Как видно, "песенность" стиха (в широком смысле слова) нередко подчеркивается не только ритмом, размером, но и структурой повтора, в том числе повторами не только отдельных строк, но и целых "куплетов".

В трогательном позднем "Романсе" (1981) в первом и последнем четверостишии рефреном звучит: "Ах, закроемся бедными шторами / И примолкнем на десять минут."

В стихотворении-заклинании "Ворожу свою жизнь" (1982) структура повтора еще сложнее, развернутее:

"ВОРОЖУ СВОЮ ЖИЗНЬ...

Ворожу свою жизнь – ухожу к тем начальным пределам,
Где я рос – прорастал, распускался цветком-чистотелом.
Заклинаю строку, а вдуше уголек раздуваю,
И на струны свои эти пальцы свои возлагаю:

Старина ль ты моя! Прилетевшие первые утки!
Сторона ль ты моя! Луговые снега-первопутки!
Ворожба ль ты моя! Этих строк переборные струны!
Городьба ль ты моя! Из души исходящие руны!

Уплываю туда, ухожу к тем далеким началам,
Где так все хорошо и с таким все бывает навалом!
Где любые сороки поют, как заморские пташки,
Где любая труха превращается в запах ромашки.

Заклинаю строку. И в душе уголек раздуваю.
И на струны свои эти пальцы свои возлагаю:
Старина ль ты моя! Прилетевшие первые утки!
Сторона ль ты моя! Луговые снега первопутки!"

(1982)

Не устаешь удивляться, насколько разнообразны песенные мотивы у Николая Тряпкина:

"За полночь беседа шла, шла, шла -
                    Да не сглазили.
А уж если ты плясать пошла -
                    Запроказили:

Я корчагу маку дам, дам, дам -
                    Пригодилась, эх!..
Что же ты, моя корчага, пополам
                    Раскатилась, эх?"

(1968)

Это не "музыкально заумный" словесный авангард (по типу знаменитого хлебниковского "О лебедиво! О озари!"), а как бы имитация той исконной фольклорной песенной формы, где слова употребляются в простом значении и поется о внешне простом, сверхбанальном предмете (например, о лучине – "Лучинушка"), – но выражаемое музыкой слов и музыкой пенья гораздо богаче буквального плана – и владеющее человеком настроение передается тем сильнее и тоньше, чем проще, примитивнее этот буквальный план.

А вот иная "песня" – частушка, причем городская (1969):

"ПЕСНЯ СБОРЩИКОВ ПОСУДЫ

Мы время не теряем -
                         Живем!
Посуду принимаем,
                         Берем!
Посуду принимаем,
Повсюду разъезжаем.
Лошадку погоняем –
                         Живем!

Эй, люди-человеки –
                         Эгей!
Спортсмены и калеки –
                         Эгей!
Ученые всезнайки,
Сварливые хозяки!
Взываю без утайки:
                         Эгей!

Девчонки и ребята –
                         Сюда!
Кому нужны деньжата –
                         Сюда!
Эй, вы там, в палисаде,
Пропившиеся дяди!
И все, кто в этом граде, –
                         Сюда!

<...>

Мы люди не эстеты –
                         Народ!
Хорошие поэты –
                         На "вот"!
Давай любую сказку,
Забытую прибаску.
Старинные куплеты,
                         Гавот!

Эй, люди-пострелята -
                         Сюда!
Коль кончилась зарплата –
                         Сюда!
Работники эстрады,
Ремонтные бригады,
Герои эстакады,
                         Сюда!

Посуду принимаем,
                         Берем!
И песенки слагаем,
                         Орем!
Посуду принимаем,
Лошадку погоняем
И громко заявляем:
                         Живем!"

Это современный городской фольклор в исполнении поэта-"деревенщика" – отсюда и лошадка; однако далеко не так все просто в незатейливой на первый взгляд песенке; здесь есть и горечь, и ерничество, потому что пресловутая лошадка – метафора. Она, лошадка, везет не только посуду, она еще "везет" и груз не признанной в официальных массолитовских инстанциях поэзии, поэзии, которой что остается от отчаяния? – пить, сдавать посуду и – чтоб с тоски не чахнуть – веселиться! Черный юмор...

