,

над головою вороном кружа...

И не понять им – нищим и убогим,

что – создана не дьяволом, а Богом –

ты в мир сошла и мир собой спасла...

но что, тебе доверив эту тайну,

чтоб ты ее не выдала случайно,

Господь навеки затворил уста...

что в этом мире – надвое разбитом –

чужим словам, чужим ветрам открыта,

в себе не в силах жалость побороть,

лишь для того ты выглядишь телесной,

чтоб одарить их жертвой бесполезной,

которую вручил тебе Господь...

 

1989

 

 

Публикация этого стихотоворения

посвящается памяти Наташи Зайцевой

(1958-2006)

 

 

           В ПУЩИНО

 

Я снова прячу голову в крыло,

едва коснувшись правды этой жизни,

где все вокруг стоит белым-бело,

как в хирургии или в коммунизме,

в которых нет неясностей и нет

ни черных клеток и ни белых клеток, –

вокруг лежит стерильный белый свет,

и дым сухой от холода и света.

...И просто все. И ясно:

я стою – ощипанная серенькая кляча,

на фоне солнца голову свою

в крыло свое ощипанное пряча.

Пока я прячу голову в крыло,

а физики подсчитывают числа,

поэт стихи слагает всем назло

про то, что “нету никакого смысла”.

“Пока, не поздно, надо умирать” –

обычно пишут всякие поэты.

Но мне уже наскучило играть

во всё, во всё, во всё и даже в это,

но мне уже наскучило играть

в “поканепозднонадоумирать”,

в стихи и в крылья, и в больших поэтов,

которые слагают всем назло

стихи про то, что всё белым-бело,

про то, что прячут голову в крыло,

и думают, что остроумно это...

 

1985

                       * * *

 

И все-таки, я так себя люблю!

мне тут ни с кем не будет по пути.

До слез я в звезды вечером смотрю

и жду лишь приказания уйти.

Я притворяться больше не должна,

мне человеком все равно не стать,

я вам никто:

не друг и не жена,

не женщина любимая, не мать.

Куда меня дорога привела,

похожая на глинистую хлябь?

Я, честно притворяясь,

в жизнь зашла,

я даже телом торговать смогла б,

и душу мою, зыбкую, как снег,

добра не отличавшую от зла,

лепить могли, но я сказала “нет”,

и между ваших пальцев протекла.

...Теперь довольно.

Срок настал уйти.

Назад, в долину детства моего,

туда, где мне не больше десяти,

где к смерти ближе, к жизни – далеко!

Я тут не понимаю ваших дел

и ваших глаз, лишь ветер по ночам

все эти годы в окна мне свистел,

все эти годы тихо поучал:

“Усни, дитя,

и всех во сне прости,

на большее тебе не хватит сил,

 

гораздо легче просто крест нести,

чем...” –

       но рассвет ко мне уже входил,

и до конца не выучив слова,

пытаясь за другими повторять,

я получалась чересчур жива,

а полагалось лишь себя сыграть. –

Я ухожу. И ветер свищет в зал,

как пусто мне, как страшно и легко,

теперь я там, где не грозит провал,

где к смерти ближе, к жизни – далеко.

Вы можете теперь меня купить,

меня лепить, любить и презирать,

вы можете мне голову срубить, –

и как трава она взойдет опять, –

но в душу мою, белую как снег,

чужих вершин, нехоженых дорог,

теперь не забредет ни человек,

ни зверь, ни Бог...

 

1986

 

ЧЕРНО-БЕЛЫЙ РОМАНС

                    

 

Какая-то шавка с утра за окном

всё лает и лает, скуля.

И как бы я ни убирала свой дом –

он беден и сер, как земля.

И сколько бы я ни мела этот сор,

и как ни звенел бы мой смех,

я в черную землю гляжу до сих пор,

все черные дыры да снег...

 

И сколько б я в небо ни бросила слов,

они не вернутся назад.

И сколько бы я ни прощала врагов, –

они-то меня не простят.

И сколько бы я ни пыталась взлететь,

мне крыльев сырых не поднять.

И сколько бы я ни писала про смерть –

на жизнь мне ее не сменять.

