Наиболее полная и пополняемая подборка стихов Эвелины Ракитской.

 

 

Эвелина 
Ракитская 

поэт, 
прозаик,
 
издатель
  

 

 
 
 
* * *
Эпитетов и образов-клещей
я не люблю...
Камней, зимы и лета...
Я создана из тени и из света –
а вовсе не из слов или вещей...

Всех этих
глин, песков, морей и рек,
дождя, хамсина, снега, листопада
, –
не надо мне, не надо мне, не надо! –
Мои стихи писал не человек.

Мои стихи писались без меня.
И потому в них нет обычной кожи.
Они на скалы голые похожи.
Да, я люблю
поэтов, ну и что же? –
Поэты – да. Стихи – не для меня.

В словах вообще большого смысла нет.
Слова – они всего лишь компромиссы.
А я хочу пробраться за кулисы,
пройти насквозь, увидеть ваш скелет...

Там, за бумагой, есть иная суть
у слов любых... вот-вот, еще полшага –
и я уйду в пространство за бумагой
и не смогу найти обратный путь.

2005
 
* * *
Семинару переводчиков Ури Цви Гринберга в Иерусалиме и Михаилу Польскому – переводчику и пропагандисту творчества этого известного еврейского поэта.
 
Переводят Ури Цви
в Иерусалиме.
И подстрочник вечных тем
множество таит…
Как завидую я всем,
кто в Москве и Риме
Знает много языков –
в частности, иврит!
 
На иврите мата нет.
Не пылит дорога.
Горы спят во тьме ночной,
не дрожат листы.
…Как сказал один поэт,
подожди немного,
И к тебе придет покой,
 отдохнешь и ты…
 
Отдохнуть бы мне сейчас
 от своих поэтов.
Все бы рукописи их
запалить огнем!
Эх, настал бы Судный день
с преставленьем света! –
Объявила б я его
нерабочим днем.
 
Но хоть будет Судный день, –
а звонок раздастся:
“Я стихи вам посылал –
вы читали их?”
И молчу я, будто пень, –
скрыться не удастся,
Кто бы это ни звонил –
гений или псих….
 
Не читать стихи нельзя –
там такие мысли!
Там сияют небеса,
там и жизнь, и смерть...
Кровь-любовь, и месть, и честь, –
в самом высшем смысле…
Надо лишь иметь глаза
это рассмотреть.
 
Уши надобно иметь,
и большие уши… –
Чтоб расслышать вдалеке    
откровенье их.
Душу надобно иметь –
и большую душу –
чтоб увидеть в чепухе
настоящий стих…
 
Но коль счистить все слои
да налеты дури –
то проявится само
то, чего и нет, –
 
так зачем мне Гринберг Цви?
Что мне этот Ури? –
Если авторы мои – 
всяк большой поэт?..
 
 
Нужно лишь суметь пролезть
в промежуток узкий,
меж словами проползти
и увидеть свет, –
я бы всех перевела
с русского на русский!
А подстрочников не счесть –
целый интернет.
 
 
… Говорят, что наш язык
в мире ярче злата.
Он способен даже мат
облекать в парчу.
Может, Ури и велик,
я ж не виновата,
что на русском языке
умереть хочу…
 
2006
   
ПОЭЗИЯ
 
Игорю Меламеду –  ответ через двадцать лет
 
Ты суетен и слаб, а в ней такая мука...
Ты лжешь себе еще об участи иной.
Но ты отдашь ей всё: любимую и друга,
ребенка и сестру, отчизну и покой...
                                                    (И. Меламед, Музыка, 1986,
                                                      из цикла “В черном раю”)
 
 
Метет по всей земле немыслимая вьюга.
И музыка летит на лампы душный свет.
И ты отдашь ей всё – любимую и друга,
И многое еще, чего не свете нет.
 
… Мы были ей верны послушною рукою.
И в белом ли аду, и в черном ли раю,
Не ведая, кто мы и что она такое,
Мы ей отдали всё – и жизнь, и смерть свою.
 
