Эвелина Ракитская 

 
 
 
                        * * *
Я думаю о том, что родина не здесь.
Наверное, не здесь.
Да и не там, конечно.
Я думаю теперь — она едва ли есть,
а если даже есть, то и она конечна.

Я думаю о том, что вряд ли я нужна
в круженье голосов, срывающихся в визге.
Я думаю о том, что родина — волна:
накатит иногда — и разобьется в брызги.

Но можно жить, пока
ты славы ждешь земной,
надеясь, но в душе уже простясь со всеми...
Пока ты чуда ждешь – окликнут за спиной
и скажут: подожди, тебе еще не время –
не время уходить...
у бездны на краю,
у двери в небеса или через границу
ты чуда ждешь — вот-вот они судьбу твою
возьмут – и обожгут свои сердца и лица...

И станешь ты тогда своим среди своих.
По крайней мере, так тебе начнет казаться.
И надо жить — день, год, и век — за этот миг:
чтоб, умирая, жить и, уходя, остаться...

И видеть жизнь свою как будто бы в кино,
как будто – с высоты событья на арене.
Как будто бы тебе еще не все равно,
кем нарекут тебя для всяких поколений...

И кружится твоя бессильная звезда
над миром и войной, над светом и над тьмою,
И родина к тебе приходит иногда,
чтоб говорить с тобой, прикинувшись живою.

Она зайдет к тебе, присядет за столом,
на скатерти сложив свои большие руки,
и скажет ли “привет”, а может быть – “шалом”, 
да это все равно обманчивые звуки...

Она болтать начнет про наш жестокий век,
про то, что умирать не видится причины...
А ты вглядись в нее! – она ж не человек:
не скажешь даже, кто – старуха ли, мужчина.

Глаза ее пусты, душа ее пуста,
и выводы ее полны банальной скуки...
И нет на ней звезды, и нет на ней креста, —
к кому ты, как дитя, протягиваешь руки?!

И сколько б тут тебе ни плакать и ни петь,
ни биться головой о каменную стену,
и сколько б ни просить как все быть
и со всеми, —
перед тобой лишь оборотень-смерть,
твоей страной прикинувшись на время...

1989
           
           МОЛИТВА
 
Возьми на себя мою душу!
Я с ней оставаться не в силах.
Стихи пусть останутся... сыну.
А тело – зароют в могилу.
А кольца, браслеты, цепочки –
дешевые, но дорогие, –
пусть носят подросшие дочки,
любимые и дорогие.
Меня вспоминая все реже,
пусть лучше холодными будут.
Пусть пальцы стихами не режут
и пусть обо мне позабудут.
...И все пусть меня позабудут,
и помнить меня не посмеют,
и счастливы, счастливы будут,
как взрослые только умеют...
А я ничего не умела –
бессилен мой бедный рассудок,
бессмысленно душное тело! –
возьми меня лучше отсюда...
Из этого детского сада,
где я целый день безутешна,
пораньше возьми меня, ладно? –
хотя это будет нечестно:
сойдутся оплакивать тело
серьезные грустные люди...
Поймите, не в этом же дело,
что здесь меня, с вами, не будет!
О все, безутешно-прямые,
крест-накрест, как сны и дороги,
о души, такие родные,
обитые, будто пороги,
вы были сильней и мудрее,
я вас никогда не забуду,
но я ничего не умею, –
откройте мне двери отсюда!
Пустите, и плакать не смейте –
я стану счастливой и смелой –
ведь это стихи не о смерти,
а лишь о прощании с телом.
...И все пусть меня позабудут,
и помнить меня не посмеют,
и счастливы, счастливы будут,
как только живые умеют...
 
