Вот она, причина! вот почему опустела сельская Россия: она покинута! Крестьяне ушли. (Есть для этого оправдания, как всегда по-нашему, по-русски, звучащие беспомощно: "Пусть не так и не эдак, / Хоть и эдак не так...", – но разве эти оправдания выдерживают строгий суд?):

"Пусть не так и не эдак,
Хоть и эдак не так...
И сидит во мне предок
И мне кажет кулак.

Ах, Емеля, Емеля!
Это что ж, за кого?...
И стою, как тетеря
Перед гневом его.

И душа моя в струпьях,
И в словах – пустыри.
И стою, как преступник,
Перед гласом земли."

Поэт обретает для себя спасение от этой вины в том, чтоб служить земле, родовой памяти – словом:

Ой ты, власть моя, поле!
Коль виновен, прости.
Дай хоть песенной долей
Для тебя процвести.

Пусть луга не прокиснут
И хлеба не сгорят.
И клянусь перед присным –
Уж ни шагу назад.

И слова, что лежали
Да под камнем глухим,
Подниму как скрижали,
Перед светом твоим."

("За поля яровые", 1965)

Впрочем, песенная доля содержит в себе не только высокий лад и штиль, но и лад вполне земной, – иначе бы Тряпкин не был Тряпкиным. Характерно, что даже судьбоносный (или судьбовозный?) Пегас воспринимается им как крестьянская трудовая пегая лошадка, "пегасочка" (в нижецитируемом стихотворении (или песенке? частушке?) есть элемент эпатажности, насмешки над стальными, стеклянными и другими новомодными пегасами "маститых" современников-поэтов – но есть и жизненная истина):

"Привяжу свою судьбу,
Как лошадку серую
То ли к тынному столбу,
То ли просто к дереву.

Ты постой, моя судьба,
Ты постой, не взбрыкивай.
Хороша ли городьба
С перемычкой лыковой?

Тут не город Анжелос,
Ни страна Бразилия, –
Просто клунька да навоз,
Да моя фамилия.
<...>
Тут не город Анжелос,
Да и ты не – кошечка.
Жуй, пегасочка, овес
Из мово лукошечка.
<...>"
(1969)

Вот лишь некоторые, наиболее яркие из стихотворений зрелого периода творчества, пронизанных "земляным" чувством: "Чу, колосья ржаные" (1964), "Река в сугробах утонула" (1964), "Сполохи" (1965), "Все лужки да ямки родничковые..." (1966), "Кто с нами?" (1966), "Мой отец играл на мандолине..." (1966), "Скрип моей колыбели" (1966), "Степан" (1966), "За церковкой старинной..." (1968), "Я не был славой затуманен..." (1969), "Знакомое поле" (1970), "И снова дни, и снова годы..." (1971), "Земная великая дрема!.." (1971), "Слово о мешках" (1971), "Песня" (1972), "Знаком ли ты, что сельская весна..." (1972), "Русь" (1973), "И снова – предзимняяя мгла..." (1978), "Нет, я не вышел из народа!" (1982) – ("Нет, я не вышел из народа. / О, чернокостная порода! / Из твоего крутого рода / Не выходил я никуда".).

Мотив поэтического творчества (Пегаса) как силы, служащей хранению памяти и продолжению дела предков, вновь звучит в стихотворении 1981 г.:

"Не алтари и не пророчества,
Не брага Звездного Ковша –
Меня хранит от одиночества
Моя крестьянская душа.

И всеми стужами вселенскими
Не заглушить моих углей.
Горю дровами деревенскими,
Дышу от дедовских печей.

И суть моя такого качества -
За звездный короб не дрожу.
И к пряслу сельского землячества
Пегаса крепче привяжу.
<...>"

Но остановимся еще раз на важном и непростом вопросе политических чувствований, отношения к советской власти, затронутом в начале. Вопрос сей не только поэтический, но и исторический.

Чем была Россия семьдесят с лишним лет – Россией или Страной Советов?...

