Наиболее полная и пополняемая подборка стихов Эвелины Ракитской.
			Эвелина  Ракитская  поэт,  прозаик,  издатель
		* * * Эпитетов и образов-клещей я не люблю... Камней, зимы и лета... Я создана из тени и из света – а вовсе не из слов или вещей... Всех этих глин, песков, морей и рек, дождя, хамсина, снега, листопада, – не надо мне, не надо мне, не надо! – Мои стихи писал не человек. Мои стихи писались без меня. И потому в них нет обычной кожи. Они на скалы голые похожи. Да, я люблю поэтов, ну и что же? – Поэты – да. Стихи – не для меня. В словах вообще большого смысла нет. Слова – они всего лишь компромиссы. А я хочу пробраться за кулисы, пройти насквозь, увидеть ваш скелет... Там, за бумагой, есть иная суть у слов любых... вот-вот, еще полшага – и я уйду в пространство за бумагой и не смогу найти обратный путь. 2005   * * * Семинару переводчиков Ури Цви Гринберга в Иерусалиме и Михаилу Польскому – переводчику и пропагандисту творчества этого известного еврейского поэта.   Переводят Ури Цви в Иерусалиме. И подстрочник вечных тем множество таит… Как завидую я всем, кто в Москве и Риме Знает много языков – в частности, иврит!   На иврите мата нет. Не пылит дорога. Горы спят во тьме ночной, не дрожат листы. …Как сказал один поэт, подожди немного, И к тебе придет покой,  отдохнешь и ты…   Отдохнуть бы мне сейчас  от своих поэтов. Все бы рукописи их запалить огнем! Эх, настал бы Судный день с преставленьем света! – Объявила б я его нерабочим днем.   Но хоть будет Судный день, – а звонок раздастся: “Я стихи вам посылал – вы читали их?” И молчу я, будто пень, – скрыться не удастся, Кто бы это ни звонил – гений или псих….   Не читать стихи нельзя – там такие мысли! Там сияют небеса, там и жизнь, и смерть... Кровь-любовь, и месть, и честь, – в самом высшем смысле… Надо лишь иметь глаза это рассмотреть.   Уши надобно иметь, и большие уши… – Чтоб расслышать вдалеке     откровенье их. Душу надобно иметь – и большую душу – чтоб увидеть в чепухе настоящий стих…   Но коль счистить все слои да налеты дури – то проявится само то, чего и нет, –   так зачем мне Гринберг Цви? Что мне этот Ури? – Если авторы мои –  всяк большой поэт?..     Нужно лишь суметь пролезть в промежуток узкий, меж словами проползти и увидеть свет, – я бы всех перевела с русского на русский! А подстрочников не счесть – целый интернет.     … Говорят, что наш язык в мире ярче злата. Он способен даже мат облекать в парчу. Может, Ури и велик, я ж не виновата, что на русском языке умереть хочу…   2006     ПОЭЗИЯ   Игорю Меламеду –  ответ через двадцать лет   Ты суетен и слаб, а в ней такая мука... Ты лжешь себе еще об участи иной. Но ты отдашь ей всё: любимую и друга, ребенка и сестру, отчизну и покой...                                                     (И. Меламед, Музыка, 1986,                                                       из цикла “В черном раю”)     Метет по всей земле немыслимая вьюга. И музыка летит на лампы душный свет. И ты отдашь ей всё – любимую и друга, И многое еще, чего не свете нет.   … Мы были ей верны послушною рукою. И в белом ли аду, и в черном ли раю, Не ведая, кто мы и что она такое, Мы ей отдали всё – и жизнь, и смерть свою.   У сердца на краю, без дома и отчизны, Без денег и вещей, без Бога и страны, – Сумела я понять лишь то об этой жизни, Что музыкой одной мы все опалены…   Нет неба и земли, нет горечи и злобы, Нет следствий и причин, нет женщин и мужчин – Мы только для того с небес спустились, чтобы ОНА текла сквозь нас, не ведая причин.   Нет более ни слов, ни слабости, ни муки, Нет времени, судьбы, – а есть одна зола. Я к мертвым и к живым протягиваю руки – Ко всем, кто ею был, как я, спален дотла.    