Эдуард Прониловер

Сквозь сон, сквозь веки, сквозь подите прочь
бездонный полдень где-то золотится.
И девочка, опрятная, как ночь,
подходит к изголовью и садится.

Ах, как слаба, как бережна ключица!
И мне тоски, как сна, не превозмочь.
Что здесь тебе? Поди, ты мне не дочь.
И не жена... И даже не блудница.

Не знаю, чей набег был в этот век.
Но мочи нет из-под разбитых век
увидеть почву, что восходит зыбко...

С тобой - хоть в пекло под бесовский вой.
Но что, скажи, ты сделала со мной?
Вон как охрип... А начинал, как скрипка. 

1981

ТАРАКАН

Отринуть жизненные схемы,
развеять умственный дурман
за тяжкий труд поста и схимы
отважно взялся таракан.
Среди замызганной посуды,
в глуши помойного ведра -
повсюду жизнь свои причуды
являла с самого утра.
И он в высоком умиленьи
движенья горния светил
и прах земной, и сон, и тленье
очами вечными следил.
Как сливки, дни и ночи кисли,
сплетался быт из ничего,
и думал он о вещем смысле
существованья своего
и перепончатые крылья
в восторге к небу возносил,
и плакал про себя в бессильи,
и ахал из последних сил.
Ему б с подружкой - в салки, в жмурки!..
Но он сгорал в ином огне,
таская чёрствые окурки
на чёрной крохотной спине
и в мелочь - каждую! - вникая:
и в щель, где холод гробовой,
и в плитку, где жара такая,
как в жаркой Африке самой...
Уж сохло тело, как сухарик,
уж начал он сходить с ума,
и вдруг ему - презренной твари! -
открылась истина сама.
Не в этом ли искусства сила,
что истина сама собой
небесный пламень водрузила
над тараканьей головой?!
И, этим светом обладая,
он в мир подался из угла,
когда хозяйка молодая
его на ложках засекла.
Ленивая, в белье нательном,
иных не ведая страстей,
она его - щелчком смертельным
отполированных ногтей...
И вот - без слёз и покаянья -
полёт в неведомую тьму.
И жизнь последнее сиянье
дарила в форточку ему.
А в полночь тихою когортой
его сородичи пришли
и тела мякиш распростёртый
во мрак и щели унесли.
Но где ж душа его святая?
Быть может, малость погодя,
помчалась по свету, рыдая
и мир себе не находя?
А может, кто её приветил, 
с собою рядом поселил...
И нам оттуда тихо светит
её неразделённый пыл.

1981 

* * * 

- Милая сестрица,
добрая Алёнушка!
Я хочу напиться 
с лужицы до донышка.

Но кричит сестрица:
- Что ты, несмышлёныш!
Это след копытца,
будешь сам зверёныш.

- Милая сестрица,
добрая Алёнушка!
Я хочу напиться
с лужицы до донышка.

- Брат, наш путь далече;
сядем, коль устанешь.
След здесь человечий,
хуже зверя станешь.

- Милая сестрица,
добрая Алёнушка!
Видишь, нет водицы...
Видишь, только солнышко...

- Спи ты, цвет мой алый,
я с тобой побуду.
Мы пришли, пожалуй.
Видишь, камень всюду...

1982

* * *
сойдет жара - увижу Суздаль
пузырчатые купола
монашеской неволи камни
и стаи чернокрылых птиц
здесь на обочине России
и слово есть - да молвить глупо
и речки есть - да всё нетёки
и зелен дол - да всё трава
дай Бог здоровья город с пальчик
заставные столбы Фелицы
стоят без времени и места
не въехать вам и не пройти

1982

НЕОКОНЧЕННОЕ

Я в дом войду. Сто лет мечтал о нём.
И ты, не удивляясь, молвишь: "Здравствуй.
Садись к огню. Смотри, какие астры.
Они в саду намокли под дождём".

- Да, астры... да, огонь... да, разговор.
Я был в гостях у снежной королевы.
И зеркала оледенелой девы
живёт во мне осколок до сих пор.

Он студит кровь мою и тает больно,
и, может, не отпустит никогда,
но я затем из льдов пришёл сюда,
чтоб ты сама сказала мне: "Довольно.