У сердца на краю, без дома и отчизны,
Без денег и вещей, без Бога и страны, –
Сумела я понять лишь то об этой жизни,
Что музыкой одной мы все опалены…
 
Нет неба и земли, нет горечи и злобы,
Нет следствий и причин, нет женщин и мужчин –
Мы только для того с небес спустились, чтобы
ОНА текла сквозь нас, не ведая причин.
 
Нет более ни слов, ни слабости, ни муки,
Нет времени, судьбы, – а есть одна зола.
Я к мертвым и к живым протягиваю руки –
Ко всем, кто ею был, как я, спален дотла. 
 
За близкою чертой, где мы не будем лживы.
Всех нас соединит она в конце пути.
Прости меня, мой друг, пока еще мы живы.
Сейчас, а не потом, –  прости меня, прости…
 
2006
 
 
СТИХИ ЛИШНЕГО ЧЕЛОВЕКА
1.
Ну что ж такого? Люди и огни,
над головой раскрытые зонтами...
И вымершие солнечные дни,
Усыпанные чахлыми цветами.
И в комнатах пылится пустота,
и все давно уехали на дачу,
и сохнет в холодильнике еда,
оставленная к пустоте в придачу.
А воздух вечерами так горяч,
что кажется береза кипарисом,
и хочется до ужаса – хоть  плачь –
устроиться в провинции актрисой,
чтоб закрутить трагический роман
с каким-нибудь мошенником и вором,
чтоб этот обольстительный обман
дал пищу интересным разговорам.
Чтоб слухи распускали про меня
прыщавые уездные весталки,
чтоб говорили: “как она страшна”,
и чтобы было им меня не жалко...
И чтобы тот, который соблазнил,
ограбил, бросил и забыл навеки,
сначала показался очень мил,
но оказался пошлым человеком.
Чтоб о любви без умолку трещал
и страстно обещал на мне жениться,
и повезти на воды обещал
в Швейцарию, Венецию и Ниццу... –
пообещал все это и сбежал,
в рулетку просадив свое именье,
а может – потому что уважал
уездное общественное мненье...
Но для чего ж такого подлеца
в своих мечтах я вдруг нарисовала?
А просто в жизни этого лица
все было б ясно с самого начала:
я знала бы его коварный план –
наврать, сбежать, исчезнуть, испариться,
но был бы обольстительный обман:
Швейцария, Венеция и Ницца...
 
2.
А я была уборщицей тогда.
И, копошась в последствиях ремонта,
сама себе шептала иногда
навязчивые строчки из Бальмонта,
которые учебник выдавал
за идеал ритмического строя,
чтоб ученик, как выкройку, снимал
приемы поэтического кроя...
И мир был так удушлив и горяч
и скроен по метрическим законам,
что даже самый радостный рифмач
терялся в нем, как плачущий ребенок.
Все выводы за доводами шли,
стояли перед следствием причины,
и люди, в основном, себя вели,
как женщины должны и как мужчины...
...Я знала, что Россию не люблю
(любить себя – что может быть глупее?) – 
поскольку объяснить, за что люблю,
еще труднее и еще страшнее.
 
Я знала, что куда ни кинь глаза,
везде застыла ясность ледяная,
и ничего благословить нельзя,
одновременно с тем не проклиная...
 
3.
И шли слова – попарно и поврозь,
по одному и длинные цитаты.
Они ползли через меня насквозь,
а может быть – шагали, как солдаты.
От звона их болела голова,
и без того тяжелая от пыли,
но я зато была во всем права,
поскольку мир не для меня кроили...
И лишь хотелось, чтобы все пришли
и поглядели, как в словах витая,
я пол мету, и волосы в пыли
так выглядят, как будто я седая;
как я плюю на эти небеса,
смеюсь в ответ на вечные вопросы,
сама себе пуская пыль в глаза,
чтобы из них не выкатились слезы...
 