За близкою чертой, где мы не будем лживы. Всех нас соединит она в конце пути. Прости меня, мой друг, пока еще мы живы. Сейчас, а не потом, –  прости меня, прости…   2006     СТИХИ ЛИШНЕГО ЧЕЛОВЕКА 1. Ну что ж такого? Люди и огни, над головой раскрытые зонтами... И вымершие солнечные дни, Усыпанные чахлыми цветами. И в комнатах пылится пустота, и все давно уехали на дачу, и сохнет в холодильнике еда, оставленная к пустоте в придачу. А воздух вечерами так горяч, что кажется береза кипарисом, и хочется до ужаса – хоть  плачь – устроиться в провинции актрисой, чтоб закрутить трагический роман с каким-нибудь мошенником и вором, чтоб этот обольстительный обман дал пищу интересным разговорам. Чтоб слухи распускали про меня прыщавые уездные весталки, чтоб говорили: “как она страшна”, и чтобы было им меня не жалко... И чтобы тот, который соблазнил, ограбил, бросил и забыл навеки, сначала показался очень мил, но оказался пошлым человеком. Чтоб о любви без умолку трещал и страстно обещал на мне жениться, и повезти на воды обещал в Швейцарию, Венецию и Ниццу... – пообещал все это и сбежал, в рулетку просадив свое именье, а может – потому что уважал уездное общественное мненье... Но для чего ж такого подлеца в своих мечтах я вдруг нарисовала? А просто в жизни этого лица все было б ясно с самого начала: я знала бы его коварный план – наврать, сбежать, исчезнуть, испариться, но был бы обольстительный обман: Швейцария, Венеция и Ницца...   2. А я была уборщицей тогда. И, копошась в последствиях ремонта, сама себе шептала иногда навязчивые строчки из Бальмонта, которые учебник выдавал за идеал ритмического строя, чтоб ученик, как выкройку, снимал приемы поэтического кроя... И мир был так удушлив и горяч и скроен по метрическим законам, что даже самый радостный рифмач терялся в нем, как плачущий ребенок. Все выводы за доводами шли, стояли перед следствием причины, и люди, в основном, себя вели, как женщины должны и как мужчины... ...Я знала, что Россию не люблю (любить себя – что может быть глупее?) –  поскольку объяснить, за что люблю, еще труднее и еще страшнее.   Я знала, что куда ни кинь глаза, везде застыла ясность ледяная, и ничего благословить нельзя, одновременно с тем не проклиная...   3. И шли слова – попарно и поврозь, по одному и длинные цитаты. Они ползли через меня насквозь, а может быть – шагали, как солдаты. От звона их болела голова, и без того тяжелая от пыли, но я зато была во всем права, поскольку мир не для меня кроили... И лишь хотелось, чтобы все пришли и поглядели, как в словах витая, я пол мету, и волосы в пыли так выглядят, как будто я седая; как я плюю на эти небеса, смеюсь в ответ на вечные вопросы, сама себе пуская пыль в глаза, чтобы из них не выкатились слезы...   4. Я невпопад. Я – не  в свои века. Мне одиноко, холодно и сыро. Я – как  животным пятая нога, а человеку – дырочка  от сыра. Я вечно не о том и не про то, моя душа поделена, как Польша. Я раньше лет на двести или сто и позже лет на триста или больше...   Тут ясно все. Тут плачут и поют, тут лирику бессмертную рождают. За что им часто деньги выдают, а некоторых даже награждают. Тут скучно — ни вперед и ни назад. Тут песни про нейтронную угрозу. Тут, словно заключенные, стоят рядами черно-белые березы... ...А ТАМ – ловить в приемнике “Маяк” – за то, что он враждебен Вашингтону, и прицепить к балкону красный флаг, и презирать британскую корону. Цитировать из Маркса все подряд, людей пугая тенью коммунизма, и не стесняться, если уличат, что дорога мне красная отчизна. В стране, где можно рукопись продать, да и себя — в придачу к вдохновенью — не стыдно даже Ленина читать! — и помнить наизусть определенья...   5. И пепел мой развеют над Москвой. А чтобы не возникли осложненья, я выторгую, будучи живой, посмертное свое освобожденье. Я, может быть, юристам дам на чай — дам тысяч пять, пусть радуются, черти, но чтоб потом пропало невзначай у них мое свидетельство о смерти.   