 

... В стране волоокой,

где крыша течет,

но время повернуто вспять,

где каждая сука открыла свой счет

и даже имеет печать,

где нынче у вас миллион на счету,

(а значит – не мне вас судить),

я вам предъявляю свою нищету –

извольте мне все оплатить...

 

Счет главный я вам предъявляю теперь

за то, что я черная масть,

за то, что не знала я даже потерь,

и некуда было упасть...

За то, что меняю товар на товар –

допустим, бумагу на лес...

За то, что мой труд превратился в навар –

в какой-то чужой мерседес...

 

За то, что, как шавка с утра за окном,

ползу я за вами, скуля,

за то, что земля вам – и крыша, и дом,

а мне она – только земля...

За рваные платья,

за туфли в пыли,

за весь этот золушкин бал;

за то, что вы пепел мне в душу трясли,

как будто в хрустальный бокал;

за то, что всегда ненавидела вас,

а нынче я с вами сдружусь;

за этот жестокий и пошлый романс,

которого я не стыжусь;

За то, что в стране,

где равнина мертва

и пусто среди похорон,

я стану, как вы, бесконечно права,

как только возьму миллион...

 

Тогда мы и спляшем на белых костях

тех, кто нас рискнет обвинить.

Мы будем сидеть друг у друга в гостях

и что-то заморское пить.

 

И буду я с вами своя и на “ты”,

нам будет цыганка плясать,

я буду ей тысячи, словно цветы,

от нечего делать бросать, –

 

и видит Господь, что я буду в раю

за то, что у вас не в долгу.

За то, что сама я за душу свою

теперь расплатиться смогу.

За то, что, черна, как последняя мреть,

в пыли собирая гроши, –

я в золоте не побоялась сгореть

и не пожалела души...

 

1991

              * * *

 

Все вижу я, и все открыто мне.

Все вижу я, безумием объята.

Я вижу, как ваш храм горит в огне,

и даже знаю имя герострата.

Я вижу души под покровом сим,

который вам не кажется покровом.

Я вижу ясно то, что вам самим

века спустя взойдет

созвездьем новым...

(И Бога нарекут всего лишь Словом –

таким понятным и таким простым...)

...А на дворе, как в месяце нисане,

(века, века!) распутица стоит,

когда во мне – недавней обезьяне –

однажды человек заговорит.

И я увижу, как смешон и глуп

ваш белый свет – Великий и Кровавый,

в котором выбивают зуб за зуб,

и жгут дворцы, и ждут грядущей славы,

и славят крест, терпение и труд,

и жизнь несут легко и величаво,

как реки воды мутные несут...

 

Все знаю я – что будет и когда,

и отчего бестрепетно и немо

горит над вами белая звезда,

что назовут звездою Вифлеема...

Я вижу души под покровом сим,

который вам не видится покровом.

Я вижу ясно то, что вам самим

века спустя взойдет созвездьем новым

(еще я вижу: с именем Христовым

смерть понесут одни стада – другим...)

 

Века, века... и кровь, и пот, и дым...

И знанья чад – пустой и одинокий.

О чем тут спорят и о чем молчат,

о чем кричат отважные пророки?

О чем тут спорят и о чем молчат,

зачем стоят тяжелые кумиры

так одиноко, холодно и сыро,

как будто всё – века, века назад...

Мой бедный мир! Мой бедный детский сад,

который вы зовете

страшным миром

(и он прильнет ко мне ребенком сирым,

взрослеющим от горя и утрат...)

И плачу я – века, века назад...

 

1988

 

 

               ***

 

