При тираже в 3000 экземпляров она уже давно стала библиографической редкостью. Так что настоящее издание — долгожданный подарок всем ценителям ее творчества.

С голоса, стихотворение воспринимать труднее, чем с листа: меньше можно вложить своего содержания, труднее пережить стих независимо от поэта — как отклик поэзии на себя. Но голос поэта — ключ. В нем смысловая насыщенность поэтической речи, которая непосредственно исходит из ритма. Ритм — то, что выплескивает смысл в форму стихотворения.

Голос — не просто индивидуальная интерпретация прочтения, но звуковое изображение раковины и вместе с ней создавшего ее океана. Океана сущего до всяких слов и смыслов — океана Слова.

Ольга Седакова — поэт, сознательно живущий в тишине. Стихи она читает — как вода льется: не звонкая вода лесного ручья и не громкая — водопада или бурной реки, но такая, что бывает в озере. Прозрачная, всей глубиной отражающая высоту, тихая вода зеркала. Или фонтана — дерева, бесшумно погруженного в свой круговорот. Вода такая зачаровывает, окунает в себя уже одним ритмом своего звучания.

“И когда плавающее и необъятное, слабое и огромное, как облако цветочной пыли, явление вдруг складывает крылья, вроде бабочки, и садится, становясь, например, “сундуком” или “зимой”, — и оставляет за собой возможность раскрыть совсем другие крылья, чем только что сложило, и улететь и назваться иначе или вообще никак — этот момент вызывает восторг, какого уже никогда не доставит торжество добра над злом, скажем. Это исключительно познавательная этика, если только за “познанием” мы сохраним значение приобщения к какому-то единственному, животворящему, чудесному смыслу; к тому же с условием, что приобщение это спускается сверху, а не добывается силой”⁹ — пишет О. Седакова о “предмете” поэзии любимых ею В. Хлебников а, Р. Рильке и Б. Пастернака. Это в полной мере относится и к ней самой.

Ключевым понятием для поэта в его отношениях с миром является метаморфоза, благодаря которой все здешнее смещается в потустороннее, при этом мир открывается как явление для “той” и “этой” стороны общего Истока. Эта “пластичность” мира, податливость в отношении изменения — многообразность, с которой Исток проявляет себя в нем, роднит его с водой, извечным символом не только мира, но и всякого превращения.

Вода (как и квази-бабочка Явления) — то, что присутствует как постоянная тема во всех (или почти во всех) стихах О. Седаковой. Она — глубина, источник всяких метаморфоз, жизнь, погруженная в созерцание — зеркало. Последнее — не знак замкнутого пространства, но напротив — пространства разомкнутого, такого, в которое человек и мир на определенном уровне включены всем своим существо

                                        Я тоже из тех, кому больше не надо,
                                        и буду стоять, пропадая из глаз,
                                        стеклянной террасой из темного сада,
                                        любуясь, как дождь, обливающий нас,
                                        как полная сердца живая ограда
                                        у стекол, пока еще свет не погас.

                                       Ограда прощания и поминанья,
                                       целебная ткань, облепившая знанье.
                                       И кто-то кивает, к окну подойдя,
                                       лицу сновиденья, смущенья, дождя.¹⁰  

Здесь нельзя не вспомнить о Психее, о ее склонности к воплощению и перевоплощению. Наконец, о чаше — водной бездне, которая вдохновляемая Духом Святым поет на разные голоса. Голоса стихий и вещей.

С водой, глядящею сквозь лица и вещи глубину, О. Седакову роднит еще и ее свойство опрозрачнивать изнутри любую форму. Вливаться во все и превращать камень в стеклянный сосуд явностью своего присутствия:

                                        С нежностью и глубиной —
                                        ибо только нежность глубока
                                        только глубина обладает нежностью —
                                        в тысяче лиц я узнаю,
                                        кто ее видел, на кого поглядел
                                        из каменных вещей, как из стеклянных,
                                        нежная глубина и глубокая нежность.¹¹

 Глубина точит форму изнутри, она “нежная”. Все, что приходит извне — напор, насилие, то, что заставляет сердце закрыться. “Глубокую нежность” испытывает человек, став “стеклянным”, открытым водной бездне в себе — прозрачным для мира — другого всплеска бездны. Глубина — то, что позволяет раскрыться внутреннему пространству во вне и видеть других, в ком глубина со всей присущей ей нежностью свершила ту же работу.