Потом я загляну в больничный морг, и, расплатившись звонкою монетой, скажу, чтоб не вскрывали череп мой, чтоб, вынув мозг, набить в него газеты... А вас я попрошу стихи мои, которые лежат в “архивах личных”, не размножать на ксероксах в НИИ и не сжигать на площади публично: иначе кто-то сможет подсмотреть, что вся их поэтическая сила не в том, чтобы кого-нибудь согреть, а чтобы кровь от ужаса застыла....                                                   6. Зачем слова на белизне бумаги цветами безобразными растут? Огромные, удушливые маки – они меня задушат и убьют. Тонка струна, слова ее терзают, им не понять тончайший перезвон – так мечется судьба моя слепая, как чья-то тень меж каменных колонн. ...Как я смешна – без времени и места, в короткой шубе при большом кольце (намек на роскошь, но уже известно, что все равно развязки нет в конце), – всё без меня заведено, как надо, как я жалка, когда прошу помочь, когда мечусь от рая и до ада и ухожу, обманутая, прочь. Как стыдно мне! Но чувствую душою, что в этом и сокрыта тайна вся: что я должна быть гордой и большою, и что проситься в эту жизнь нельзя. Тут все вполне продуманно и честно, и есть у всех конторские столы, а мне нигде не будет даже места в какой-нибудь конторе мыть полы.   Но – соткана из пламени и света – покинув сердце, голос, плоть и стать, я растворюсь, теряя все приметы, и на земле пройду сквозь все предметы, исчезну, чтобы все собой объять. И потому меня вам и не жалко, что есть во мне немыслимая ложь, – я притворяюсь сказочной русалкой, которой шаг по суше – в  сердце нож, и каждый день – хождение по мукам, и каждый час – терпенье до конца... Но я пройду, став недоступным звуком, сквозь двери все и через все сердца... И час пробьет. Когда-нибудь весною, как дивная бурлящая гроза, я оживу над сказочной страною, и вы меня увидите иною, случайно в небо обратив глаза...   1984-1988                        * * * 5 мая будут погромы           (слухи в 1990 г .)   Убьют меня пятого мая. Придут, постучатся, убьют. Я буду лежать неживая, Нарушив домашний уют.   Я буду убита не пулей – Без боли, без слез, без вины, – Нет, нож, что в живот мне воткнули, Наружу пройдет, из спины.   Да я и жила как умела. Всё в небо глядела, рвалась. И вот, наконец, полетела. И вот, наконец, дождалась.   И вот, наконец, допросилась. И в дом постучалась беда.   … Но будет спасенной Россия По смерти моей – навсегда.   Поднимутся древние храмы. И добрыми станут сердца. И те, кто убил меня, сами Допишут стихи до конца.   Да я и жила, как чужая, – Всё было мне холодно тут… Пускай уж Россию спасают. А может, и вправду – спасут?..                       * * * Для того чтоб глаза не покрылись коростой, то есть коркой засохших расчесанных ран, я себя убеждаю, что многое просто, как простое армянское слово “яман”*. О яман! О яман! Над родною страною плачет небо, и нету спокойного дня... Но такого вовеки не будет со мною — я еврейка, и родины нет у меня.   Как армяне поют свои древние гимны, от любви и от гнева сужая глаза, мне любить не дано. Совершенно взаимно. Я еврейка, мне верить России нельзя. Мы с Россией друг друга еще не простили и, взаимные счеты взаимно храня, мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли, этой памяти тоже лишили меня. Ни врагов, ни друзей – адвокаты и судьи вычисляют-считают “жидовский расчет”... Мне Россия родною вовеки не будет – ни одной моей жертвы она не возьмет. И руки не дадут, не поверят на слово, Говоря о своем в полупьяном бреду. Я еврейка – мне  брать не велели чужого: ни чужого куска, ни чужую беду... ...Я иду по земле – гордой дикою кошкой, от любви и от гнева себя берегу.   