Оставьте Россию, устала она.
Она и лицом потому-то скучна,
она и умом потому-то темна,
что времени мало давали для сна.
Будили ее – говорили: живи!
Вставай, подымайся, лица не криви,
работай, на вздохе последнем хрипи,
в истерике бейся, но только не спи.
Покуда ты спишь, ты другим не видна,
в тебе открываются бездны без дна,
от боли проходит твоя голова,
и в ней непонятные зреют слова.
А в жизни великой, внизу, на земле,
у жизни тебе пребывать в кабале.
А спросишь – на что этой жизни служить?
Ответит мучитель: затем, чтобы жить.
Как звери и люди, и как муравьи,
вставай, подымайся, иди и живи,
вставай, подымайся и делай дела.
... Оставьте меня, я уже умерла.
Оставьте меня, я ушла навсегда
туда, где смыкается с небом вода,
туда, где за тучей белеет гора,
туда, где за небом чернеет дыра.
Я вольная птица, меня не поймать,
и завтра с утра вам меня не поднять.
Довольно мне света, и горя, и мук,
отекших ступней да израненных рук.
Я больше не буду служить сатане
и жить на земле, как у неба на дне,
средь водрослей липких да гадов морских,
средь вечностей зыбких да истин мирских.

Живите и делайте дело свое.
Берите, пожалуйста, тело моё,
кроите и режьте его на куски.
Но только не трогайте имя моё…

 

 

1990

 

 

                       * * *

 

Если Ты меня оставишь, Господь,

если очень долго будешь вдали,

повенчаю я и разум, и плоть

с принцем крови, князем этой земли.

Буду жить в его хоромах-дворцах

и куплю себе машину “ВольвО”...

Полюбить его легко, подлеца,

коль Тебе меня оставить вольнО.

 

Без Тебя мне будет легче прожить,

доживу я хоть до Судного дня...

Как легко мне будет петь и кружить,

коль Твоя тоска оставит меня.

 

Я не сделаю вреда и чумы,

буду просто жить сама по себе.

Про свою любовь солгу князю тьмы,

чтоб отстал, и думать дал о Тебе.

 

И гадать я буду, день ото дня

холодея и бледнея душой:

отчего же отпустил ты меня?

Или впрямь Тебе я стала чужой?

Или впрямь, Любимый, не было сил

уберечь меня от этого зла?

Ведь остаться Ты меня не просил,

потому на землю я и сошла.

У Тебя, Господь, не тысяча рук

и не крутишь Ты судеб колесо.

У Тебя, Господь, ни свиты, ни слуг,

Ты над нами только плачешь – и всё.

Там, в небесном и чудесном краю,

Где Твой дом и мой покинутый дом,

я оставила Тебя – боль свою,

чтоб к Тебе еще вернуться потом...

 

И не властен Ты уже надо мной,

если я бреду по этой пыли.

Ты устал, Господь, от жизни земной,

потому и остаешься вдали.

Но я помню все – Твой голос и взгляд,

в сотню раз глядишь ревнивей, чем муж...

(о каком они мне “Б-ге” твердят?

И про ангела с трубой – что за чушь?!) –

 

По пустыне, как мой древний народ,

я иду одна без древних чудес,

и растет мой непомерный живот,

повторяя форму свода небес.

 

И растет во мне Твой сказочный Сын...

вот уже над ним свершается суд...

Знаю я, что Он и Ты – Бог един,

но глаза-то в нем МОИ прорастут!

 

И забуду все: свой высохший рот,

ноги сбитые и боль в голове.

Лишь глаза умножит вечный мой род,

как тоску и весь мой плач о Тебе...

 

...Только верь в меня, Господь,

только верь!

Я сама обратный выбрала путь,

мне чуть-чуть идти осталось теперь,

ждать меня Тебе осталось – чуть-чуть!..

 

...Путь по краю мой, по краю скользит...

Непонятно, где друзья, где враги.

Ни за что меня никто не простит –

А тем более – за эти стихи.

 

1991

 

 

          * * *

 

Я река. Я теку и мелею.

По камням, разбиваясь, лечу...

Я легко вас люблю и жалею,

даже если жалеть не хочу.

Я омою вас теплой водою,

прожурчу вам любые слова,

назову я вас первой звездою,

даже зная, что я не права.

Я такая. Я очень плохая.

Доброта моя – чистый расчет.

По пустынным полям протекая,

я втекаю, куда повлечет.

В эти теплые летние воды

окунуться любому подстать.

Не ищу я любви и свободы,

не хочу я, как птица, летать.

Я теку неизвестно откуда

и теку неизвестно куда.

Я скорее природное чудо,

что бывает едино из ста.

И теку я как будто без дела,

но лишь стоит к реке подойти,

и покажется вам, что предела

нет свободе на вашем пути.