1986  
 
               О МУЗЕ
 
По парку какому-то, в осень,
надвинув суконный берет,
а может – у моря, меж сосен,
гуляет хороший поэт.
Он смотрит, как жаркое солнце
к закату летит меж стволов, –
допустим, Владимир Чухонцев,
а может – Олег  Соколов.
Он видит, как это прекрасно:
такой удивительный цвет –
ну прямо ликер ананасный,
точнее сравнения нет!
И вот он идет по дороге,
неспешно идет, налегке,
и стих свой продуманно строгий
уже ощущает в руке.
Он чувствует тяжесть в ладони,
приятно теплеет рука,
и рифмы, как сытые кони,
готовы и ждут седока.
Огладит он каждое слово,
прочувствует каждый свой шаг –
и стих выйдет мастерский, словно
безгвоздная церковь в Кижах.
Классический стих, и при этом
и смел он, и честен, и нов
(О!!! Я восхищаюсь поэтом,
слагающим чудо из слов), –
но если к такому поэту,
случайно замедлив полет,
сияя бессовестным светом,
великая муза сойдет,
то – стоит  крылом поднебесным
взмахнуть этой музе над ним –
и был он поэтом известным,
а станет безумцем немым...
 
...Слова, что она мне шепнула,
пропали, не знаю куда.
Лишь помню, как сталью блеснула
в закрытые окна беда.
Лишь помню, как ветер нежданный
Однажды ворвался в мой дом,
И как серебрился обманный
Холодный огонь за окном...
 
...Глаза заслоняя от света,
в далеком небесном краю
с тех пор я ищу, как ответа,
пропавшую музу мою.
Лишь только знакомые звуки
чуть слышно меня позовут –
и выронят слабые руки
чудесный словесный сосуд...
И мукой великою станет
поэзия черной земли,
лишь только та муза поманит
и музыкой стихнет вдали...
...И музыка эта прощальна,
и музыка эта проста,
и в ней открывается тайна,
великая, как пустота...
 
1987
                   
                        * * *            
 
...И обожги презрением холодным
тех, кто придет, прикинувшись голодным,
чью душу иссушает сатана...
тех, кто, тебя увидит и прельстится,
и над тобою коршуном вскружится,
и принесет дешевого вина.
Скажи им, нищим, ты хоть четверть слова,
а не поймут – так повтори им снова,
что стыдно слушать их пустую речь...
Что ж ты сидишь и смотришь не мигая,
на вид проста, а изнутри такая,
что можешь гневом до смерти прожечь...
 
А тут еще они возьмут гитару,
и миг тебе покажется кошмаром.
Но музыка, не слышная другим,
звучащая в тебе, совсем иная,
к щекам прильет, и ты, сама не зная
зачем,
невольно улыбнешься им...
Тогда они начнут последний приступ,
как всадники, что с гиканьем и свистом,
во время оно Киевской Руси –
треклятые татары и монголы! –
врываясь в наши города и села,
тебя хотели вывалять в грязи...
Заговорят загробно, как на тризне,
заученный рассказ о горькой жизни,
о том, как одинока их душа,
 
и все острей в тебя вонзая взоры,
и все быстрей тебя ведя к позору,
над головою вороном кружа...
И не понять им – нищим и убогим,
что – создана не дьяволом, а Богом –
ты в мир сошла и мир собой спасла...
но что, тебе доверив эту тайну,
чтоб ты ее не выдала случайно,
Господь навеки затворил уста...
что в этом мире – надвое разбитом –
чужим словам, чужим ветрам открыта,
в себе не в силах жалость побороть,
лишь для того ты выглядишь телесной,
чтоб одарить их жертвой бесполезной,
которую вручил тебе Господь...
 