Чувство родины – это  великая роскошь, я такого позволить себе не могу. Я иду по земле осторожною тенью, забывая о предках (но имя им – тьма...) Я не стану тереться о ваши колени, я не буду проситься в чужие дома. И, за русское дело наполнив стаканы, Не заметили вы, как я мимо прошла. – Мне привиделись легкие дальние страны, где не больно питаться с чужого стола... Где меня не услышат, и я не услышу, где не будет нужды ни в борьбе, ни в мольбе, где я буду гулять по невидимым крышам никому не заметной, сама по себе...   1985   * Яман – горестное восклицание у армян      АФГАНСКАЯ  БАЛЛАДА   Кто сердце бросит и в тоске умрет за родину любую... за любую. И родина его переживет, за ним смыкая землю, как живую. Где солнце режет землю, будто нож, и красные цветы земного рая, другие не умрут, а ты умрешь, из глаз любую родину теряя. Солдат серьезной северной земли, где лед долбят, когда могилы роют, умрет в любой оранжевой дали, и будет отрицательным героем. Его вернут в запаянном гробу, как за ноги подвешенную тушу, в песке забыв не нужную ему, ногою прочь отброшенную душу... ... Но разве кто-то в этом виноват? И воздух полон сказочных мелодий... Одних – в могилы – к северу – назад. Другие – в землю родины уходят. Сердца одних запаяны в гробах. Сердца других – тверды и непреклонны. ... Верблюды там – о десяти горбах. И сказочны их пышные попоны.     ... И я хочу, чтобы замкнулся круг, чтоб умереть за родину любую, придти туда не с севера на юг, а встать вдали, по сторону другую. Стоять и ждать в коричневой пыли, лицо закрыв от ужаса, как дети, пока солдат из северной земли меня в дали оранжевой заметит. И нехотя поднимет автомат, меня вместив в прицеле автомата. И будет он ни в чем не виноват. И буду я ни в чем ни виновата. А просто вниз глазами упаду, из глаз теряя родину любую. И сердце брошу в сторону одну, а душу брошу в сторону другую... ... потом себя увижу на песке: как медленно ладони разжимаю и как любую родину в тоске упавшими руками обнимаю...   1986     ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО   Я хочу быть такой, чтобы каждый на мелкие части мог меня разбивать, как в лесу разбивается крик, чтоб над каждой строкой мог любой, леденея от счастья, морщить лоб и вздыхать: до чего ж примитивный язык... Я хочу быть такой, чтоб меня принимали за эхо, чтобы кто-то локтями меня отовсюду пихал, чтоб над каждой строкой критик мой, столбенея от смеха, морщил лоб и вздыхал: я уже это где-то слыхал... Я хочу умереть, всем понятной от корки до корки, чтоб со всех сигарет падал прах мною сказанных слов, чтоб на кухнях гореть дополнительной пятой конфоркой и осесть на руках, став четвертою стрелкой часов. Растерять все свое, стать приправой, замешанной в блюде, разлететься в пыли, чтобы, напрочь меня позабыв, даже имя мое отрицали ученые люди, чтобы споры вели и решили, что я – это миф...   1984                    * * *       Я отрекаюсь каждый день и отречением горжусь. Меня пугает даже тень людей, которых я стыжусь. Я отбиваюсь, как от рук, я удаляюсь по стезе от непристроенных подруг и непрописанных друзей, от тихих, буйных и других, и от аллергиков на ложь... Мне тяжело смотреть на них – кто очень на меня похож. Я этих комплексов боюсь: они заразны, как чума. Теперь я весело смеюсь над тем, чем я была сама. Когда сижу среди людей, знакомством с коими горжусь, мне очень стыдно за друзей, которых я в себе стыжусь: они из глаз моих глядят, мой голос ими заражен, и я влезаю невпопад, я просто лезу на рожон... Но прогоняя их, как бред, я только робко жмусь к стене: меня почти на свете нет, когда их бреда нет во мне. Я вся из этого стыда людей, которых я стыжусь... Но близок, близок час, когда я от себя освобожусь, когда уйду от вас одна, вас опасаясь, как огня...   Он близок, этот час, когда вам будет стыдно за меня...   ...Когда мне будет сорок лет, когда я первой окажусь, восстановите мой портрет из тех, которых я стыжусь.   