4.
Я невпопад. Я – не  в свои века.
Мне одиноко, холодно и сыро.
Я – как  животным пятая нога,
а человеку – дырочка  от сыра.
Я вечно не о том и не про то,
моя душа поделена, как Польша.
Я раньше лет на двести или сто
и позже лет на триста или больше...
 
Тут ясно все. Тут плачут и поют,
тут лирику бессмертную рождают.
За что им часто деньги выдают,
а некоторых даже награждают.
Тут скучно — ни вперед и ни назад.
Тут песни про нейтронную угрозу.
Тут, словно заключенные, стоят
рядами черно-белые березы...
...А ТАМ – ловить в приемнике “Маяк” –
за то, что он враждебен Вашингтону,
и прицепить к балкону красный флаг,
и презирать британскую корону.
Цитировать из Маркса все подряд,
людей пугая тенью коммунизма,
и не стесняться, если уличат,
что дорога мне красная отчизна.
В стране, где можно рукопись продать,
да и себя — в придачу к вдохновенью —
не стыдно даже Ленина читать! —
и помнить наизусть определенья...
 
5.
И пепел мой развеют над Москвой.
А чтобы не возникли осложненья,
я выторгую, будучи живой,
посмертное свое освобожденье.
Я, может быть, юристам дам на чай —
дам тысяч пять, пусть радуются, черти,
но чтоб потом пропало невзначай
у них мое свидетельство о смерти.
 
Потом я загляну в больничный морг,
и, расплатившись звонкою монетой,
скажу, чтоб не вскрывали череп мой,
чтоб, вынув мозг, набить в него газеты...
А вас я попрошу стихи мои,
которые лежат в “архивах личных”,
не размножать на ксероксах в НИИ
и не сжигать на площади публично:
иначе кто-то сможет подсмотреть,
что вся их поэтическая сила
не в том, чтобы кого-нибудь согреть,
а чтобы кровь от ужаса застыла....
                                                 
6.
Зачем слова на белизне бумаги
цветами безобразными растут?
Огромные, удушливые маки –
они меня задушат и убьют.
Тонка струна, слова ее терзают,
им не понять тончайший перезвон –
так мечется судьба моя слепая,
как чья-то тень меж каменных колонн.
...Как я смешна – без времени и места,
в короткой шубе при большом кольце
(намек на роскошь, но уже известно,
что все равно развязки нет в конце), –
всё без меня заведено, как надо,
как я жалка, когда прошу помочь,
когда мечусь от рая и до ада
и ухожу, обманутая, прочь.
Как стыдно мне!
Но чувствую душою,
что в этом и сокрыта тайна вся:
что я должна быть гордой и большою,
и что проситься в эту жизнь нельзя.
Тут все вполне продуманно и честно,
и есть у всех конторские столы,
а мне нигде не будет даже места
в какой-нибудь конторе мыть полы.
 
Но – соткана из пламени и света –
покинув сердце, голос, плоть и стать,
я растворюсь, теряя все приметы,
и на земле пройду сквозь все предметы,
исчезну, чтобы все собой объять.
И потому меня вам и не жалко,
что есть во мне немыслимая ложь, –
я притворяюсь сказочной русалкой,
которой шаг по суше – в  сердце нож,
и каждый день – хождение по мукам,
и каждый час – терпенье до конца...
Но я пройду, став недоступным звуком,
сквозь двери все и через все сердца...
И час пробьет. Когда-нибудь весною,
как дивная бурлящая гроза,
я оживу над сказочной страною,
и вы меня увидите иною,
случайно в небо обратив глаза...
 
1984-1988
 
 
                   * * *
5 мая будут погромы
          (слухи в 1990 г .)
 
Убьют меня пятого мая.
Придут, постучатся, убьют.
Я буду лежать неживая,
Нарушив домашний уют.
 
Я буду убита не пулей –
Без боли, без слез, без вины, –
Нет, нож, что в живот мне воткнули,
Наружу пройдет, из спины.
 
Да я и жила как умела.
Всё в небо глядела, рвалась.
И вот, наконец, полетела.
И вот, наконец, дождалась.
 