Мог ли крестьянин не знать, не чувствовать, что сделали Советы с крестьянством, и чт‹ одна часть крестьянства сделала с другой? Конечно, знал! Об этом говорит, например, такое скупое, но весьма красноречивое стихотворение, как "Притча о Ваньке-однолишнике" (1968). Или очень сильное стихотворение 1965 г. "За пылью ханского набега...", где говорится: "И мертвым светом полоснуло / Из тех глубин, от тех пород. / И уж не Рюрик бил по скулам, / А свой же Кузька-обормот." Вот она неприглядная, враждебная суть любой отчужденной власти по отношению к земледельцу, хлебопашцу: какая, спрашивается, разница, от кого ему страдать – от знатного варяга, или от новоиспеченного князька?

Но хотел он того нет, Тряпкин – практически ровесник советской власти и жил в этой реальной стране. Время, как и родителей, не выбирают. "И гремело: <<За власть Советов!>> / У истоков моих начал." – пишет он в 1982 г. ("Встреча"). В уже цитировавшемся стихотворении, посвященном отцу ("...и могу повторить перед нашею властью Советов ...", 1982), есть ведь и такие строки:

"<...>
Деревеньки в те поры у нас на глазах молодели,
И любым мастерам был повсюду великий почет.

Столяры, маляры, конопатчики, плотники, швеи!
Печники и артисты! Эгей! Приезжай, приходи!
Это детство мое. Это праздник средняцкой Расеи.
Золотой Моссельпром. И весенняя брага в груди. <...>

Действительно, жизнь была слишком сильна и не могла угаснуть с гибелью даже большой части крестьянства. Молодость и весна есть молодость и весна во всякие времена; упоение здесь – молодостью и весной, совпавшими с молодостью советской власти, а не советской властью как таковой. Были и в те весны мастера, были новостройки и многое, многое другое. Была, наконец, жизнь человека и семьи, первичная по отношению к общественной, пусть даже и переворачивающей ее.

Очевидно, что "политические" чувствования автора на протяжении более чем 50-летнего творческого пути не могли оставаться неизменными, они эволюционировали, если так можно выразиться, вместе с народным сознанием, отражая его как своеобразное поэтическое зеркало. Не говоря уже о том, что слово поэта, даже проникнутое политическим чувствованием, к последнему никогда не сводимо, а порою даже способно работать ему наперекор или во всяком случае не параллельно.

И наконец, самое, пожалуй, главное в этой "политической дискуссии". Тряпкин – не ангажированный поэт. Он никогда не был лицемерным и рьяным восхвалителем советской власти и советской действительности в том смысле, в каком ими были слишком многие, политически ангажированные, его коллеги по цеху (слишком многие, чтобы называть их имена). Да, обладая буйным певческим темпераментом ("И не я ли сегодня – горластый скворец – / У весенней околицы века?.."), он действительно пел о Советской власти, о "красных чайках "Авроры"", о "вездеходах вселенной", о "пролетариях всех стран". Впрочем, занятно, что эти "пролетарии" у него ближе к народам и выглядят ни дать ни взять как деревенские драчуны: "Пролетарии всех стран! / Сколько схваток! Сколько ран! // Сколько было! Сколько будет! Пролетарии всех стран!", – немножко дурашливо восклицает Тряпкин. В конце же "пролетариям" предлагается в качестве главного завета: "А расплатимся в бою – / Знайте Родину свою. / Да святятся все языки, / Пролетарии всех стран! // Ибо всякий будет нищ / Без отцовских пепелищ. / Да не рвутся наши корни! / Да не рвутся наши ветви! / Да крепчает наше древо, / Пролетарии всех стран!". То есть основная боязнь поэта – за то, что к моменту окончания дурацких войн, нарисованных словно в сказке-ужастике ("Сколько воронов на нами! / Сколько дьяволов под нами! / Сколько скрюченных скелетов, / Пролетарии всех стран!"), люди за этими войнами забудут свои корни (в том, что войны когда-нибудь кончатся, поэт не сомневается). Здесь есть юродство и наивность, лукавство и искренность, не то лубок, не то плакат. Из песни слова не выкинешь – гласит пословица, да и зачем его выкидывать? В плакатах и песнях советской поры – расколотое сознание народа. Однако почему-то гораздо чаще вспоминаются те "песни" Тряпкина, масштаб которых не плакатный, а человеческий – личный и родовой. Вот он:

"Пускай там шли гражданские бои,
Рубился мир во все свои печенки!
Но где же вы, те первые мои,
Пропавшие смешные сапожонки?"
(1982)