1984                           * * *   Когда-нибудь меня разоблачат, и по дороге от метро до дома мне будет все казаться, что летят за мной глаза обманутых знакомых... Когда-нибудь меня разоблачат и растрезвонят весело повсюду, что мой так называемый талант – не Божий дар, а цирковое чудо... Когда-нибудь на всё укажут мне: дешевые приемы, шарлатанство, “легко жила”, “писала о себе” – и возвратят в обычное пространство. Когда-нибудь меня вернут назад, как слово, убежавшее из песни. Так в утренний холодный детский сад приводят после месяца болезни... ...Я помню все: дразнилки за спиной, и как совали шарики из хлеба за шиворот... и мысль: не мне одной заметно, как я выгляжу нелепо... Я помню все: унылый вкус котлет и тайное сознанье превосходства. С тех пор я очень, очень много лет скрываю от людей свое уродство. ...Когда-нибудь меня разоблачат.   1985                            * * *                                        Марине Георгадзе*   Когда я буду в Гарварде читать Какой-нибудь спецкурс, И будет странно, Что всё, о чем я буду вспоминать, Лежит за вечной гладью океана, – Я буду неподвижна и стара. Студенты – веселы и белозубы. Мне будет тяжело вставать с утра. И тяжело улыбкой делать губы. Беспомощно – как  холод по спине, Когда из подворотни в спину дует, – Я буду говорить им о Стране, И вдруг пойму, что говорю впустую… И упустив спасительную нить Какого-то простого рассужденья, Увижу я: мне им не объяснить – Веселым и свободным от рожденья… И я скажу, не подымая глаз, Далекую цитату вспоминая: “Страна необитаема для нас, И целый мир для нас – необитаем…”   1986   “Россия для нас необитаема, и наш благородный труд докажет высокую моральность мышления…” Баратынский – Вяземскому, 1832 г .                                                             * * *   Сразу по окончании школы будут дочки мои в шляпах широкополых. И на юбки нацепят большие булавки... Эти строчки написаны мной для затравки, потому что сейчас, для какой-то проформы, я вовсю занимаюсь ломанием формы. ... Потому что задачи стоят деловые: нужно дочкам надеть бриллианты на выи. Если я не поддамся сейчас малодушью, будут очи у них под французскою тушью. Надо выбрать удачно площадку для старта, надо быстро втереться в круги авангарда, и стихи обеспечить и спросом, и сбытом, чтобы детям жилось и одето, и сыто... Так сижу, рассуждаю, собой восхищаюсь. А тем временем снова в себя возвращаюсь, и опять поднимаю избитую тему, и опять сочиняю стихи про систему, где мордастый герой с голубого экрана “где-то как-то порой” изловил хулигана, где стихи раздирают на мысли и форму, где придумали школьную чудо-реформу, где на окна нельзя не подвешивать шторы, где и мне на глаза понавешаны шоры. Мне в судьбе моей серой досталось плохое: не писать про любовь, а писать про другое, чтоб однажды, когда я усну за машинкой, ваши дети слагали стихи, как пушинки: “в белом снеге зари в январе на закате в небо мчат фонари в серебре и во злате...” Понимаете? – я это тоже умею. Но, вы знаете, я почему-то не смею. Я пишу о другом, чтобы после метели ваши дети писали, о чем захотели... Чтобы смели потом, в январе на рассвете, говорить, что хотели, счастливые дети. ...Но как только наступит момент всепрощенья, как в душе моей вспыхнет одно восхищенье, потому что некстати, а может быть – кстати, каждый слесарь начнет разбираться в истмате: на просторах страны под развесистым флагом людям будут даны всевозможные блага: на заводах, в полях, в институтах и школах будут все в соболях, в шляпах широкополых... Сборник выпустит каждый желающий дворник, к выходным понедельник прибавят и вторник, и, как будто французскими супердухами, мир заблагоухает такими стихами, где горят фонари и никто для проформы не ломает свои содержанья и формы...   