И вот, наконец, допросилась.
И в дом постучалась беда.
 
… Но будет спасенной Россия
По смерти моей – навсегда.
 
Поднимутся древние храмы.
И добрыми станут сердца.
И те, кто убил меня, сами
Допишут стихи до конца.
 
Да я и жила, как чужая, –
Всё было мне холодно тут…
Пускай уж Россию спасают.
А может, и вправду – спасут?..
                      * * *
Для того чтоб глаза не покрылись коростой,
то есть коркой засохших расчесанных ран,
я себя убеждаю, что многое просто,
как простое армянское слово “яман”*.
О яман! О яман! Над родною страною
плачет небо, и нету спокойного дня...
Но такого вовеки не будет со мною —
я еврейка, и родины нет у меня.
 
Как армяне поют свои древние гимны,
от любви и от гнева сужая глаза,
мне любить не дано.
Совершенно взаимно.
Я еврейка, мне верить России нельзя.
Мы с Россией друг друга еще не простили
и, взаимные счеты взаимно храня,
мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли,
этой памяти тоже лишили меня.
Ни врагов, ни друзей – адвокаты и судьи
вычисляют-считают “жидовский расчет”...
Мне Россия родною вовеки не будет –
ни одной моей жертвы она не возьмет.
И руки не дадут, не поверят на слово,
Говоря о своем в полупьяном бреду.
Я еврейка – мне  брать не велели чужого:
ни чужого куска, ни чужую беду...
...Я иду по земле – гордой дикою кошкой,
от любви и от гнева себя берегу.
 
Чувство родины – это  великая роскошь,
я такого позволить себе не могу.
Я иду по земле осторожною тенью,
забывая о предках (но имя им – тьма...)
Я не стану тереться о ваши колени,
я не буду проситься в чужие дома.
И, за русское дело наполнив стаканы,
Не заметили вы, как я мимо прошла. –
Мне привиделись легкие дальние страны,
где не больно питаться с чужого стола...
Где меня не услышат, и я не услышу,
где не будет нужды ни в борьбе, ни в мольбе,
где я буду гулять по невидимым крышам
никому не заметной,
сама по себе...
 
1985
 
* Яман – горестное восклицание у армян
 
 
 АФГАНСКАЯ  БАЛЛАДА
 
Кто сердце бросит
и в тоске умрет
за родину любую...
за любую.
И родина его переживет,
за ним смыкая землю, как живую.
Где солнце режет землю, будто нож,
и красные цветы земного рая,
другие не умрут, а ты умрешь,
из глаз любую родину теряя.
Солдат серьезной северной земли,
где лед долбят, когда могилы роют,
умрет в любой оранжевой дали,
и будет отрицательным героем.
Его вернут в запаянном гробу,
как за ноги подвешенную тушу,
в песке забыв не нужную ему,
ногою прочь отброшенную душу...
... Но разве кто-то в этом виноват?
И воздух полон сказочных мелодий...
Одних – в могилы – к северу – назад.
Другие – в землю родины уходят.
Сердца одних запаяны в гробах.
Сердца других – тверды и непреклонны.
... Верблюды там – о десяти горбах.
И сказочны их пышные попоны.
 
 
... И я хочу, чтобы замкнулся круг,
чтоб умереть за родину любую,
придти туда не с севера на юг,
а встать вдали, по сторону другую.
Стоять и ждать в коричневой пыли,
лицо закрыв от ужаса, как дети,
пока солдат из северной земли
меня в дали оранжевой заметит.
И нехотя поднимет автомат,
меня вместив в прицеле автомата.
И будет он ни в чем не виноват.
И буду я ни в чем ни виновата.
А просто вниз глазами упаду,
из глаз теряя родину любую.
И сердце брошу в сторону одну,
а душу брошу в сторону другую...
... потом себя увижу на песке:
как медленно ладони разжимаю
и как любую родину в тоске
упавшими руками обнимаю...
 