1989
 
 
Публикация этого стихотоворения
посвящается памяти Наташи Зайцевой
(1958-2006)
 
 
           В ПУЩИНО
 
Я снова прячу голову в крыло,
едва коснувшись правды этой жизни,
где все вокруг стоит белым-бело,
как в хирургии или в коммунизме,
в которых нет неясностей и нет
ни черных клеток и ни белых клеток, –
вокруг лежит стерильный белый свет,
и дым сухой от холода и света.
...И просто все. И ясно:
я стою – ощипанная серенькая кляча,
на фоне солнца голову свою
в крыло свое ощипанное пряча.
Пока я прячу голову в крыло,
а физики подсчитывают числа,
поэт стихи слагает всем назло
про то, что “нету никакого смысла”.
“Пока, не поздно, надо умирать” –
обычно пишут всякие поэты.
Но мне уже наскучило играть
во всё, во всё, во всё и даже в это,
но мне уже наскучило играть
в “поканепозднонадоумирать”,
в стихи и в крылья, и в больших поэтов,
которые слагают всем назло
стихи про то, что всё белым-бело,
про то, что прячут голову в крыло,
и думают, что остроумно это...
 
1985
                       * * *
 
И все-таки, я так себя люблю!
мне тут ни с кем не будет по пути.
До слез я в звезды вечером смотрю
и жду лишь приказания уйти.
Я притворяться больше не должна,
мне человеком все равно не стать,
я вам никто:
не друг и не жена,
не женщина любимая, не мать.
Куда меня дорога привела,
похожая на глинистую хлябь?
Я, честно притворяясь,
в жизнь зашла,
я даже телом торговать смогла б,
и душу мою, зыбкую, как снег,
добра не отличавшую от зла,
лепить могли, но я сказала “нет”,
и между ваших пальцев протекла.
...Теперь довольно.
Срок настал уйти.
Назад, в долину детства моего,
туда, где мне не больше десяти,
где к смерти ближе, к жизни – далеко!
Я тут не понимаю ваших дел
и ваших глаз, лишь ветер по ночам
все эти годы в окна мне свистел,
все эти годы тихо поучал:
“Усни, дитя,
и всех во сне прости,
на большее тебе не хватит сил,
 
гораздо легче просто крест нести,
чем...” –
       но рассвет ко мне уже входил,
и до конца не выучив слова,
пытаясь за другими повторять,
я получалась чересчур жива,
а полагалось лишь себя сыграть. –
Я ухожу. И ветер свищет в зал,
как пусто мне, как страшно и легко,
теперь я там, где не грозит провал,
где к смерти ближе, к жизни – далеко.
Вы можете теперь меня купить,
меня лепить, любить и презирать,
вы можете мне голову срубить, –
и как трава она взойдет опять, –
но в душу мою, белую как снег,
чужих вершин, нехоженых дорог,
теперь не забредет ни человек,
ни зверь, ни Бог...
 
1986
 
ЧЕРНО-БЕЛЫЙ РОМАНС
                    
 
Какая-то шавка с утра за окном
всё лает и лает, скуля.
И как бы я ни убирала свой дом –
он беден и сер, как земля.
И сколько бы я ни мела этот сор,
и как ни звенел бы мой смех,
я в черную землю гляжу до сих пор,
все черные дыры да снег...
 
И сколько б я в небо ни бросила слов,
они не вернутся назад.
И сколько бы я ни прощала врагов, –
они-то меня не простят.
И сколько бы я ни пыталась взлететь,
мне крыльев сырых не поднять.
И сколько бы я ни писала про смерть –
на жизнь мне ее не сменять.
 
... В стране волоокой,
где крыша течет,
но время повернуто вспять,
где каждая сука открыла свой счет
и даже имеет печать,
где нынче у вас миллион на счету,
(а значит – не мне вас судить),
я вам предъявляю свою нищету –
извольте мне все оплатить...
 
Счет главный я вам предъявляю теперь
за то, что я черная масть,
за то, что не знала я даже потерь,
и некуда было упасть...
За то, что меняю товар на товар –
допустим, бумагу на лес...
За то, что мой труд превратился в навар
в какой-то чужой мерседес...
 