1985                       * * *   Будут гости шуметь, будут гости играть на гитаре... про “заезжего” петь и беседовать о Кортасаре, со значеньем курить и талантливо стряхивать пепел, и ругать и хвалить, возводя в превосходную степень... Будут суффиксы “ейш” – “гениальнейший” или “глупейший”... Только слушай да ешь! И не думай о разном дальнейшем. Развлекайся себе!.. И, окурки в тарелке сминая, подпевай о судьбе, в падежах это слово меняя... Только пой да играй! За тебя все решили как надо – не возьмут тебя в рай, не записан ты в очередь ада. Приведут тебя в ночь – будешь туфли снимать у порога. И не вырвешься прочь, и гостей будет в комнате много... Не дадут умереть – ты у них предусмотрен как лишний. Не возьмут тебя в смерть – есть туда кандидат попрестижней... Приведут тебя в день – и не сможешь уйти по-английски, ты им нужен как тень или друг без московской прописки. И напрасен твой труд, и напрасно костюм отутюжен – в жизнь тебя не возьмут, потому что – кому ты там нужен? Потому что... ... Садись, что-то больше гитары не слышно... На гостей не сердись – каждый гость в этой комнате лишний..   1984                           * * *                                           Лектору   Как будто не бессмертна тишина, Вы все о Малларме да Модильяни... Но серый снег! Железная луна! – как олимпийский рубль в пустом кармане... Я под луною этой рождена и от Парижа – на другой планете, где с трех сторон – далекая страна, и колокол раскачивает ветер. Пойдешь налево – пусто с трех сторон, пойдешь направо – воздух смертью дышит. Пойдешь ли прямо – черный крик ворон (про этот крик поэты вечно пишут...) Какой Аполлинер? Какой Дега? О чем Вы это? – в черно-белом цвете до горизонта – ровные века, и колокол раскачивает ветер...   1984   Публикация этого стихотворения посвящается памяти Кати Яровой (1957-1992)                       * * *   А когда тебя так любят эти маленькие пери – эти тонкие ресницы и голубизна в белках, а когда тебе так верят твои маленькие дети, надо жить на этом свете, и не думать о веках... Не укрыться в черной раме – чувство долга... что ж поделать... Надо быть живою мамой – остальное всё равно. Как разбойник с кандалами, пусть душа смирится с телом. Ей на этом свете долго проболтаться суждено...   1984                  ПАМЯТНИК                         Страна моя, пустынная, большая... Равнина под молочно-белым днем. Люблю тебя, как любит кошка дом, Дом, только что лишившийся хозяев.   И странное со мной бывает чудо – Когда-то кем-то брошенная тут, Я чувствую, что не уйду отсюда, Когда и все хозяева уйдут.   Я буду в четырех стенах забыта, Где с четырех сторон судьба стоит. И кто-то скажет: “Ваша карта бита. Вам путь отсюда далее – закрыт...” ...Я думаю об этом только ночью, Когда никто не может подсмотреть. А днем я знаю совершенно точно, Что здесь нельзя ни жить, ни умереть. Лишь в Час Быка, Шарф намотав на шею, Как будто я совсем уже стара, Я на руки дышу и чайник грею, И быть могу с Россией до утра, И мне легко, Как будто век мой прожит, Как будто мне под восемьдесят лет... Россия и беда – одно и то же. Но выхода иного тоже нет. ... И пуще гриппа и дурного глаза, Пока стоит великая зима, Ко мне ползет бессмертия зараза, Страшнее, чем холера и чума. Она ползет, пережигая вены, От пальцев к сердцу, холодя уста, Как будто я внутри уже нетленна И речь моя пустынна и проста. Как будто бы из жизни незаметно Ступила я туда, где воздух крут, Где все двуцветно (или одноцветно), Как жизнь моя, чьё имя – долгий труд... И лошади, бессмертие почуя, Остановились в ледяной степи... Сон, снег и свет... И дальше не хочу я... Любовь? Не надо никакой любви. Плоть в камень незаметно превращая, А душу – в то, чего нельзя спасти, Как вечный снег, страна моя большая Стоит по обе стороны пути. И в этой замерзающей отчизне, –  Уже не размыкая синих губ, – Мне все равно: гранитом стать при жизни Или до смерти превратиться в труп...       1985                    * * *                                 Людмиле Степановне   Знакомых полон мир... Кругом такой размах... Качает он меня на розовых волнах. На