Вообще, при осмыслении категории "песенности", важно иметь в виду не только структуру, но и смысл, философию, мироощущение, данные в "песенном" облике. "Песенный" лад, предстающий в необычайном разнообразии стилистики и жанров, от стилизаций до глубоко авторского и современного, тем не менее также "естественно-песенного" по ощущению, несет огромное разнообразие и богатство содержания. Чтобы представить этот смысловой диапазон, стоит лишь сравнить раннее бесхитростное, милое, фольклорологическое "Подражание песне" (1942) или "Что ж ты ива, что ж ты ивушка!" (1966) – со "Скрипом моей колыбели" (1966) (где налицо попытка связать собой времена, нащупать экзистенцию во врйменном), или с страстными, кровью сердца и желчью написанными "Стенаниями у развалин Сиона" периода загнивания "развитого социализма". В этом последнем замечательном стихотворении русская фольклорная нота и традиции русской поэзии сливаются со струей из ветхозаветного источника – давая современную поэзию высочайшего накала.

Хотя и сказано, что "живущий несравним", какие-то сравнения неизбежны, и даже необходимы для характеризации явлений. Конечно же, на память приходит другой художник этого времени, тоже народных корней – Николай Рубцов, чье творчество также проникнуто некоей "песенностью". "Песенность" Рубцова, пожалуй, задушевнее, интимнее, – но и "однотоннее". Тряпкин разнообразнее, пестрее, наряднее, фактурнее. Если сравнить голос Рубцова с гитарой романсового аккомпанемента, то тряпкинский голос уместно было бы сравнить с целым оркестром русских народных инструментов во всех его диапазонах, от тихой задушевности до веселья, до буйной плясовой. Рубцов поет где-то в компании, Тряпкин – на подмостках. Авторское начало у Рубцова – одно, это он, Николай Рубцов, в его непосредственной лиричности. У Тряпкина же авторское представлено как бы разными, многоликими "я", проецирующимися не только из сугубо внутреннего мира, но и извне, из мира народных переживаний и чаяний, открытого всем ветрам истории, в том числе и ветрам от лукавого...

В мире Тряпкина лирика уживается с эпосом, или во всяком случае с попыткой такового. "Свет ты мой, робкий, таинственный свет, / Нет тебе слов и названия нет. / Звуки умолкли и стихли кусты. / Солнце в дыму у закатной черты." – скорее чистая лирика. Но "Скрип моей колыбели", или "Встреча", и многие другие стихи – это уже, несомненно, попытка эпоса, хотя и проникнутого непосредственным лирическим чувством. Пожалуй, как раз этой слитной лирико-эпической нотой, окрашенной к тому же нередко в исторические и философско-метафизические тона, и обогатил Николай Тряпкин современную русскую поэзию. Этой ноты, вернее, ее эпической части, очень не хватает нам сегодня, несмотря на изощренность техники многих стихотворцев. Но конечно, это связано и с объективными причинами: индивидуализм ощущения в нашем сознании отвоевывает все большее пространство у коллективности; между тем как народ русский (что бы под этим ни понимали) все более утрачивает черты "патриархальности", упраздняя тем самым и должность своего "певца", "Гомера". Или Баяна "Слова о полку", ведь именно Баяном ощущает себя поэт, когда пишет: "Заклинаю строку. И в душе уголек раздуваю. / И на струны свои эти пальцы свои возлагаю..."

Есть также во многих "песнях" Тряпкина очень своеобразное, мало у кого сейчас находимое, торжественное начало, которое в отличие, скажем, от одического начала Державина правильнее всего было бы определить как гимновое. Сильнее всего проступает оно в произведениях о силах природы, о месте человека в природе, в мироздании. Вот эта гимновость, окрашенная в тона радостные, или в тона тревожно-напряженные, но неизменно торжественные, освящающие своей торжественностью каждый миг бытия, – еще одно достижение поэта, еще один важный вклад в современную русскую поэзию:

"Никогда я бродить не устану
               Возле рек, возле рек,
И топтать-приминать на полянах
               Первый снег, первый снег."
(1958)

"Годы промчатся, как соколы смелые,
               Мир не устанет сиять...
Бабочка белая! Бабочка белая!
               Кто бы родил нас опять!
(1960)

"А в наших долинах курчавится хмель,
               Курчавится хмель.
И я проходил там – веселый, как Лель,
               Горячий, как Лель.
Зачем же теперь я в пустыне такой
И сам проплываю, как тень, над собой,
               Как тень над собой?"
("Мелодия высотных пустынь", 1961)

"И земля колотилась, как в начале творенья,
               Закипала вода.
Это семужьи орды, разрывая коренья,
               Пробивались сюда.