                                        - О Господи, Господи, тело мое
                                        давно уже стало подобием щели,
                                        в которую смотрят на дело свое
                                        те силы, какие меня разглядели. -¹²

 Глубина, как и вода, просвечена улыбкой. Исток смотрит из нее, сквозь поверхность, сквозь вещество, даруя ему преображение. Глубина щедра на свою и чужую прозрачность. Она непрестанно присутствует в вещах и существах, чтобы дать им улыбнуться улыбкой, излучающейся из нее. Улыбкой Истока. Улыбнуться и почувствовать свое единство с водой, свою целостность — глубину улыбки.

То есть для О. Седаковой:

...дух говорит, как из воды, изъеденные солью глубины.¹³

 

Как и в процессе создания иконописного сюжета, когда краски наносятся послойно, каждая предыдущая тема, метафора у О. Седаковой “подкрашивает” следующую. Целостный образ возникает как то, что проходит сквозь многоцветие спектра речи и многообразность мира. Как ритм дыхания Истока, как Его явление в лике.

Всем стихам О. Седаковой присуща ритмическая глубина, находясь в которой, чувствуешь свою “вдунутость” в сердце Безначального — обратная иконная перспектива.

Вода у О. Седаковой, как и фаворский, иконный свет не заслоняет лица и предметы, но сквозь них лучится, изливается нежностью материнской и отцовской ласки Истока.

                                         Пруд говорит:
                                         были бы у меня руки и голос,
                                         как бы я любил тебя, как лелеял.

                                         Люди, знаешь, жадны и всегда болеют
                                         и рвут чужую одежду
                                         себе на повязки.

                                         Мне ничего не нужно:
                                         ведь нежность - это выздоровленье.

                                         Положил бы я тебе руки на колени
                                         как комнатная зверушка,
                                         и спускался сверху
                                         голосом как небо.¹⁴

 Собственно говоря, все стихотворение — прямая речь, монолог воды-зеркала, при полной стушеванности того, к кому он обращен. Его как бы нет, он настолько слух и взор, что вода может быть услышана.

В этом стихе поэтесса отвечает на вопрос, как можно увидеть, услышать воду, не бурную или спокойную — стихию, но тихую, вблизи, не замутясь, не увлекаясь своим в ней отражением: только созерцая, став водой (той самой, что “глубокая нежность”), открывшись воде.

В вышеупомянутом интервью “Русской мысли”¹⁵ Ольга Седакова говорит об игре, определяя ее как “особое, бесцельное и беззаботное состояние”, присутствующие и в “изложениях самых мрачных тем”, как дар “легкого сердца”, необходимый для поэта. Наконец — радость вдохновлявшею псалмопевца Давида.

Подлинный поэт, как и настоящий святой, — тот, кто играет. Играет потому, что в нем играет вода Кастальского ключа — свет. Святой и есть поэт. Он — хвала, возносимая Богу за каждый миг и час, за всех и за все, ставшее в этой хвале от него неотделимым.

                                        А свет играет, как дети,
                                        малые дети и ручные звери.¹⁶

То есть доверчиво, с полной отдачей себя игре, с полной врученностью себя и Богу, и всему, с чем играет. И поэт и святой знают мир в единстве его Истока: один — ритмически, другой — в языках Святого Духа.

В поэте разрозненные явления этого мира становятся голосами, возвращаются к своей изначальной природе, оказываются хором. Поэт в нем — и мистагог, и первое лицо трагедии, вершина которой — преображение, принятие своей судьбы и своего голоса, как чаши из рук Истока.