Окунаясь в бурлящие воды,

Бесконечные воды мои,

по глотку отпивая свободы,

вы погубите души свои.

Я такая. Я очень плохая:

я забыть и простить не могу.

Я река без конца и без края,

я теку и теку, и теку...

И покуда еще вы живые,

дорогие друзья и враги,

будто раны на мне ножевые,

остаются все ваши глотки.

И покуда вам, кажется, просто

возвратиться, чтоб снова испить,

поднимаясь до вашего роста,

я в себе вас могу утопить.

Утоплю я в себе вашу душу,

если близко подступитесь вы.

Вам не будет дороги на сушу –

там вы станете вовсе мертвы.

Там вам будет и пусто, и худо,

вас обратно заманит вода.

Вам не выбраться больше отсюда:

доброта моя – не доброта.

Надо мною сгущаются тучи,

и на дне моем холод и тьма.

Я вас черной тоскою замучу,

вы со мною сойдете с ума.

 

Я река без конца и без края.

Никого не могу я согреть.

Я такая, я очень плохая,

доброта моя – чистая смерть...

 

И со дна моего, среди ночи,

успокоясь под тяжестью вод,

будут ваши стеклянные очи

на зеленый глядеть небосвод.

 

Ваша тень, ваше зренье пустое,

ваша боль,

ваша песнь,

ваш пророк, –

я питаюсь, как вы, пустотою

между этих немыслимых строк...

 

1991

 

 

           * * *

 

Шестого ноября,

А это было в среду,

Вернее, в пять утра

Седьмого ноября,

Я поняла, что я

Когда-нибудь уеду

К далеким берегам

На теплые моря.

Стояла у окна,

Курила и смотрела,

Как медленно плывет

Осенний гиблый снег.

Я завтра уплыву,

И мне какое дело,

Как общая вина

разделится на всех.

Я завтра уплыву

В Америку с Канадой,

А может быть – южней,

на теплый материк.

Не оглянусь назад.

Не удостою взглядом.

А если оглянусь –

окаменею вмиг.

 

… С тех пор я каждый день

Как будто уезжаю.

Приходят провожать

Меня мои друзья.

И я их так люблю,

Как будто провожаю,

Нельзя не уезжать.

И уезжать нельзя.

 

И вот я все тяну,

Оттягиваю время.

Как будто выбор дан

И доброволен крест.

И общую вину уже делю со всеми,

И так уже люблю,

Что не спасет отъезд…

 

И всё так страшно мне,

Как будто в самом деле,

Давно уже, давно,

Окаменев, стою.

И при чужой луне,

В каком-нибудь отеле,

На теплых берегах,

В неведомом краю,

Застывшим взором я

Прикована к востоку,

И лишь последний путь

Вернет меня туда,

Где родина моя, как небо, одинока…

 

1986

 

 

           ФОТОГРАФИЯ

 

Как смешна я в российском платке,

Будто впрямь снарядили меня

В эту землю с дарами в руке

На исходе кромешного дня.

Как погаснет багровый закат,

Да как черное грянет с небес,

Да как кони метнутся назад,

Где пылает оранжевый лес,

Да как звери лесные уйдут,

Убоявшися тьмы и огня,

Да как ангелы в трубы вздохнут –

Тут и вспомните вы про меня.

 

И я выйду – пуста и права –

Зная всё, но и веря во всё.

Подо мною утихнет трава,

Подо мною исчезнет песок,

Подо мною земля замолчит

И огонь на мгновенье замрет, –

И обиженный Бога простит.

И великое счастье придет.

 

… И я вспомню, как предки мои

злые бомбы кидали в царя,

как скакали в кровавой пыли

в черно-алой дали октября,

 

как они, белой жаждой дыша,

умирали, но верили в то,

что не в силах представить душа,

что не в силах увидеть никто:

Царство Духа – голодным отдать.

В Царство Света – из тьмы возлететь.

…Хоть бела офицерская стать –

да красна комиссарская смерть...