А над миром сияли полуночные горы
               В полуночном венце.
Это было в Начале, у истоков Гоморры,
               Это будет в Конце.

И созвездья, как нерест, заполняли все своды
               У неведомых шхун.
И летел уже Месяц в закипевшие воды –
               Изостренный гарпун."
("Песнь о великом нересте", 1970)

Подчеркну еще раз, что авторское начало у Тряпкина существует в противоречивом единстве именно со своеобразной "коллективностью" поэтического мироощущения. При ярко выраженном "я" – личностном, авторском начале стихов, свойственном современной русской позии со времен первых ее творцов допушкинского периода, – в стихах Тряпкина зримо и незримо присутствует еще и "мы". Это тряпкинское "мы" – особенное, оно звучит не от лица поколения (как, например, у поэтов-фронтовиков), а от лица вымирающей общности, крестьянской общины, состоящей из носителей патриархально-коллективного сознания. Певец поёт, и в этом смысле он автор своих песен; но и певцом поет, или поют. И в этом смысле он, на первый взгляд, умалившись как авторская личность, на деле возрастает, ибо выражает неизмеримо большее чем он сам – душу своего народа. Горькое, отчаянное и гордое сознание, что целый мир, величественный, неповторимый – и обреченно-неприкаянный, – уходит с его песнями, овладевает поэтом:

"ПЕСНИ МОИ...

1

Песни мои – это "Тихий Дон",
Сердца глухого и всплеск и стон,
Радость земли и горечь земли,
Гусли мои и цветы мои.

Песни мои – это "Тихий Дон",
Слышите ль, внуки, сей вещий звон?
Песен таких и стихов таких
Вам не сложить для сынов своих.

Песни мои – это "Тихий Дон",
Гусельный клекот моих времен,
Горечь земли и радость земли,
Гуси мои, журавли мои.

2

Ай вы, гусли мои, ай вы, гуси мои,
                Гусли-гуси!
То ли радуга-дуга, то ли в пляске луга
                У Маруси.

То ли в пляске луга, то ли бровь дорога, –
                Эх ты, лада!
То ли в небе журавли, то ли в море корабли
                Для приклада.

Ах ты, песня моя! Ах ты, Пресня моя!
                Ах ты Флора!
Дуй, пей, не робей да смотри не околей
                У забора!"
(1980)

3. "И буду вновь стучаться в двери / К земному смыслу моему."

В 1970 г. в стихотворении "Стансы" Н. Тряпкин пишет:

"1.

Давно отпили, отлюбили,
Отгоревали, отцвели –
И стали горстью черной пыли
И затерялися в пыли.

И все держались за кастеты,
И в землю падали ничком.
А ты все так же, мать-планета,
Извечным крутишься волчком.

И вновь мы царства сокрушаем,
И снова пашем целину –
И все ж стоим над тем же краем,
У той же горести в плену.

И снова падаем, как ветки,
К подножью древа своего.
И не спасают нас ни предки,
Ни хмель, ни слава – ничего.

И все же в кратком просветленье
Мы песни петь не устаем
И славим каждый миг рожденья
И каждый солнышка подъем.

И перед космосом безмерным
Мы окрыленные стоим
И с той же гривенкой усердной
В калитку райскую стучим.

И только слезы утираем,
И ставим город на холму...
И никому не доверяем
Свою убогую суму.

2.

Да, никому я не доверю
Ни этот посох, ни суму.
И буду вновь стучаться в двери
К земному смыслу моему.

<...>"

Стремление постичь смысл бытия, опознаться в истории и во Вселенной, найти в ней место – свое и своего народа – владеет тряпкинской музой не менее сильно, чем желание петь. И, как это свойственно русскому мироощущению, сложные, философские вопросы, волнующие разум, прежде всего пропускаются через сердце – и потом уж ложатся на музыкальный лад стиха. Слова "дума" или "думка", часто утребляемые поэтом – не случайны, они, собственно, и означают мысль сердечную, мысль, переходящую в чувство.