1986
 
 
ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО
 
Я хочу быть такой,
чтобы каждый на мелкие части
мог меня разбивать,
как в лесу разбивается крик,
чтоб над каждой строкой
мог любой, леденея от счастья,
морщить лоб и вздыхать:
до чего ж примитивный язык...
Я хочу быть такой,
чтоб меня принимали за эхо,
чтобы кто-то локтями
меня отовсюду пихал,
чтоб над каждой строкой
критик мой, столбенея от смеха,
морщил лоб и вздыхал:
я уже это где-то слыхал...
Я хочу умереть,
всем понятной от корки до корки,
чтоб со всех сигарет
падал прах мною сказанных слов,
чтоб на кухнях гореть
дополнительной пятой конфоркой
и осесть на руках,
став четвертою стрелкой часов.
Растерять все свое,
стать приправой, замешанной в блюде,
разлететься в пыли,
чтобы, напрочь меня позабыв,
даже имя мое
отрицали ученые люди,
чтобы споры вели
и решили, что я – это миф...
 
1984
 
                 * * *    
 
Я отрекаюсь каждый день
и отречением горжусь.
Меня пугает даже тень
людей, которых я стыжусь.
Я отбиваюсь, как от рук,
я удаляюсь по стезе
от непристроенных подруг
и непрописанных друзей,
от тихих, буйных и других,
и от аллергиков на ложь...
Мне тяжело смотреть на них –
кто очень на меня похож.
Я этих комплексов боюсь:
они заразны, как чума.
Теперь я весело смеюсь
над тем, чем я была сама.
Когда сижу среди людей,
знакомством с коими горжусь,
мне очень стыдно за друзей,
которых я в себе стыжусь:
они из глаз моих глядят,
мой голос ими заражен,
и я влезаю невпопад,
я просто лезу на рожон...
Но прогоняя их, как бред,
я только робко жмусь к стене:
меня почти на свете нет,
когда их бреда нет во мне.
Я вся из этого стыда
людей, которых я стыжусь...
Но близок, близок час, когда
я от себя освобожусь,
когда уйду от вас одна,
вас опасаясь, как огня...
 
Он близок, этот час, когда
вам будет стыдно за меня...
 
...Когда мне будет сорок лет,
когда я первой окажусь,
восстановите мой портрет
из тех, которых я стыжусь.
 
1984
 
 
                      * * *
 
Когда-нибудь меня разоблачат,
и по дороге от метро до дома
мне будет все казаться, что летят
за мной глаза обманутых знакомых...
Когда-нибудь меня разоблачат
и растрезвонят весело повсюду,
что мой так называемый талант –
не Божий дар, а цирковое чудо...
Когда-нибудь на всё укажут мне:
дешевые приемы,
шарлатанство,
“легко жила”,
“писала о себе” –
и возвратят в обычное пространство.
Когда-нибудь меня вернут назад,
как слово, убежавшее из песни.
Так в утренний холодный детский сад
приводят после месяца болезни...
...Я помню все: дразнилки за спиной,
и как совали шарики из хлеба
за шиворот... и мысль:
не мне одной
заметно, как я выгляжу нелепо...
Я помню все: унылый вкус котлет
и тайное сознанье превосходства.
С тех пор я очень, очень много лет
скрываю от людей свое уродство.
...Когда-нибудь меня разоблачат.
 
1985
 
                         * * *
 
                                     Марине Георгадзе*
 
Когда я буду в Гарварде читать
Какой-нибудь спецкурс,
И будет странно,
Что всё, о чем я буду вспоминать,
Лежит за вечной гладью океана, –
Я буду неподвижна и стара.
Студенты – веселы и белозубы.
Мне будет тяжело вставать с утра.
И тяжело улыбкой делать губы.
Беспомощно – как  холод по спине,
Когда из подворотни в спину дует, –
Я буду говорить им о Стране,
И вдруг пойму, что говорю впустую…
И упустив спасительную нить
Какого-то простого рассужденья,
Увижу я: мне им не объяснить
Веселым и свободным от рожденья…
И я скажу, не подымая глаз,
Далекую цитату вспоминая:
“Страна необитаема для нас,
И целый мир для нас – необитаем…”
 
1986
 
“Россия для нас необитаема, и наш благородный
труд докажет высокую моральность мышления…”
Баратынский – Вяземскому, 1832 г .
                             
