продолжение Григорий Померанц cобирание себя Лекция вторая МЕТАФОРИКА ДУХОВНОГО ОПЫТА

Природа сравнивается с машиной, которая перемалывает самое драгоценное, что существует: божественную личность. Натолкнувшись на все это и будучи девственно невежественным в философии (потому что философию я знал только Маркса—Энгельса и Ленина, а они этими вопросами никогда не занимались), увидел, что не только я, мальчиком в 16 лет, а такие великие люди стояли в тупике перед этой задачей, и надо попытаться пойти навстречу своему страху, досмотреть до конца — может быть, что-нибудь высмотрю. И я придумал себе такое краткое заклинание: "Если бесконечность есть (имелась в виду материальная бесконечность, другой я себе не представлял), то меня нет, а если я есть, то бесконечности нет." Я на этом сосредоточился и в течение трех месяцев ворочал эту фразу в голове. Анализу она не поддавалась. Я не знал слова медитация и прочих слов, но фактически я три месяца занимался медитацией над этой загадкой, которая представляет собой чистейшей воды дзэнский вопрос. Именно такие загадки дзэнские бонзы дают своим ученикам, чтобы они впали в состояние отчаяния и, пройдя сквозь отчаяние, пришли к какому-то другому уровню сознания. Идея такой практики заключается в том, что порок — в нашем неправильном устройстве ума. Если устройство ума завело нас в тупик и мы всмотримся в этот тупик, то в конце концов прорвемся сквозь то неправильное устройство ума, которое нам внушено неправильной цивилизацией. Действительно, месяца через три мне пришли некоторые решения, которые связаны были с чувством освобождения и какой-то радости. Любопытно, что их было два. Это было, вероятно, для меня намеком на то, что дело не в словах, что слова могут быть разные. Но я по глупости этого намека не понял.

 Я решил, что действительно важны именно эти решения. Одна моя знакомая тогдашняя сказала, что изобрел я очень старые вещи. Первое решение было зернышком объективного идеализма, а второе — субъективного идеализма. То есть ничего нового я, конечно, не придумал, но важно, что пережил. Я ей не поверил и впал в характерную ересь, связанную с самостоятельным путем — в то тщеславие графомана, который придумывает то, что людям уже известно, но воображает, что он — великий открыватель. И в результате опыт был сперва мало плодовитым. Вообще важен не только опыт, а то, как мы потом его поймем. Понимание опыта может постепенно возрастать, углубляться. В ближайшие годы этот опыт мне почти ничего не давал. Я его вспомнил только в отчаянном состоянии.

 В 42-м году к северо-западу от Сталинграда я испытал очень сильное чувство страха. Знаете, в первом бою я не испытал страха и поэтому совершенно спокойно, когда мне довольно простое задание дали, я пошел куда-то. Я не был готов к тому, что страх надо с трудом преодолевать. У меня было впечатление, что я его довольно легко преодолеваю. Но сказалось то, что я потом назвал психической травмой ранения. Я в феврале был ранен и контужен взрывом бомбы, и .когда я увидел снова бомбежку, во мне бессознательно всплыл ужас, уже испытанный. И в течение получаса я с большим трудом боролся (единственный раз в моей жизни) с совершенно паническим страхом: настолько, что лежа на земле, напрягал всю свою волю, чтоб не броситься куда глаза глядят. Будучи интеллигентом, и следовательно, привыкнув не только чувствовать, но и наблюдать за своим чувством, я употребил всю свою волю, чтобы разум господствовал. Но, разум мог добиться только того, чтобы не бежать куда глаза глядят, но подавить это мучительное чувство страха я не мог разумом. Тогда, перебирая различные аргументы против страха, я вспомнил, что я не испугался бездны пространства и времени, так неужели я испугаюсь нескольких немецких самолетов? И знаете, за этой фразой, достаточно наивной, у меня всплыл опыт преодоления метафизического страха. И моментально физический страх пошел на убыль — и я больше в течение всей войны ничего подобного не испытывал. И я опять осознал это по сути гораздо позже, а тогда в такой наивной форме это подбадривание сработало.

