Григорий Померанц 

СОБИРАНИЕ СЕБЯ

 Из курса лекций, прочитанного в Университете Истории Культур в 1990 - 1991 гг. 

Лекция вторая 

В прошлый раз мы говорили, что религия в отличие от идеологии — это связь с вечностью, основанная на непосредственном опыте, на непосредственном переживании вечности как живой реальности. И сразу возникает вопрос: как передать этот необычный опыт? Потому что обыденная жизнь строится так, что она теряет связь с вечностью, связь с целостностью бытия. Конечно, есть возможность непосредственной передачи от сердца к сердцу, Например, когда (если вы читали книгу Мотовилова, то, конечно, помните) Серафим Саровский захотел показать своему духовному чаду Мотовилову, что значит стяжание Святого Духа, он долго безмолвствовал и молился, и когда почувствовал, что переживает это стяжание Святого Духа, то вышел, и Мотовилов увидел по всему облику святого старца, что тот находится в необычном состоянии. Об этом состоянии писали многие люди, его испытавшие. Например, Меррел Вольф, американский математик, испытавший это в 36 году, писал, что его домашние чувствовали, как от него исходит тепло. На такой передаче непосредственно от сердца к сердцу основана практика буддизма чань или по-японски дзэн. В этой традиции слово имеет крайне небольшое значение, и основное, считается, можно передать только при непосредственном общении учителя, который имел опыт, с учеником. Иногда в течение ряда лет учитель разными способами наталкивает ученика, чтобы тот сам непосредственно это пережил. Но очевидно, что этот способ при безусловном превосходстве качества совершенно ничтожен в количественном отношении. Потому что непосредственных учеников в дзэнских обителях может быть в лучшем случае 20—40 человек. Не может один старец общаться с тысячами. Попытки общаться с тысячами всегда вырождаются в духовную халтуру, в игру воображения и т.д. Значит, для того, чтобы нечто из опыта вечности передать не только одиночкам, а задеть этим весь народ, нужны особые слова и другие знаки, нужны иконы, обряды, нужна музыка соответствующая. Но откровение по своей природе не все вмещается в слово и знак. Всякого рода святое слово — это только пересказ опыта, который превосходит слово. Поэтому возникают сразу две опасности. Первая опасность — это буквальное понимание слов. Понимание слов, сказанных, допустим, пророком, как всей полноты истины. И вера сводится к тому, чтобы буквально принять сказанное слово. Например, "Бог сотворил мир в шесть дней". То, что само понятие "день" бессмысленно, когда нет солнца, нет восхода и заката солнца, это разум не подпускает, выбрасывает. Противоположная ересь (я условно пользуюсь этим термином) — это рациональная попытка растолковать слова, в которых как-то передан опыт вечности, опираясь на обыденный здравый смысл. Пример этому — толстовский пересказ Евангелия, где выбрасывается то, что в обыденный здравый смысл не влезает.

 Иногда очень глубокое выбрасывается. Догму же (в хорошем смысле), то есть правильное понимание, мне кажется, очень хорошо выразил схимонах Силуан, живший в конце прошлого—начале нашего века, умер в 1938 году. "То, что написано Святым Духом, может быть прочитано только Святым Духом". Иначе говоря, даже слова Святого Писания, при всей их святости, могут быть прочитаны только в определенном состоянии, когда раскрывается их глубинный смысл. Примерно говоря, эти два уклонения могут быть отождествлены с односторонней ориентацией на заповедь. "Полюби Бога больше всего на свете" без ограничения другой заповедью "не сотвори себе кумира" легко приводят к тому, что слова, в которых выражен опыт познания Бога, становятся кумиром. Обратный случай — толстовский — это односторонняя ориентация на "не сотвори себе кумира", при которой теряются возможности слова как иконы, как подобия, как метафоры, сквозь которую можно уловить нечто, что частично вошло в слово. Слова Силуана опять-таки можно понять по-разному. Можно понять их в строгом церковном смысле, то есть, если что непонятно в Евангелии, то надо почитать святоотеческую литературу, предполагая, что там-то уж все разъяснено. Но это опять просто переносит проблему на другой уровень. Потому что полностью вместить переживание вечности в слове никогда никому не удавалось. И все-таки приобщение к этому опыту само по себе есть опыт, и он не так просто дается, не просто чтением. Опираясь на опыт других религий, я хотел бы вспомнить три правила буддизма дзэн. Для того, чтобы выйти с уровня помраченного сознания и увидеть бытие в его целостности, нужны три вещи: вера, рвение и сомнение. Великая вера, великое рвение и великое сомнение. Вера в то, что такой выход возможен, рвение, которое сравнивается с тем, как человек, уронивший в грязь золотой слиток, бросится на колени и будет искать его в грязи, потому что это все его достояние. Сходная метафора есть в Евангелии: купец, продавший все свое состояние, чтобы купить одну драгоценную жемчужину. А сомнение — в словах, в святых словах, в том, что они полностью выражают истину. Слова здесь неизбежно являются метафорой, и не должно быть здесь того, что в литературоведении называется "реализацией метафоры", то есть буквальным пониманием метафоры. Язык глубинного опыта или негативен, или метафоричен. Не помню, читал ли я вам в прошлый раз два стихотворения русских поэтов начала века, в которых речь идет о глубинном опыте. Негативный язык можно найти в стихотворении Мандельштама "Я слово позабыл".