За то, что, как шавка с утра за окном,
ползу я за вами, скуля,
за то, что земля вам – и крыша, и дом,
а мне она – только земля...
За рваные платья,
за туфли в пыли,
за весь этот золушкин бал;
за то, что вы пепел мне в душу трясли,
как будто в хрустальный бокал;
за то, что всегда ненавидела вас,
а нынче я с вами сдружусь;
за этот жестокий и пошлый романс,
которого я не стыжусь;
За то, что в стране,
где равнина мертва
и пусто среди похорон,
я стану, как вы, бесконечно права,
как только возьму миллион...
 
Тогда мы и спляшем на белых костях
тех, кто нас рискнет обвинить.
Мы будем сидеть друг у друга в гостях
и что-то заморское пить.
 
И буду я с вами своя и на “ты”,
нам будет цыганка плясать,
я буду ей тысячи, словно цветы,
от нечего делать бросать, –
 
и видит Господь, что я буду в раю
за то, что у вас не в долгу.
За то, что сама я за душу свою
теперь расплатиться смогу.
За то, что, черна, как последняя мреть,
в пыли собирая гроши, –
я в золоте не побоялась сгореть
и не пожалела души...
 
1991
              * * *
 
Все вижу я, и все открыто мне.
Все вижу я, безумием объята.
Я вижу, как ваш храм горит в огне,
и даже знаю имя герострата.
Я вижу души под покровом сим,
который вам не кажется покровом.
Я вижу ясно то, что вам самим
века спустя взойдет
созвездьем новым...
(И Бога нарекут всего лишь Словом –
таким понятным и таким простым...)
...А на дворе, как в месяце нисане,
(века, века!) распутица стоит,
когда во мне – недавней обезьяне –
однажды человек заговорит.
И я увижу, как смешон и глуп
ваш белый свет – Великий и Кровавый,
в котором выбивают зуб за зуб,
и жгут дворцы, и ждут грядущей славы,
и славят крест, терпение и труд,
и жизнь несут легко и величаво,
как реки воды мутные несут...
 
Все знаю я – что будет и когда,
и отчего бестрепетно и немо
горит над вами белая звезда,
что назовут звездою Вифлеема...
Я вижу души под покровом сим,
который вам не видится покровом.
Я вижу ясно то, что вам самим
века спустя взойдет созвездьем новым
(еще я вижу: с именем Христовым
смерть понесут одни стада – другим...)
 
Века, века... и кровь, и пот, и дым...
И знанья чад – пустой и одинокий.
О чем тут спорят и о чем молчат,
о чем кричат отважные пророки?
О чем тут спорят и о чем молчат,
зачем стоят тяжелые кумиры
так одиноко, холодно и сыро,
как будто всё – века, века назад...
Мой бедный мир! Мой бедный детский сад,
который вы зовете
страшным миром
(и он прильнет ко мне ребенком сирым,
взрослеющим от горя и утрат...)
И плачу я – века, века назад...
 
1988
 
 
               ***
 
Оставьте Россию, устала она.
Она и лицом потому-то скучна,
она и умом потому-то темна,
что времени мало давали для сна.
Будили ее – говорили: живи!
Вставай, подымайся, лица не криви,
работай, на вздохе последнем хрипи,
в истерике бейся, но только не спи.
Покуда ты спишь, ты другим не видна,
в тебе открываются бездны без дна,
от боли проходит твоя голова,
и в ней непонятные зреют слова.
А в жизни великой, внизу, на земле,
у жизни тебе пребывать в кабале.
А спросишь – на что этой жизни служить?
Ответит мучитель: затем, чтобы жить.
Как звери и люди, и как муравьи,
вставай, подымайся, иди и живи,
вставай, подымайся и делай дела.
... Оставьте меня, я уже умерла.
Оставьте меня, я ушла навсегда
туда, где смыкается с небом вода,
туда, где за тучей белеет гора,
туда, где за небом чернеет дыра.
Я вольная птица, меня не поймать,
и завтра с утра вам меня не поднять.
Довольно мне света, и горя, и мук,
отекших ступней да израненных рук.
Я больше не буду служить сатане
и жить на земле, как у неба на дне,
средь водрослей липких да гадов морских,
средь вечностей зыбких да истин мирских.