"Земляное" чувство Тряпкина тесно связано с чувством историческим. История и современность идут у поэта в едином потоке: "Здесь прадед Святогор в скрижалях не старееет, / Зато и сам Христос не спорит с новизной. / И на лепных печах, ровесницах Кощея, / Колхозный календарь читает Домовой." ("Пижма", 1946). Или: "И запоет веретено / Из-под скворечного радара." ("И закопается изба...", 1970). Или: "А мимо шли угрюмые, как Вии, / Скребучие колонны тягачей" ("Дорога", 1979). История современна ("Только знаю – парень ты без страха. / И давай – скажи без дураков: / Сколько весит шапка Мономаха / И во сколько сечен ты кнутов?" – так по-свойски, чуть ли не как к соседу, обращается поэт к Григорию Отрепьеву ("Стихи о Гришке Отрепьеве", 1966). Современность же, напротив – исторична, причем касается это не только событий народной жизни, личная судьба естественно вплетается в этот исторический узор. Вот строки из стихотворения 1971 г., воспоминание военных лет: "Уходила машина к востоку, / Уносила меня из-под пуль. / А над нами высоко-высоко / Проплывал чернокрылый патруль. // Уходил я под черное небо, / Никому ничего не суля. / И пред ликом Бориса и Глеба / На колени бросалась земля". Частная жизнь людей – также вплетена в некий узор, больший чем они сами: "И все грустные наши свидания, / И все речи твои и мои / Зацветут в наших снах, как предания, / Запоют, как весной соловьи" (1981) ("Предания" – часть истории, весенняя песнь соловья – часть вечной природы). Лирическое есть вместе эпическое.

В таких стихах, как "Пижма" (1946), "Исцеление Муромца" (1958), "Лесные загривки... (1961), "Забытые вехи, заглохшие дали..." (1965), "За пылью ханского набега" (1965), "Скрип моей колыбели" (1966), "Степан" (1966), "Стихи о Гришке Отрепьеве" (1966), "Как у тех у ворот столько всяких бород" (1966), "Как сегодня над степью донецкой..." (1966), "Савелий Пижемский" (1966), "Девки бродят по вечерним скверам" (1967), "За церковкой старинной" (1968), "Что за купчики проезжали" (1968), "Притча о Ваньке-однолишнике" (1968), "Песня" (1970), "И снова дни, и снова годы..." (1971), "Не ведут пути окольные..." (1971), "В моем селе устроили музей" (1971), "Днем и ночью, снова днем и ночью..." (1971), "Песнь о хождении в край Палестинский" (1959 – 1973), "Старинные песни" (1973), "Не поляки, не свеи, не фрязи..." (1973), "Русь" (1973), "Предание" (1973), "Триптих" (1977), "Черная, заполярная..." (1978), "Среди лихой всемирной склоки..." (1982), "Ода к России" (1982) – и многих, многих других – напряженные думы о прошлом и настоящем России сплавлены воедино.

Поэт нередко спрашивает себя и своих современников, так ли мы поступаем, выдерживают ли наши поступки суд совести. И возникает, например, вот такая “Песня” (1972):

"Ах ты, свет, друг сосед, старичок пригожий!
Что ты знал, что ты стал? Что за время прожил?

Прошумели деньки, пронеслись годочки.
Вот сидишь у избы на своем пенечке.

Ах ты, сад, ты мой сад!.. Эх ты, мать честная!
Руки, ноги дрожат, голова седая.

Похитрил, помудрил, покрутился вволю…
Ни зубов, ни долгов!.. Правду ли глаголю?

Ах ты, дед Архимед! Человечек божий!
Мужичок-своячок, на меня похожий!

Сколько знал, подписал протоколов грозных?
Сколько девок помял в закромах колхозных?

Сколько всяких дружков за столом прославил?
Сколько всяких кусков под скамью отправил?

Погулял, поскакал… Эх ты, мать честная!
Руки, ноги дрожат, голова седая.

Прошумели деньки, пронеслись годочки.
Вот сидишь у избы на своем пенечке.

И солидно кряхтишь, и глядишь достойно…
А в душе у меня что-то неспокойно.