                              * * *
 
Сразу по окончании школы
будут дочки мои в шляпах широкополых.
И на юбки нацепят большие булавки...
Эти строчки написаны мной для затравки,
потому что сейчас, для какой-то проформы,
я вовсю занимаюсь ломанием формы.
... Потому что задачи стоят деловые:
нужно дочкам надеть бриллианты на выи.
Если я не поддамся сейчас малодушью,
будут очи у них под французскою тушью.
Надо выбрать удачно площадку для старта,
надо быстро втереться в круги авангарда,
и стихи обеспечить и спросом, и сбытом,
чтобы детям жилось и одето, и сыто...
Так сижу, рассуждаю, собой восхищаюсь.
А тем временем снова в себя возвращаюсь,
и опять поднимаю избитую тему,
и опять сочиняю стихи про систему,
где мордастый герой с голубого экрана
“где-то как-то порой” изловил хулигана,
где стихи раздирают на мысли и форму,
где придумали школьную чудо-реформу,
где на окна нельзя не подвешивать шторы,
где и мне на глаза понавешаны шоры.
Мне в судьбе моей серой досталось плохое:
не писать про любовь, а писать про другое,
чтоб однажды, когда я усну за машинкой,
ваши дети слагали стихи, как пушинки:
“в белом снеге зари
в январе на закате
в небо мчат фонари
в серебре и во злате...”
Понимаете? – я это тоже умею.
Но, вы знаете, я почему-то не смею.
Я пишу о другом, чтобы после метели
ваши дети писали, о чем захотели...
Чтобы смели потом, в январе на рассвете,
говорить, что хотели, счастливые дети.
...Но как только
наступит момент всепрощенья,
как в душе моей вспыхнет одно восхищенье,
потому что некстати,
а может быть – кстати,
каждый слесарь начнет
разбираться в истмате:
на просторах страны
под развесистым флагом
людям будут даны всевозможные блага:
на заводах, в полях, в институтах и школах
будут все в соболях, в шляпах широкополых...
Сборник выпустит каждый желающий дворник,
к выходным понедельник прибавят и вторник,
и, как будто французскими супердухами,
мир заблагоухает такими стихами,
где горят фонари и никто для проформы
не ломает свои содержанья и формы...
 
1985
 
 
                  * * *
 
Будут гости шуметь,
будут гости играть на гитаре...
про “заезжего” петь
и беседовать о Кортасаре,
со значеньем курить
и талантливо стряхивать пепел,
и ругать и хвалить,
возводя в превосходную степень...
Будут суффиксы “ейш” –
“гениальнейший” или “глупейший”...
Только слушай да ешь!
И не думай о разном дальнейшем.
Развлекайся себе!..
И, окурки в тарелке сминая,
подпевай о судьбе,
в падежах это слово меняя...
Только пой да играй!
За тебя все решили как надо –
не возьмут тебя в рай,
не записан ты в очередь ада.
Приведут тебя в ночь –
будешь туфли снимать у порога.
И не вырвешься прочь,
и гостей будет в комнате много...
Не дадут умереть –
ты у них предусмотрен как лишний.
Не возьмут тебя в смерть –
есть туда кандидат попрестижней...
Приведут тебя в день –
и не сможешь уйти по-английски,
ты им нужен как тень
или друг без московской прописки.
И напрасен твой труд,
и напрасно костюм отутюжен –
в жизнь тебя не возьмут,
потому что – кому ты там нужен?
Потому что...
... Садись,
что-то больше гитары не слышно...
На гостей не сердись –
каждый гость в этой комнате лишний..
 