 Что это мне позволило понять? В конце концов мой опыт важен не сам по себе, а только как возможность понять какие-то другие, гораздо более важные вещи. Например, когда я лет через двадцать познакомился с буддизмом дзэн, я его очень легко понимал. Потому что путь дзэн — это растравить в себе чувство метафизической тоски, доходящей до отчаяния, а потом пройти сквозь отчаяние. И тогда ты чувствуешь, что тоска была связана с неправильным устройством ума. Это во мне было уже заложено, и я быстро понял, что у меня был стихийный дзэнский опыт. Но дело в том, что я таким образом мог понять и другие вещи, в том числе и в христианской традиции. Например, почему Бог заговорил с Иовом, а не с его друзьями. Друзья его мыслили систематически и очень правильно. Иов мыслил беспорядочно, бессистемно, задавал вопросы Богу, на которые не было ответа — и проклинал божий мир. Но как раз в этой мучительной борьбе Иова, в его состоянии на краю полного отчаяния и было что-то, что раскрывало глубину сердца. Тогда как логические схемы, которые четко и ясно излагали его друзья — они загораживали Бога богословием. Потому что богословие — еще не Бог, и Бог скорее заговорит с отчаявшимся человеком, чем с систематическим богословием.

 Другой пример, который тоже можно понять в этом духе — пример с александрийским сапожником. Это очень известная история, которая потом в разных вариантах повторялась с разными монахами. По преданию, Антоний Великий, основатель монашества, после ряда подвигов спросил Бога, многого ли он достиг. И Бог ему ответил: меньше, чем александрийский сапожник. Так как Александрия считалась вместилищем всякого греха, то Антоний очень удивился и немедленно пошел в Александрию искать сапожника. Нашел он этого сапожника. Сидел тот, приколачивал кому-то подметку. Начал его Антоний расспрашивать, как тот живет. Тот ответил, что третью часть своих скромных доходов он отдает нищим, третью часть церкви, а на оставшуюся часть кое-как впроголодь кормится. Антония этим нельзя было удивить. Он вообще питался акридами, то есть саранчой, и кореньями. "Ну, а что еще?" — спросил он. "Да ничего, — ответил сапожник. — Сижу здесь и думаю: все спасутся, один я буду гореть в аду". И тогда Антоний понял, чем сапожник его превосходит. Эта та самая традиция, которая потом изнутри снова родилась у Силуана: "Держи ум свой во аде и не отчаивайся". В таком духе можно понять и евангельскую притчу о фарисее и мытаре. Как вы помните, фарисей молится, благодарит Бога, что Бог его создал порядочным человеком, а не таким негодяем, как этот мытарь. А рядом стоит мытарь в отчаянии от своих грехов, сознавая, что он не достоин прощения, и только повторяет: "Боже, буди милостлив мне, грешному". И этот порыв отчаяния оказывается более непосредственным путем познания, чем довольство собой. Метафора и притча разные, но в них есть некоторое общее понимание того, что метафизическое томление и метафизический страх не должно обходить, его надо, собравшись с силами, пройти до конца. И тогда вы увидите рождение света. Непосредственно в моем опыте, вероятно, это сказалось во фронтовые годы. Я, благодаря опыту преодоления метафизического страха, очень легко преодолевал фронтовой страх, и мне даже доставляло какую-то радость попасть в такую рисковую обстановку, когда требовалось преодолеть страх, как бы полететь над страхом. Пушкин писал об этом в своем гимне чуме:

 Все — все, что гибелью грозит, 
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья... 

Кроме прямого смысла гибели физической — это метафора гибели метафизической, которую надо мужественно встретить. В одной из сказок Льюиса есть такой эпизод: после гибели сказочной страны все в посмертии оказываются перед сияющим золотым львом, который в рамках сказок Льюиса — нечто вроде метафоры Христа. И сияние этого льва одних привлекает, и они с любовью бросаются к нему, а других — пугает, они отшатываются от этого льва и попадают в тень, во тьму вечную.

 Есть тибетская книга о промежуточном состоянии (у нас это обычно неточно переводят как "Книга мертвых"). В буддийской традиции между двумя воплощениями есть промежуточное состояние. Судьба этого промежуточного состояния описывается в этой книге:наша душа после смерти оказывается перед выбором, — или огонь просветления, который кажется душе обжигающим, страшным — или нечто вроде болотных огоньков, которые влекут ее в сторону. И, как правило, душа выбирает эти болотные огоньки и не идет навстречу сжигающему огню просветления. Думаю, что об этом говорил в одной из проповедей митрополит Антоний Блюм, из ныне живущих христиан человек, я думаю, самого глубокого духовного опыта и большой интеллектуальной смелости. Он очень самостоятельно толкует многие предметы. В одной из проповедей он говорил, что вообще невозможно попасть в рай, не пройдя через ад. И даже то, что Христос после смерти проходил через ад, Антоний Блюм рассматривает не как "инспекторское посещение", а как некое, хотя краткое, прохождение через очищающий огонь. Есть такое небольшое стихотворение Зинаиды Александровны Миркиной, в общем, о том же:

 О, дух сжигающей! Когда наступит тишь, 
Душа в твоих лучах заплещется, сгорая.
Неотвратим, как. смерть, ты смерть испепелишь.
 Одним ты — адский огнь, другим ты — солнце рая.