…В ярко-алом российском платке,

в куртке черной (как дед-комиссар)

и с нелепой гвоздикой в руке,

от которой пылает пожар,

умираю я в этой дали

(сколько лет!) на холодном снегу…

Никакой, кроме этой, земли

Я увидеть уже не смогу.

Где другие задаром живут

И глядятся в зеленую цветь,

Я должна, как немыслимый труд,

Проносить эту алую весть –

В ярко-алом российском платке,

В куртке черной (как дед-комиссар)

И с нелепой гвоздикой в руке,

От которой пылает пожар…

 

1990

 

 

              * * *

 

А еще мне снился сон,

Что тарелки прилетели.

И ахали из окон

Нам пришельцы в чем-то белом.

 

Были кудри их светлы,

Лица были снежно-белы,

И они куда-то шли,

Шли и пели, шли и пели...

 

Выводили голоса

Белоснежные форшлаги,

И сияли их глаза,

Словно поднятые флаги.

 

Слишком правильно поют.

Слишком весело шагают.

Вероятно, нас убьют.

По-другому не бывает.

 

1987

 

 

 

                              * * *

 

Но нет, я не умру. Напрасны эти мысли.

Я буду вечно жить. Не как живет поэт –

Я вечно буду жить

В прямом, в буквальном смысле! –

Покуда мир стоит и существует свет.

Я буду жить всегда. Я буду жить как должно.

Я буду жить и жить, и жить за веком век.

Я буду жить, когда жить станет невозможно,

Когда повымрет весь разумный человек.

Я буду жить, когда земля сгорит в пожаре.

Я буду жить, когда иссохнет в венах кровь.

Я буду жить, как сельдь в закрытой бочкотаре,

Чтобы сохраниться и

Распространиться вновь…

Чтобы возникнуть вновь на некоей планете,

Где будет всё, как тут, –

Всё та же пустота.

Я буду жить, пока

чужое солнце светит,

Пока стоят под ним чужие города.

Я буду жить, когда уже не будет мочи,

Как вечный жид, как смерть, как мировая тень.

И кто-то в пустоте инопланетной ночи

Меня опять втолкнет в инопланетный день.

И не помогут тут обычные уловки:

Веревки и ножи, мышьяк и дихлофос.

Я буду жить, как пёс

У жизни на веревке

Без божества, без вдо-

      хновенья  и без слёз…

 

… Когда вам говорят: “материя первична”

И называют том, страницу и главу,

Когда сдаете вы экзамен на отлично,

Подумайте о том, как вечно я живу!

Как я живу, живу,

Как я не умираю.

Как светит пустота

И мировая ночь.

И нет во мне души,

Ни ада нет, ни рая…

И некому убить,

И некому помочь…

 

1987, по мотивам экзамена по философии

 

                         * * *

Стихи хранятся где-то – это точно.

Все спрятаны – от оды до стишка.

Мы их оттуда достаем построчно,

Рукою шаря в глубине мешка.

Они когда-то в воздухе летали –

Крылатые пушистые зверьки.

Но их поймали и конфисковали

В семнадцатом году большевики.

 

Теперь их держат на Центральном Складе,

И кладовщик – надменен и суров –

Поэту подает мешок, не глядя,

И на пол просыпает кучу слов.

Валяются кругом “ланиты”, “девы”,

“Любовь” и “кровь”, “рассветы” и”луга”…

И всем известно, что стихи налево

Воруются из каждого мешка.

Работник склада за бутылку водки

Выносит их через служебный вход,

Где чья-то тётка (или просто тётка)

Хватает их и мех пушистый мнёт…

Где толстый и лоснящийся мужчина

Их набивает в черный “дипломат”,

И душит, превращая в мертвечину, –

Одни кусочки хвостиков торчат…

Он их берет, как будто так и надо,

Как будто знает вечности секрет…

Он щелкает замочком дипломата.

Он тоже называется “поэт”!

 

А ты, поэт без гнева и печали,

Придешь однажды – и пусты мешки.

Но если всех зверьков уже украли –

Где ж ты тогда возьмешь свои стихи?

С утра придешь – а склад уже закрыли,

И не напишешь ты ни бэ, ни мэ…

Найдешь одни оторванные крылья

Стихов, предназначавшихся тебе.

 

1983