Живите и делайте дело свое.
Берите, пожалуйста, тело моё,
кроите и режьте его на куски.
Но только не трогайте имя моё…
 
 
1990
 
 
                       * * *
 
Если Ты меня оставишь, Господь,
если очень долго будешь вдали,
повенчаю я и разум, и плоть
с принцем крови, князем этой земли.
Буду жить в его хоромах-дворцах
и куплю себе машину “ВольвО”...
Полюбить его легко, подлеца,
коль Тебе меня оставить вольнО.
 
Без Тебя мне будет легче прожить,
доживу я хоть до Судного дня...
Как легко мне будет петь и кружить,
коль Твоя тоска оставит меня.
 
Я не сделаю вреда и чумы,
буду просто жить сама по себе.
Про свою любовь солгу князю тьмы,
чтоб отстал, и думать дал о Тебе.
 
И гадать я буду, день ото дня
холодея и бледнея душой:
отчего же отпустил ты меня?
Или впрямь Тебе я стала чужой?
Или впрямь, Любимый, не было сил
уберечь меня от этого зла?
Ведь остаться Ты меня не просил,
потому на землю я и сошла.
У Тебя, Господь, не тысяча рук
и не крутишь Ты судеб колесо.
У Тебя, Господь, ни свиты, ни слуг,
Ты над нами только плачешь – и всё.
Там, в небесном и чудесном краю,
Где Твой дом и мой покинутый дом,
я оставила Тебя – боль свою,
чтоб к Тебе еще вернуться потом...
 
И не властен Ты уже надо мной,
если я бреду по этой пыли.
Ты устал, Господь, от жизни земной,
потому и остаешься вдали.
Но я помню все – Твой голос и взгляд,
в сотню раз глядишь ревнивей, чем муж...
(о каком они мне “Б-ге” твердят?
И про ангела с трубой – что за чушь?!) –
 
По пустыне, как мой древний народ,
я иду одна без древних чудес,
и растет мой непомерный живот,
повторяя форму свода небес.
 
И растет во мне Твой сказочный Сын...
вот уже над ним свершается суд...
Знаю я, что Он и Ты – Бог един,
но глаза-то в нем МОИ прорастут!
 
И забуду все: свой высохший рот,
ноги сбитые и боль в голове.
Лишь глаза умножит вечный мой род,
как тоску и весь мой плач о Тебе...
 
...Только верь в меня, Господь,
только верь!
Я сама обратный выбрала путь,
мне чуть-чуть идти осталось теперь,
ждать меня Тебе осталось – чуть-чуть!..
 
...Путь по краю мой, по краю скользит...
Непонятно, где друзья, где враги.
Ни за что меня никто не простит –
А тем более – за эти стихи.
 
1991
 
 
          * * *
 
Я река. Я теку и мелею.
По камням, разбиваясь, лечу...
Я легко вас люблю и жалею,
даже если жалеть не хочу.
Я омою вас теплой водою,
прожурчу вам любые слова,
назову я вас первой звездою,
даже зная, что я не права.
Я такая. Я очень плохая.
Доброта моя – чистый расчет.
По пустынным полям протекая,
я втекаю, куда повлечет.
В эти теплые летние воды
окунуться любому подстать.
Не ищу я любви и свободы,
не хочу я, как птица, летать.
Я теку неизвестно откуда
и теку неизвестно куда.
Я скорее природное чудо,
что бывает едино из ста.
И теку я как будто без дела,
но лишь стоит к реке подойти,
и покажется вам, что предела
нет свободе на вашем пути.
Окунаясь в бурлящие воды,
Бесконечные воды мои,
по глотку отпивая свободы,
вы погубите души свои.
Я такая. Я очень плохая:
я забыть и простить не могу.
Я река без конца и без края,
я теку и теку, и теку...
И покуда еще вы живые,
дорогие друзья и враги,
будто раны на мне ножевые,
остаются все ваши глотки.
И покуда вам, кажется, просто
возвратиться, чтоб снова испить,
поднимаясь до вашего роста,
я в себе вас могу утопить.
Утоплю я в себе вашу душу,
если близко подступитесь вы.
Вам не будет дороги на сушу –
там вы станете вовсе мертвы.
Там вам будет и пусто, и худо,
вас обратно заманит вода.
Вам не выбраться больше отсюда:
доброта моя – не доброта.
Надо мною сгущаются тучи,
и на дне моем холод и тьма.
Я вас черной тоскою замучу,
вы со мною сойдете с ума.
 