Я слово позабыл,что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется 
На крыльях срезанных с прозрачными играть.
 В беспамятстве ночная песнь поется.
 Не слышно птиц, Бессмертник не цветет,
 Прозрачны гривы табуна ночного.
 В сухой реке пустой челнок плывет.
 Среди кузнечиков беспамятствует слово.

 Все эти негативные утверждения (можно назвать их негативными метафорами) дают чувство как бы кружения вокруг чего-то, что в слово вместить невозможно. Или обратный путь — нагромождение ярких, грандиозных положительных метафор, стихотворение Н.Гумилева "Слово":

 В оный день, когда над миром новым
 Бог склонял лицо свое, тогда
 Солнце останавливали словом,
 Словом разрушали города.
 И орел не взмахивал крылами,
 Звезды жались в ужасе к луне,
 Если, точно розовое пламя,
 Слово проплывало в вышине.

 Я бы сказал, что первое больше тяготеет к духовному миру Дальнего Востока, а второе — к духовному миру Ближнего Востока, библейской образности. Оба эти языка вполне удовлетворительны, тут нет решающих преимуществ. Надо только понимать, что речь идет о метафоре. Метафоры в текстах, передающих духовный опыт, могут быть двоякой природы. Это могут быть подобия, которые человек, имевший некоторый опыт как он понимает недоступный собеседнику сознательно стремится пояснить как-то чем-то понятным. Например, Хамдани, суфийский мистик 12 века, говорил, что только попробовав меду, можно понять, чем вкус меда отличается от вкуса сахара. Действительно, невозможно описать словами даже такую простую вещь. У меда медовый вкус, иначе это никак не объяснишь, если не попробуешь. Этим простым подобием объясняется, что надо что-то пережить, чтобы понять. А более сложный случай — когда в самом опыте реальность воспринята метафористически. Чтобы пояснить это, я приведу случай, который сам когда-то испытал. В момент, когда я узнал, что умирает близкий мне человек, я увидел, как небо раскололось и падает на землю. Я понимал, что это не так физически. Тем не менее я это видел, не во сне, а наяву. Это можно объяснить примерно так: я не успел подумать, что если это произойдет, то это будет для меня как то-то и то-то, а я прямо увидел это как метафору. И в таких напряженных состояниях сплошь и рядом люди видят что-то метафорически. Это истина, но истина, выраженная поэтически. И поэтому я думаю, что всякий рассказ о глубинном опыте — это икона истины, подобие истины, метафора истины. Икона истинна, так как возможно сосредоточиться на познании того, что на ней, но икона не есть сам Бог. Она только подобие того, что позволяет нам сосредоточиться на образе того, что надо нам постичь.

 Можно разделить мистический опыт на разные группы. Он далеко не тождественен и бывает в разных формах. Одной из форм бывает форма видения или слышания. Например, Силуан в один очень напряженный миг своего духовного пути услышал слова Христа: "Держи ум свой во аде и не отчаивайся". То есть: сумей пройти сквозь отчаяние, сохраняя веру. Это очень содержательное высказывание, связанное с целой традицией монашества, хотя высказано в несколько новой форме. Силуан несомненно знал некую традицию, он же присутствовал на богослужениях. Но у него возникло это изнутри, и возникло — он как бы услышал, как Христос ему это говорил. Возможны и страшные видения, то есть человек видит какие-то демонические силы. Приведу пример из поэмы Даниила Андреева:

"Я видел снизу угол челюсти.
 Ноздрей раздувшиеся крылья.
 Печать безумного усилья.
 И взор... Такого взора вынести 
Душа не силах. Слепо-черный.
 Сосущий, пристальный, упорный 
Взор упыря сквозь сон в гробу."