1984
   
                      * * *
 
                                        Лектору
 
Как будто не бессмертна тишина,
Вы все о Малларме да Модильяни...
Но серый снег! Железная луна! –
как олимпийский рубль в пустом кармане...
Я под луною этой рождена
и от Парижа – на другой планете,
где с трех сторон – далекая страна,
и колокол раскачивает ветер.
Пойдешь налево – пусто с трех сторон,
пойдешь направо – воздух смертью дышит.
Пойдешь ли прямо – черный крик ворон
(про этот крик поэты вечно пишут...)
Какой Аполлинер? Какой Дега?
О чем Вы это? –
в черно-белом цвете
до горизонта – ровные века,
и колокол раскачивает ветер...
 
1984
 
Публикация этого стихотворения
посвящается памяти Кати Яровой (1957-1992)
 
 
 
                * * *
 
А когда тебя так любят
эти маленькие пери –
эти тонкие ресницы
и голубизна в белках,
а когда тебе так верят
твои маленькие дети,
надо жить на этом свете,
и не думать о веках...
Не укрыться в черной раме –
чувство долга... что ж поделать...
Надо быть живою мамой –
остальное всё равно.
Как разбойник с кандалами,
пусть душа смирится с телом.
Ей на этом свете долго
проболтаться суждено...
 
1984
 
 
             ПАМЯТНИК
                     
 
Страна моя, пустынная, большая...
Равнина под молочно-белым днем.
Люблю тебя, как любит кошка дом,
Дом, только что лишившийся хозяев.
 
И странное со мной бывает чудо –
Когда-то кем-то брошенная тут,
Я чувствую, что не уйду отсюда,
Когда и все хозяева уйдут.
 
Я буду в четырех стенах забыта,
Где с четырех сторон судьба стоит.
И кто-то скажет: “Ваша карта бита.
Вам путь отсюда далее – закрыт...”
...Я думаю об этом только ночью,
Когда никто не может подсмотреть.
А днем я знаю совершенно точно,
Что здесь нельзя ни жить, ни умереть.
Лишь в Час Быка,
Шарф намотав на шею,
Как будто я совсем уже стара,
Я на руки дышу и чайник грею,
И быть могу с Россией до утра,
И мне легко,
Как будто век мой прожит,
Как будто мне под восемьдесят лет...
Россия и беда – одно и то же.
Но выхода иного тоже нет.
... И пуще гриппа и дурного глаза,
Пока стоит великая зима,
Ко мне ползет бессмертия зараза,
Страшнее, чем холера и чума.
Она ползет, пережигая вены,
От пальцев к сердцу, холодя уста,
Как будто я внутри уже нетленна
И речь моя пустынна и проста.
Как будто бы из жизни незаметно
Ступила я туда, где воздух крут,
Где все двуцветно (или одноцветно),
Как жизнь моя, чьё имя – долгий труд...
И лошади, бессмертие почуя,
Остановились в ледяной степи...
Сон, снег и свет...
И дальше не хочу я...
Любовь? Не надо никакой любви.
Плоть в камень незаметно превращая,
А душу – в то, чего нельзя спасти,
Как вечный снег, страна моя большая
Стоит по обе стороны пути.
И в этой замерзающей отчизне, – 
Уже не размыкая синих губ, –
Мне все равно: гранитом стать при жизни
Или до смерти превратиться в труп...    
 
1985
 
 
 
