Появился он из ниоткуда. Я тогда болела Таганкой. Уже умирающей Таганкой: 
кажется, Любимова как раз в тот момент лишили гражданства, его спектакли 
снимали один за другим, и откуда-то было известно, что сегодня идет 
последний "Товарищ, верь!", а на той неделе последний "Обмен", и я 
отчаянно стреляла билеты, и мне отчаянно везло - если можно назвать 
везением возможность стоять прижатой к стенке в давке и духоте, 
вслушиваясь в последние слова умирающего. Правда, умирал он 
театрально-красиво (да и как еще умирать театру?), и лучше бы мне не 
знать, как эти самые люди, так пронзительно прощавшиеся со своими 
спектаклями, через 10 лет будут пилить кресла и драть в клочья реквизит в 
истеричном азарте развода. Ну да это еще когда будет... А тогда чуть ли не 
ежедневно я моталась по пятачку перед Таганкой-кольцевой, по-собачьи 
заглядывая в глаза выходящим: "У вас нет лишнего би..." - "Что вы, 
девушка, там еще внизу спрашивают!" Но мне везло именно на этом пятачке, я 
в него верила, и он меня почти никогда не подводил.
И вот где-то среди этой круговерти возник Гриша. Ровно такой как в 
рассказе - длинный, худющий, дерганый, какой-то как бы давно немытый и 
нечесанный, в кургузой курточке, с резким надрывным голосом. Себя он 
называл высоцкистом. Что он делал при театре, не помню, но факт - он умел 
доставать входные билеты. К тому же у него были магнитофонные записи 
старых спектаклей, и, надо отдать ему должное, он для меня переписал 
несколько штук. Еще он постоянно рассказывал какие-то неопрятные 
внутритеатральные байки, панибратски именуя Любимова Петровичем, а Славину 
Зиной. Что ему было от меня надо, я так и не знаю. Точнее, не так - одно 
мое качество его точно привлекало, а именно наличие у меня катушечного 
магнитофона Маяк-203, который он периодически у меня одалживал 
переписывать какие-то редкие записи Высоцкого. При этом проблемой было не 
только заполучить магнитофон обратно, но и сдать его Грише. Обычно он 
звонил и сообщал, что ему срочно нужен магнитофон до завтра, потому что 
ему удалось буквально на один вечер раздобыть редчайшую пленку с домашнего 
концерта. Говорил он это так надрывно, что становилось понятно - отказать 
может только абсолютно бессердечный человек, которому наплевать на судьбы 
русской культуры. Я покорно соглашалась. Гриша обещал заехать вечером, 
часов в 8-9. Дальше его не было ни в 9, ни в 10, ни в 11. Потом родители 
ложились спать, а я открывала входную дверь и караулила в прихожей, чтобы 
услышать Гришу до того, как он нажмет на кнопку звонка. В полдвенадцатого 
он звонил по телефону, что задерживается, но приедет обязательно. По 
появившейся полоске света из-под родительской двери и по шороху газет я 
понимала, что папа проснулся, и завтра мне будет высказано. Гриша 
появлялся где-то в полпервого. Он не торопился. Он любил кофе. И еще кофе. 
И еще, пожалуйста. Опустошая пятую чашку, он с горящими глазами нес нечто 
об уникальной пленке, которую надо переписать с четверки на девятнадцать, 
и не обращал никакого внимания на то, что я почти сплю. Он в запале 
кого-то обличал, а я только вяло просила говорить потише, потому что 
родителям же скоро на работу. Как он потом среди ночи добирался домой с 
тяжеленным ящиком в руках - я не знаю. Может, и пешком - он жил недалеко, 
у Водного.