 Вот в таком духе видения у Даниила Андреева были довольно часто. И на них основаны многие его поэмы. В поэмах он только дополнял, развивал образы, которые непосредственно видел в минуты потрясения.

 Возможен опыт другого типа: опыт внутреннего света. По большей части, это происходит ночью, когда внешний свет почти не касается наших нервов, и в этом случае глубинное переживание может приобрести характер внутреннего света, вспыхивающего в груди и окончательно гасящего те смутные облики предметов, которые в неполной тьме можем различить. Все это гасится. И человек чувствует себя нераздельным с целостностью бытия, воспринимаемом им как яркий свет, зажегшийся в нем самом. И третий тип (по большей части он происходит при каком-то освещении) — это восприятие физической реальности, но как будто озаренной изнутри, как бы подсвеченной мощным светом изнутри. Это основные типы. Лучше всего искать иллюстрации им у Даниила Андреева, который очень много испытывал таких состояний. Он писал, например: "Состояние это заключается в том, что Вселенная — не Земля только, а именно Вселенная — открывается как бы в своем высшем плане, в той ее божественной духовности, которая ее пронизывает и объемлет, снимает все мучительные вопросы о страдании, борьбе и зле. В моей жизни это свершилось в ночь полнолуния на 29 июля 31 года в брянских леcax, на берегу небольшой речки Неруссы". Далее он описывает собственно само переживание. Оно было опубликовано: во-первых, его процитировал отец Александр Мень в одной из своих книг, а во-вторых, в "Книжном обозрении" в подборке текстов Даниила Андреева. Теперь это можно прочесть в "Розе Мира". 

"Когда Луна вступила в круг моего зрения, бесшумно передвигаясь за узорноузкой листвой развесистых ветвей ракиты, начались . те часы, которые остаются едва ли не прекраснейшими в моей жизни. "Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я слышал, как Нерусса струится не позади, в нескольких шагах за мной, но как бы сквозь мою собственную душу. Это было первым необычайным. Торжественно и бесшумно в поток, струившийся сквозь меня, влилось все, что было на земле, и все, что могло быть на небе. В блаженстве, едва переносимом для человеческого у сердца, я чувствовал, будто стройные сферы, медлительно вращаясь, плыли во всемирном хороводе, но сквозь меня. И все, что я мог помыслить или вообразить, охватывалось ликующим единством". Вот основные формы таких переживаний.

 По внутреннему своему характеру я бы разделил различные случаи глубинного опыта на два подтипа: опыт метафизического страха и отчаяния и опыт метафизического блаженства. В первый раз меня охватил этот страх, когда я впервые в 16 лет познакомился с идеей бесконечности. Я представил себе такую бездну, не имеющую концов ни во времени, ни в пространстве, и в этой бездне точка "я", и вся земля, и все человечество — проваливается в эту дыру. Я перестал об этом думать, потому что это для меня было невыносимо. Но через четыре года — я учился в ИФЛИ на литературном факультете — и читал подряд литературу XIX века, второй его половины. И вот одно за другим я читал что-нибудь в таком роде:

"Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
 И перед ней мы смутно сознаем 
Себя самих — лишь грезою природы.
 Поочередно всех своих детей, 
Свершающих свой подвиг бесполезный, 
Она равно приветствует своей 
Всепоглощающей и миротворной бездной." 

Или: 

"Природа — сфинкс. И тем она верней 
Своим искусом губит человека, 
Что, может статься, никакой от века 
Загадки нет и не было у ней.

" Вообще у Тютчева таких стихотворений довольно много, с десяток найдется. Они меня захватывали и потрясали. К этому присоединился Лев Толстой, который, как вы помните, в "Анне Карениной" изображает нам, как Левин, счастливый семьянин, прятал от себя веревку, чтоб не повеситься, и ружье, чтоб не застрелиться, потому что поверил в ту картину природы, которую рисовали материалистические брошюры, и чувствовал, что это для него совершенно непереносимо. Это подробно описывается в "Анне Карениной". Затем у Толстого есть "Записки сумасшедшего" (есть они не только у Гоголя), где он описывает свой арзамасский страх, где его охватил ужас от бездны, в которую он проваливается. Затем у Достоевского в романе "Идиот" можно вспомнить размышления у картины Ганса Гольбейна.