Золотая (или голубая) (но не сусальная!) советская Русь его детства, предстающая в поздних балладах – продукт не того примитивного жанра, в котором политические, журналистско-публицистические идеи облекаются для вящей наглядности и доступности в ту или иную литературную форму, оставаясь по сути все той же публицистикой (то есть это не Дети Арбата, и не их антипод в стихах); это продукт иного – противоречивого как сама жизнь – творческого процесса; "нео-былинный" или "нео-мифологический" мир Тряпкина, пропускающий действительность через свои особые фильтры, живет по другим законам; этот противоречивый высокохудожественный поэтический продукт нельзя мерить расхожими политическими мерками (типа: ругнул советскую власть – молодец, похвалил – стало быть, чего-то недопонял; или строго наоборот, в зависимости от политической ориентации оценивающего). Об этих стихах – разговор отдельный.

И все же, и все же... Трещина, прошедшая сквозь крестьянство, сквозь самое сердце России – проходит и по всему волшебному зеркалу поэзии Николая Тряпкина, наделяя ее невольной двойственностью, сродни раздвоенному сознанию – и трагизмом...

2. "Допою свои песни земные..."

Мы взглянули на "крестьянскость" Тряпкина как бы в отрыве от всего остального; тогда как в реальности "крестьянскость", одна из главных движущих сил этой поэтики, близко связана с другими сторонами творчества.

Прежде всего от нее берет начало песенная "составляющая". Те или иные степени отождествления себя с певцом, а стихов с песнями издавна присущи поэзии вообще и русской поэзии последних двух столетий в частности, от "таинственного певца" Пушкина до "таинственного песенного дара" Ахматовой. Однако в случае Николая Тряпкина это все же более буквальная метафора, дар его – именно и прежде всего песенный дар. Ощущение себя песнопевцем сильнее в патриархально-народном мироощущении. "Голосиста моя деревенька / И потомственны песни мои." (1973) – пишет Тряпкин с гордостью, и опять-таки, это утверждение истинно и в переносном, и буквальном смысле. Поражает количество стихотворений, где стих называется песней, то ли в названии, подзаголовке, то ли в самом тексте; но поражает и песенность – подлинная песенная музыкальность лада, строя всей тряпкинской поэзии. И подобно тому как настоящий песенно-фольклорный спектр у нас очень широк, от былин, плачей и сказов – до романсов и современных частушек, – так широк и "песенный" дипазон Тряпкина.

Вот из раннего (трудно удержаться, не процитировать целиком):

"СКАЗ

Ты гуляй – не гуляй, ветер северный,
По Руси по великой, по северной!
Всех снегов по Двине ты не выметешь,
Всех дерев по Суре ты не выломишь.

Не пошлешь всех волков ты на скотники!
Не забьешь всех костров у охотников!
И всех ног вдоль дорог, под буранами,
Не обставишь седыми курганами!

А мои-то и вовсе легошеньки,
Потому что голым-то голешеньки!
Только ягель в опорки подкладывай,
Только хлеба на завтра загадывай.

Ты же дуй и колдуй, ветер северный,
По Руси по великой, по северной
Поплывем Лукоморьями пьяными
Да гульнем островами Буянами.

И за что я – зеленый, некошеный, -
Может, здесь покачнусь, запорошенный,
Завалюсь, не живой и не узнанный,
Вот такой-рассякой, необузданный?"
(1947)

Что это: сказ? песня? загов‹р? Сказать трудно. Что это: стилизация под? К какому времени относится? К старине? Или это – живая вода современного языка?! Здесь есть истовость, сила, чувство (без налета сентиментальности), светлое складное косноязычие, присущее некоторым фольклорным формам ("И всех пог вдоль дорог под буранами, / Не обставишь седыми курганами!") Но здесь несомненно и авторство.

Еще более раннее "Подражание песне" (1942) также весьма близко к действительной фольклорной форме:

"Нам ли, девушкам, вечерушка была:
Кто вязала, кто гадала, кто пряла.
Пришел к девушкам лукавый паренек,
Он ввалился – не спросился – за порог.
Давай, девки, будем гостя привечать,
Давай, красны, молодого угощать:
Из-под лавочки дресвяным камешком,
Вдоль по стулу за чуприну да вальком…
<...>"

Вот лишь некоторые наиболее яркие произведения разных периодов творчества, напрямую связанные с этой фольклорной традицией: "Возвращение Разина" (1945), "Пароход на Вычегде" (1948), "Летела гагара" (1955), "Черная баллада (по мотивам старинных песен)" (1957), "Ягодиночка" (1957), "Чайная, чайная..." (1962), "Виноградие да зеленое..." (1966), "Хоровод" (1966), "Песня" ("Кабы мне цветок да с того лужка...") (1970).