После этого он исчезал недели на две-три. С одной стороны я скучала по 
магнитофону, с другой - чувствовала явное облегчение от временного 
отсутствия Гриши в моей жизни. Через некоторое время начиналось 
возвращение блудного магнитофона. В один прекрасный вечер, часов в 11-12 
звонил телефон, и резкий грассирующий голос интересовался, узнаЮ ли я, кто 
это. Узнаю, обреченно сообщала я. Гриша обычно говорил, что магнитофон еще 
нужен, но он отдаст непременно, на следующей неделе. Потом интересовался, 
как дела. Ничего, вяло говорила я, зная, что он в гробу видал мои дела. 
Тогда он начинал рассказывать про свои. Его манера разговора первое время 
меня поражала. Подразумевая тотальное подслушивание вездесущим КГБ и 
соблюдая конспирацию, он называл Солженицина дядей Сашей, а "Раковый 
корпус" энциклопедией по онкологии, при этом все время повторяя - ну ты 
понимаешь, о чем я, и по его тону я догадывалась, что быть причисленной к 
понимающим - большая честь. Со временем я научилась разгадывать эти 
ребусы, и уж совсем со временем - просто пропускать их мимо ушей. Я вяло 
вставляла в разговор редкие "ага", но Гриша в них особенно и не нуждался. 
После нескольких подобных телефонных разговоров, ни один из которых не 
длился меньше полутора часов, магнитофон возвращался на свое законное 
место в углу, а Гриша по-хозяйски отправлялся на кухню пить кофе и 
просвещать малых сих в моем лице. Иногда Гриша звонил и просто так, 
потрепаться. Без всякой связи с магнитофоном. Это было особенно 
мучительно, ибо страдала я ни за что. Даже не в помощь русской культуре. К 
тому же выходило так, что он меня считал как бы другом, а я его за друга 
ну никак не держала, и только подло пользовалась его контрамарками и 
записями. Несоответствие вызывало вялые укоры совести.
Так же, по дружбе, Гриша дарил мне свои фотографии, широко расписываясь 
поперек изображения. Фотокарточки эти потом долго валялись в моем столе, 
потому что я совершенно не умею выбрасывать письма и подарки, даже от 
случайных людей. А Гриша несомненно считал свои фото весьма ценным 
подарком. В конце концов Гриша вынудил меня на деяния, коих я стыжусь до 
сих пор. Не могу сказать, что я никогда не врала - да и кто поверит 
такому? - но я всегда считала, что посвящать в свое вранье третьих лиц, а 
тем паче делать их соучастниками - это чересчур унизительно для 
обманываемого, хватит с него и просто обмана, как такового. Гриша стал, 
пожалуй, единственным исключением из правила. Не в силах выдерживать 
мучительных многочасовых агаканий, я стала прибегать к родителской помощи. 
Помню, один раз, когда Гриша по обыкновению хотел забрать магнитофон и, 
как водится, задерживался часа на 3 против обещанного, я попросила маму 
выдать желанный ящик Грише, сказав ему, что я устала и уже сплю. Чем, вы 
думаете, кончилось дело? Мама пила с Гришей кофе до двух ночи, а я, как 
дура сидела все это время взаперти в своей комнате и слушала Гришины 
разговоры через стенку.
Когда я уже считала, что Гришина дружба - это мой крест до скончания 
веков, Гриша вдруг исчез. Где был в это время магнитофон, говорить не 
стоит. Прошел месяц, и другой, и третий. Магнитофон был вещью ценной, и я, 
собравшись с духом, позвонила Грише. Он как ни в чем ни бывало пообещал 
привезти магнитофон, и таки привез, спустя еще пару-тройку недель. Попивая 
в ночи свой законный кофе, он рассказывал, что в очередной раз перечитал 
дяди-сашин учебник по географии островов и архипелагов, и в очередной раз 
потрясен им до глубины души, что скоро женится, и что в народном театре 
они ставят потрясающую вещь, он меня непременно позовет на премьеру. Ушел 
он как всегда около полвторого. С тех пор я Гришу не встречала. И вот, 
лезу я почитать яхтенные новинки, и кого же я вижу?
Ну скажите, люди добрые - это разве не о нем рассказ Эвелины Ракитской?..