розовых волнах и светло-голубых, когда сижу в гостях, или встречаю их. Как вкусно есть в гостях и хвастаться собой: своим талантом и блестящею судьбой. И вслух мечтать, за что, когда и почему хотя бы лет на сто я попаду в тюрьму... И как я в кандалах, в чахоточном бреду, с ног отрясая прах, на каторгу пойду, и как моя душа мой прах переживет, и как я хороша – узнает  весь народ... Сказать – и сделать вид, что шутка – этот текст. Какой позор и стыд шутить про чей-то крест! И никогда в тюрьму я в жизни не пойду: уж слишком я люблю тепло и красоту! Я так люблю июнь, когда цветут сады, и яблочный шампунь, и белые цветы, но розовый шампунь в тюрьме нельзя достать, и как цветет июнь – в тюрьме не написать... ...Но если все вокруг похоже на острог, то понимаешь вдруг, какой в поэтах толк: с персоною своей, как по миру с сумой, шататься по гостям и хвастаться собой... На улице – июнь, а в доме – пыль и мрак. Железною пятой проходит жизнь, как танк. А ты сидишь в гостях –  не молод и не стар, свободный и пустой, как первомайский шар. А ты сидишь в гостях, свободный целиком. С ног отрясая прах, пьешь кофе с коньяком...   Поэт живет в гостях... Напьется – и привет! (он поступает так, поскольку он поэт...) Его душа полна коктейлей и стихов. И что ему война? И что ему любовь? Его качает мир на розовой волне, как дорогой сапфир в оранжевой стране...   1985                               * * *   Или это последний свистящий полет? Или старость, как дохлая кошка, ползет? – Прямо в горло ползет, не скребет на душе, потому что мы с нею подохли уже?.. Скоро кончится все. Умирать – так сейчас. Без ужимок и дохлых кошачьих гримас. Обернуться одной бесконечной душой. Стать, как небо, большой, стать, как солнце, чужой и ресницы спалить на холодном огне... Ну и что ж, что не вспомнит никто обо мне? Ну и что ж, что не верю я здесь никому? я собой разлетаюсь во свет и во тьму, изнутри разрастаюсь и, ребра круша, к вам растущие щупальца тянет душа. ...Это Север такою задумал меня. Я похожа на сумерки зимнего дня, где бесплотные тени ползут по стене, где холодное время стоит в полусне и часы отбивают звенящий покой... ...Это Истина водит моею рукой. И нельзя в этом тихом и вечном краю мне из Истины той делать правду свою, потому что нигде, а тем более здесь, правды не существует – лишь Истина есть. Лишь Душа существует, а сердце – обман, боли нет – есть прозрений холодный туман. Лишь холодный туман да вороны в окне.               Ну и что ж, что не вспомнит никто обо мне?   1986                            * * * Меня спасет лишь пустота в груди и взор змеи – рассеянный  и мудрый. Какое солнце красное, гляди, стоит в окне перед холодным утром. Пора открыть недвижные глаза и поглядеть на стекла ледяные... А слов цветных теперь никак нельзя – они черны и чересчур живые... Как я долбила черный потолок, и как осколки радужно блестели, пока с небес по капле не потек холодный свет сквозь выбитые щели!.. Как лоб горел, чтоб стать еще белей, и выцветали черные ресницы, и как дышать мне было всё трудней, пока рука не сделалась десницей, ...Но нет, еще не сделалась, ещё я с каждым днем свободнее и злее... Руке моей еще не горячо от холода, еще меня жалеют. Но пустота иная впереди: тут – светлая, там – будет ледяною... Какое солнце мерзлое, гляди! И ясно всё. И никого со мною.   1986                          * * * Вы не дали мне краткого имени, потому я так прямо стою. Для чего ж Вы с собой привели меня да и бросили в этом краю? Разветвленная я, неуклюжая, как сосна у небес в глубине, как любовь моя – вовсе не нужная к этой тянущей душу стране. Не хочу для нее я эпитетов: не “большая”, не “серая”... нет. Я не знаю ее и не видела – только тихий чернеющий снег, только ветер за низкими окнами да кусочки пожухлой травы, только я за немытыми стеклами – я, назвавшая Бога на “Вы”...   1986