Стихотворение другого стиля и жанра – "ЧТО ЗА КУПЧИКИ ПРОЕЗЖАЛИ" (1968). Это веселый и лукавый песельный сказ, где современный поэт выступает в роли старинного сказителя (гусляра!), или может быть, правильнее сказать, призывает на помощь вдохновение древних гусляров, чтобы поэтически реконструировать не столь уж древнюю старину – славное путешествие извозчицкого обоза из Москвы в Питер:

"Что за купчики проезжали!
Что за путь не спеша держали, –
Из Москвы, говорят, да в Питер
                    Через волховские края!
Сколько раз на возах сидели!
Сколько раз у костров храпели!..
И зачем-то теперь все это
                    Повторяет песня моя...

Что за кони в запряжке были!
Что за воду из речек пили!..
Эй, скорей, гусляры, за струны!
                    Да совместно ударим в лад:
А подводы, мол, вот такие:
Всё оглобельки – золотые!
А товары – парча да соболь,
                    А купчишки – сермяжный брат.
<...>"

Вообще в 60-е гг., времена расцвета и торжества так называемой "эстрадной поэзии" (Б.Ахмадуллина, Е.Евтушенко, А.Вознесенский), поэзия Тряпкина существовала сама по себе, в собственном стихийном русле, в многообразии своих ярких песенных интонаций и особенного содержания, не укладываясь ни в какие течения. Назвать ее "тихой" тоже никак нельзя:

1960:

"Сколько вьюг прошумело за снежным окном,
                   За мохнатым окном!
Замело, завалило все избы кругом,
                   Все полесья кругом.

Завалило, и вновь – тишина, тишина,
                   Перебранка сорок.
И над крышей моей, как пушок волокна,
                   Закружился дымок.

И стоит он на солнце и сходит на нет,
                  И светясь и дрожа:
Что же, есть, мол, и тут и очаг, и привет,
                  И живая душа...
<...>"

1961:

"Белая отмель. И камни. И шелест прилива.
Море в полуденном сне с пароходом далеким.
Крикнешь в пространство. Замрешь. Никакого отзыва.
Сладко, о море, побыть на земле одиноким.

<...>"

1962:

"Чайная,
Чайная –
Место не случайное.
                             Это место всем известно
                             И у всех на виду.
                             И под Вязьмой и под Брестом
                             Я всегда его найду.
                             А в селе, селе районном,
                             В нашем царстве многозвонном,
                             На земле, земле Тверской –
                             Славен сей приют казенный,
                             Многолюдный, разбитной.
<...>"

1966:

"Скрип моей колыбели!
Скрип моей колыбели!
Смутная греза жизни,
                         Зимний покой в избе.
Слышу тебя издалека,
Скрип моей колыбели,
Помню тебя изглубока,
                         Песню пою тебе.

Сколько прошло морозов!
Сколько снегов промчалось!
Сколько в полях сменилось
                         Пахарей и гонцов!
Скрип моей колыбели,
Жизни моей начало.
Скрип моей колыбели!
                         Думка моих отцов.

То ли гудок пастуший,
То ли поход вчерашний,
То ли моих кормилиц
                         Голос в ушах стоит...
Скрип моей колыбели!
Вымах отцовской шашки.
Скрип моей колыбели!
                         Звон боевых копыт.

Сколько снегов промчалось!
Сколько дождей пролилось!
Сколько опять – в коренья,
                         Сколько опять – в зерно!
Грозы прошли над миром,
Древо отцов свалилось –
И на сыновние плечи
                         Прямо упало оно.

Пусть же на тех погостах
Грустно поют свирели,
Пусть говорят на струнах
                         Ветры со всех сторон.
Пусть же послышится в песне
Скрип моей колыбели –
Жизни моей человечьей -
                         Благословенный сон.

Скрип моей колыбели!
Скрип моей колыбели!
Смутная греза жизни,
                         Зимний покой в избе.
Слышу тебя издалека,
Скрип моей колыбели,
Помню тебя изглубока,
                         Песню пою тебе."