Однако достаточно часто человеку непосредственно, без всякой подготовки дается опыт блаженства. Опять-таки, в разных формах. Все формы, о которых я говорил раньше, тут могут быть. Например, Владимир Соловьев испытал это как встречу с необычайно прекрасной, чисто духовной женственной сущностью. С этим связано и все, что он писал о Софии. Это было основано на реальном опыте чистого света, ничем не подготовленном, ничем не заслуженном. Обстоятельства, вызывающие это, могут быть совершенно различны. В одном случае — я вспоминаю Рамакришну в 16 лет — человек испытал экстаз, увидав стаю птиц на фоне иссиня-черной тучи, подсвеченной лучом солнца. Кестлер, автор книги "Слепящая тьма", пережил какой-то внутренний взрыв света, сидя над математической книжкой и, решая математическую задачу — развлекался, чтобы не думать о неизбежном расстреле. Чайтанья (это Индия 16 века) испытал это, выслушав эротическое стихотворение Видьяпати, которое он в духе индийской традиции воспринял как метафору слияния с Богом. Об этом я буду говорить в следующий раз, о различных формах эротических метафор. Может это быть и при реальном соединении двух глубоко любящих мужчины и женщины. Этот реальный акт может быть пережит как метафора соединения с вечностью. Так или иначе — у меня тоже было такое переживание света — здесь что-то вспыхивает и гасит внешний свет. По-видимому, это переживание воспринимается той же группой нервных волокон, которая воспринимает внешний свет. Поэтому мы воспринимаем это как внутренний свет. Причем очень любопытно: это длилось несколько часов на. совершенно ровном уровне, причем, как говорил Даниил Андреев, "на уровне блаженства, едва переносимого". Вот на этом уровне длиной несколько часов, а потом, когда усилился внешний свет, то я отчетливо помню, как началась борьба между внутренним светом и внешним. Реальный ли этот свет? Я могу только сказать, что так как это воспринимается той же группой нервов, которая воспринимает внешний свет, то мы это называем внутренним светом, но, строго говоря, мы не знаем, что это. Это просто переживание чего-то глубинного, вечного, целостного.

 Вообще метафоризм заложен очень глубоко во всех наших представлениях. Мы его просто недостаточно сознаем. Что же происходит после такого опыта? По большей части он вызывает страшную тоску и желание повторить его. У меня почему-то этого не было. Я почему-то понадеялся, что само по себе это будет повторяться, может быть, слабее... У меня не было чувства, что все остальное обесценено этим. Но у многих людей возникало чувство невероятной тоски. Может быть, их опыт был еще более сильным и еще более выходил за общие рамки, может быть, резче была граница между их жизнью без этого и с этим. Но сплошь и рядом возникает чувство невероятной тоски. Таким образом, если переживание тоски, досмотренное до конца, приводит в конце концов к переживанию света, то и обратно: данное внезапно, незаслуженно, может быть, накопленное в результате незаметных сдвигов, такое переживание света может легко вызвать чувство тоски и готовности сделать все, что угодно, чтобы пережить это еще раз. Силуан в своих записках сравнивает чувство, которое он испытал в состоянии богооставленности, когда кончилось состояние благодати, с чувством Адама, изгнанного из рая, с чувством матери, потерявшей своего единственного ребенка и т.д. Про Серафима Саровского рассказывают, что после того, как, он однажды стяжал Дух Святой впервые, он настолько чувствовал себя несчастным, когда это все кончилось, что тысячу дней простоял на камне, умоляя Бога, чтобы это к нему вернулось.

Вообще такое внезапное переживание света или чего-то в этом роде дается нам как призыв вступить на духовный путь. Будем ли мы на этом духовном пути стремиться к повторению этого переживания или смиренно примем, что нам будут даны только зарницы, отблески этого — это уже другой вопрос. Но, как правило, это поворачивает нас на духовный путь. Здесь возможны, конечно, свои ереси. Например, в романе Достоевского "Бесы" рассматриваются два вида таких индивидуальных ересей у людей, имевших этот опыт света: у Кириллова и у Ставрогина. Они это восприняли не как требование вступить на духовный путь, а как призыв к сверхчеловеческой гордыне. Поэтому опыт сам по себе очень много значит, но все-таки не все. Еще очень много значит наш нравственный уровень, наши нравственные привычки, наш разум, традиция, в которой мы живем. Тут очень легко