Я река без конца и без края.
Никого не могу я согреть.
Я такая, я очень плохая,
доброта моя – чистая смерть...
 
И со дна моего, среди ночи,
успокоясь под тяжестью вод,
будут ваши стеклянные очи
на зеленый глядеть небосвод.
 
Ваша тень, ваше зренье пустое,
ваша боль,
ваша песнь,
ваш пророк, –
я питаюсь, как вы, пустотою
между этих немыслимых строк...
 
1991
 
 
           * * *
 
Шестого ноября,
А это было в среду,
Вернее, в пять утра
Седьмого ноября,
Я поняла, что я
Когда-нибудь уеду
К далеким берегам
На теплые моря.
Стояла у окна,
Курила и смотрела,
Как медленно плывет
Осенний гиблый снег.
Я завтра уплыву,
И мне какое дело,
Как общая вина
разделится на всех.
Я завтра уплыву
В Америку с Канадой,
А может быть – южней,
на теплый материк.
Не оглянусь назад.
Не удостою взглядом.
А если оглянусь –
окаменею вмиг.
 
… С тех пор я каждый день
Как будто уезжаю.
Приходят провожать
Меня мои друзья.
И я их так люблю,
Как будто провожаю,
Нельзя не уезжать.
И уезжать нельзя.
 
И вот я все тяну,
Оттягиваю время.
Как будто выбор дан
И доброволен крест.
И общую вину уже делю со всеми,
И так уже люблю,
Что не спасет отъезд…
 
И всё так страшно мне,
Как будто в самом деле,
Давно уже, давно,
Окаменев, стою.
И при чужой луне,
В каком-нибудь отеле,
На теплых берегах,
В неведомом краю,
Застывшим взором я
Прикована к востоку,
И лишь последний путь
Вернет меня туда,
Где родина моя, как небо, одинока…
 
1986
 
 
           ФОТОГРАФИЯ
 
Как смешна я в российском платке,
Будто впрямь снарядили меня
В эту землю с дарами в руке
На исходе кромешного дня.
Как погаснет багровый закат,
Да как черное грянет с небес,
Да как кони метнутся назад,
Где пылает оранжевый лес,
Да как звери лесные уйдут,
Убоявшися тьмы и огня,
Да как ангелы в трубы вздохнут –
Тут и вспомните вы про меня.
 
И я выйду – пуста и права –
Зная всё, но и веря во всё.
Подо мною утихнет трава,
Подо мною исчезнет песок,
Подо мною земля замолчит
И огонь на мгновенье замрет, –
И обиженный Бога простит.
И великое счастье придет.
 
… И я вспомню, как предки мои
злые бомбы кидали в царя,
как скакали в кровавой пыли
в черно-алой дали октября,
 
как они, белой жаждой дыша,
умирали, но верили в то,
что не в силах представить душа,
что не в силах увидеть никто:
Царство Духа – голодным отдать.
В Царство Света – из тьмы возлететь.
…Хоть бела офицерская стать –
да красна комиссарская смерть...
…В ярко-алом российском платке,
в куртке черной (как дед-комиссар)
и с нелепой гвоздикой в руке,
от которой пылает пожар,
умираю я в этой дали
(сколько лет!) на холодном снегу…
Никакой, кроме этой, земли
Я увидеть уже не смогу.
Где другие задаром живут
И глядятся в зеленую цветь,
Я должна, как немыслимый труд,
Проносить эту алую весть –
В ярко-алом российском платке,
В куртке черной (как дед-комиссар)
И с нелепой гвоздикой в руке,
От которой пылает пожар…
 
1990
 
 
              * * *
 
А еще мне снился сон,
Что тарелки прилетели.
И ахали из окон
Нам пришельцы в чем-то белом.
 