             * * *
                                Людмиле Степановне
 
Знакомых полон мир...
Кругом такой размах...
Качает он меня на розовых волнах.
На розовых волнах
и светло-голубых,
когда сижу в гостях,
или встречаю их.
Как вкусно есть в гостях
и хвастаться собой:
своим талантом и
блестящею судьбой.
И вслух мечтать, за что,
когда и почему
хотя бы лет на сто
я попаду в тюрьму...
И как я в кандалах,
в чахоточном бреду,
с ног отрясая прах,
на каторгу пойду,
и как моя душа
мой прах переживет,
и как я хороша –
узнает  весь народ...
Сказать – и сделать вид,
что шутка – этот текст.
Какой позор и стыд
шутить про чей-то крест!
И никогда в тюрьму
я в жизни не пойду:
уж слишком я люблю
тепло и красоту!
Я так люблю июнь,
когда цветут сады,
и яблочный шампунь,
и белые цветы,
но розовый шампунь
в тюрьме нельзя достать,
и как цветет июнь –
в тюрьме не написать...
...Но если все вокруг
похоже на острог,
то понимаешь вдруг,
какой в поэтах толк:
с персоною своей,
как по миру с сумой,
шататься по гостям
и хвастаться собой...
На улице – июнь,
а в доме – пыль и мрак.
Железною пятой
проходит жизнь, как танк.
А ты сидишь в гостях – 
не молод и не стар,
свободный и пустой,
как первомайский шар.
А ты сидишь в гостях,
свободный целиком.
С ног отрясая прах,
пьешь кофе с коньяком...
 
Поэт живет в гостях...
Напьется – и привет!
(он поступает так, поскольку он поэт...)
Его душа полна
коктейлей и стихов.
И что ему война? И что ему любовь?
Его качает мир
на розовой волне,
как дорогой сапфир
в оранжевой стране...
 
1985
 
 
                          * * *
 
Или это последний свистящий полет?
Или старость, как дохлая кошка, ползет? –
Прямо в горло ползет, не скребет на душе,
потому что мы с нею подохли уже?..
Скоро кончится все. Умирать – так сейчас.
Без ужимок и дохлых кошачьих гримас.
Обернуться одной бесконечной душой.
Стать, как небо, большой,
стать, как солнце, чужой
и ресницы спалить на холодном огне...
Ну и что ж, что не вспомнит никто обо мне?
Ну и что ж, что не верю я здесь никому?
я собой разлетаюсь во свет и во тьму,
изнутри разрастаюсь и, ребра круша,
к вам растущие щупальца тянет душа.
...Это Север такою задумал меня.
Я похожа на сумерки зимнего дня,
где бесплотные тени ползут по стене,
где холодное время стоит в полусне
и часы отбивают звенящий покой...
...Это Истина водит моею рукой.
И нельзя в этом тихом и вечном краю
мне из Истины той
делать правду свою,
потому что нигде,
а тем более здесь,
правды не существует –
лишь Истина есть.
Лишь Душа существует,
а сердце – обман,
боли нет –
есть прозрений холодный туман.
Лишь холодный туман да вороны в окне.              
Ну и что ж, что не вспомнит никто обо мне?
 
1986
 
                         * * *
Меня спасет лишь пустота в груди
и взор змеи – рассеянный  и мудрый.
Какое солнце красное, гляди,
стоит в окне перед холодным утром.
Пора открыть недвижные глаза
и поглядеть на стекла ледяные...
А слов цветных теперь никак нельзя –
они черны и чересчур живые...
Как я долбила черный потолок,
и как осколки радужно блестели,
пока с небес по капле не потек
холодный свет сквозь выбитые щели!..
Как лоб горел, чтоб стать еще белей,
и выцветали черные ресницы,
и как дышать мне было всё трудней,
пока рука не сделалась десницей,
...Но нет, еще не сделалась, ещё
я с каждым днем свободнее и злее...
Руке моей еще не горячо
от холода,
еще меня жалеют.
Но пустота иная впереди:
тут – светлая, там – будет ледяною...
Какое солнце мерзлое, гляди!
И ясно всё. И никого со мною.
 
1986
 
                       * * *
Вы не дали мне краткого имени,
потому я так прямо стою.
Для чего ж Вы с собой привели меня
да и бросили в этом краю?
Разветвленная я, неуклюжая,
как сосна у небес в глубине,
как любовь моя – вовсе не нужная
к этой тянущей душу стране.
Не хочу для нее я эпитетов:
не “большая”, не “серая”... нет.
Я не знаю ее и не видела –
только тихий чернеющий снег,
только ветер за низкими окнами
да кусочки пожухлой травы,
только я за немытыми стеклами –
я, назвавшая Бога на “Вы”...
 
1986