В одной из легенд о Басё, великом поэте японского Возрождения, рассказывался такой случай. “Однажды осенью он и Кикаку шел по рисовому полю. Увидев красную стрекозу, Кикаку сложил:

                                      Оторви пару крыльев
                                      У стрекозы —
                                      И получится стручок перца.

— Нет, — сказал Басё, — это не хайку. Ты убил стрекозу. Если ты хочешь создать хайку и дать ему жизнь, нужно сказать:

                                      Добавь пару крыльев
                                      К стручку перца —
                                      И появится стрекоза”¹⁷  

По настоящему играть и жить умеет тот, кто из мертвого может создать живое. Тот, кто даст возникнуть из себя миру, в котором Воскресение — одно из свойств бытия.

Другим аспектом игры является любовь Ольги Седаковой к стилизации. Свидетельство этому и ее “Китайское путешествие” (1986 г.), и такие ее циклы, как средневековые “Тристан и Изольда” (1978-1982 гг.), или античные “Стелы и надписи” (1982 г.).

Ритм для О. Седаковой — то, к чему сводится, как вся культура целиком, так и те или иные временные ее формы. Их включенность в единый ритм бытия (поток) — соки, питающие индивидуальное творчество того или иного поэта. Отказ от них равносилен выпадению из общего звучания культуры, выходу из хора, потере чаши.

Окрашивая в разные ритмическо-временные тона свои стихи, она выявляет архетипичность отдельной судьбы, ее глубинную значимость. Так, например, “звучит” один из ее “античных” образов:

                                           Женская фигура.

                                                                   Отвернувшись,
                                       в широком большом покрывале
                                       стоит она. Кажется, тополь
                                       рядом с ней.
                                       Это кажется. Тополя нет.
                                       Да она бы сама охотно в него превратилась
                                       по примеру преданья -
                                       лишь бы не слушать:
                                       - Что ты там видишь?
                                       - Что я вижу, безумные люди?
                                       Я вижу открытое море. Легко догадаться.
                                       Море - и все. Или этого мало,
                                       чтобы мне вечно скорбеть, а вам -                                                                                                   досаждать  любопытством?¹⁸

Изображенная здесь — Кора. В ее образе воплощена и вся любовь Греции к своему дому, к своей ойкумене — полноте бытия, и противовес ей — страх бесплотности, смерти, разлуки — потери этой осязаемой на ощупь божественной полноты жизни. Наконец, в нем отражена и индивидуальная судьба — трагедия ранней (так кажется) смерти, печаль обо всем покинутом, невозвратимость ушедшего. Вспоминается бёклинская картина, на которой Данте плывет в ладье Харона к темным кипарисам мира теней,¹⁹ мира, который он так гениально изобразил в своей великой “Комедии”.

Вместе с тем, образ выходит как за пределы древнегреческого ощущения, так и за “пределы” бёклинской темы смерти. Он — античное понимание оной, ставшее ритмом в культуре, темой для многочисленных индивидуальных вариаций.

Ольга Седакова видит время (во всей его многослойной спрессованности) вмещенным в Источник, из которого оно постоянно истекает обновленным в новые русла судеб и голосов

В первом, “поэтическом” томе недавно вышедшего седаковского двухтомника, кроме стихов Ольги Александровны представлены и ее переводы, в частности переводы Р. Рильке, Элиота, П. Клоделя, Эмили Дикиисон, гимнов св. Франциска Ассизского, Данте и др.

В цикле “Тристан и Изольда” (1978–1982 гг.), также включенном в эту книгу, есть такие строки:

                                        Темны твои рассказы,
                                        но вспыхивают вдруг,
                                        как тысяча цветных камней
                                        на тысяче гибких рук, -
                                        и видишь: никого вокруг,
                                        и только свет вокруг.²⁰

 Это “никого вокруг” и “только свет вокруг” — судьба поэта, истинное его предназначение. Предназначение быть чашей — голосом Истока, голосом поющей и играющей воды.

______________________________