Были кудри их светлы,
Лица были снежно-белы,
И они куда-то шли,
Шли и пели, шли и пели...
 
Выводили голоса
Белоснежные форшлаги,
И сияли их глаза,
Словно поднятые флаги.
 
Слишком правильно поют.
Слишком весело шагают.
Вероятно, нас убьют.
По-другому не бывает.
 
1987
 
 
 
                              * * *
 
Но нет, я не умру. Напрасны эти мысли.
Я буду вечно жить. Не как живет поэт –
Я вечно буду жить
В прямом, в буквальном смысле! –
Покуда мир стоит и существует свет.
Я буду жить всегда. Я буду жить как должно.
Я буду жить и жить, и жить за веком век.
Я буду жить, когда жить станет невозможно,
Когда повымрет весь разумный человек.
Я буду жить, когда земля сгорит в пожаре.
Я буду жить, когда иссохнет в венах кровь.
Я буду жить, как сельдь в закрытой бочкотаре,
Чтобы сохраниться и
Распространиться вновь…
Чтобы возникнуть вновь на некоей планете,
Где будет всё, как тут, –
Всё та же пустота.
Я буду жить, пока
чужое солнце светит,
Пока стоят под ним чужие города.
Я буду жить, когда уже не будет мочи,
Как вечный жид, как смерть, как мировая тень.
И кто-то в пустоте инопланетной ночи
Меня опять втолкнет в инопланетный день.
И не помогут тут обычные уловки:
Веревки и ножи, мышьяк и дихлофос.
Я буду жить, как пёс
У жизни на веревке
Без божества, без вдо-
      хновенья  и без слёз…
 
… Когда вам говорят: “материя первична”
И называют том, страницу и главу,
Когда сдаете вы экзамен на отлично,
Подумайте о том, как вечно я живу!
Как я живу, живу,
Как я не умираю.
Как светит пустота
И мировая ночь.
И нет во мне души,
Ни ада нет, ни рая…
И некому убить,
И некому помочь…
 
1987, по мотивам экзамена по философии
 
                         * * *
Стихи хранятся где-то – это точно.
Все спрятаны – от оды до стишка.
Мы их оттуда достаем построчно,
Рукою шаря в глубине мешка.
Они когда-то в воздухе летали –
Крылатые пушистые зверьки.
Но их поймали и конфисковали
В семнадцатом году большевики.
 
Теперь их держат на Центральном Складе,
И кладовщик – надменен и суров –
Поэту подает мешок, не глядя,
И на пол просыпает кучу слов.
Валяются кругом “ланиты”, “девы”,
“Любовь” и “кровь”, “рассветы” и”луга”…
И всем известно, что стихи налево
Воруются из каждого мешка.
Работник склада за бутылку водки
Выносит их через служебный вход,
Где чья-то тётка (или просто тётка)
Хватает их и мех пушистый мнёт…
Где толстый и лоснящийся мужчина
Их набивает в черный “дипломат”,
И душит, превращая в мертвечину, –
Одни кусочки хвостиков торчат…
Он их берет, как будто так и надо,
Как будто знает вечности секрет…
Он щелкает замочком дипломата.
Он тоже называется “поэт”!
 
А ты, поэт без гнева и печали,
Придешь однажды – и пусты мешки.
Но если всех зверьков уже украли –
Где ж ты тогда возьмешь свои стихи?
С утра придешь – а склад уже закрыли,
И не напишешь ты ни бэ, ни мэ…
Найдешь одни оторванные крылья
Стихов, предназначавшихся тебе.
 
1983