Довольно сны и память ворошить,
играть в снежки-знакомства, в зимнем поле
свистеть, как ветер... Полно, ты не в школе.
Пиши стихи. Я рядом буду шить".

Так минет год. Забулькает весна,
размоет снег, очистит камни, корни,
и розовые зародятся зёрна
в земных пластах, очнувшихся от сна.

Начнёт весна тепло и свет копить,
запустят первоклашки в небо змея,
и, в этой жизни многое умея,
быть может, мы научимся любить".
. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так я сказал. Картинка поплыла -
звезда, любовь, кошачий коготь острый,
огонь и мрак, и задыхались астры
в мерцании гранёного стекла.

1983

ХОЛОДНЫЙ САПОЖНИК

Я сапожником стать не сумею -
высоко ремесла мастерство.
Молоточки да баночки клея,
да гвоздочки, да много всего.

Был сосед у нас ветхий сапожник.
Мастерская - напротив двора.
Сам приземистый, как подорожник,
вечно лысый и пьяный с утра.

Жил он тихо, семью не тираня.
И неспешно: ведь жизнь - не вокзал.
Кроме самой забористой брани,
он по-русски двух слов не вязал.

До войны, что ни год - то с приплодом.
Семь детей. Семь подпорок. Семь "я".
Он в семье почитался уродом.
Без урода семья - не семья.

Много надо полнеющим дочкам,
но не стоит перечить властям.
И уродец стучал молоточком
по ночам, по ногтям, по страстям.

И хотя всякий труд правомочен
и любая работа в чести,
он был мастер, наверно, не очень,
потому что не видел почти.

Год - от года, итог - от итога,
мастерская - почти уже склеп.
Но деньжонки текли, слава Богу,
на бутылку-другую да хлеб.

Два приятеля в гости ходили
в трёхаршинной его погулять,
вместе пили, а после - дразнили...
и мирились на водке опять.

Он ворочался в нашей эпохе,
постигая эпоху до дна:
дочки жирные, жирные снохи
и худая, как щепка, жена.

Жили-были старик со старухой,
наживали добро и врагов,
горевали над смертью безрукой,
жили-были во веки веков.

А над старческой их колыбелью,
словно рядом - но только во мгле! -
мальчик в шлеме, убитый шрапнелью
на палёной смоленской земле.

Жили-были старик со старухой:
сто забот, сто заплат, сто обид.
Называют жистянкой, житухой
этот сонный, затянутый быт.

Где ж ты, Боже, - судья и посредник?
От соседа уж нет ничего.
У хозяйственных дочек в передних
доживает старуха его.

Сохнут баночки старого клея,
молоточек в пространстве стучит...
Я сапожником стать не сумею,
да и, собственно, кто мне велит?

1983

* * *

Много-много лет назад
мама на старинный лад
среди бела царства
опосля кухарства
пела песенку свою:
"Не ложися на краю..."
Пела-напевала,
рядом засыпала...
Тут же чей-то голосок:
"Не ложись на правый бок:
засыпая справа,
сдохла баба Клава..."
Повернусь на левый бок -
тот же мерзкий шепоток:
"Засыпая слева,
сдохла баба Ева...
Не ложися на живот -
будут цыпки круглый год,
не ложись на спину -
превратишься в глину..."
Невозможный, страшный бред,
я тебе не верю, нет...
Я не подневолен,
просто очень болен,
просто вспомнил не о том...
Я по полу босиком
медленно ступаю,
маму окликаю...
- Мама, мама, - говорю, -
ближе к ёлке, к январю,
Дед-Мороз устанет,
и теплее станет. - 
Смотрит мама: "Бедный сын,
не вылазишь из ангин.
Я ходила по воду,
напустила холоду;
дверь распахнута была,
тут метель из-за угла...
Ляг в постель, укройся,
ничего не бойся..."
- Мама, мама, - говорю, -
если сдохну, не горюй;
буду с Бабой Клавой,
если лягу справа. -
Охнула, осела мать.
- Мама! Что ж переживать?
Буду с бабой Евой,
если лягу слева...
Ну а лягу на спине -
застекли меня во сне
и молись в витрину 
глиняному сыну... -
Мама плачет - как молчит,
мама шепчет - как кричит:
"Ангел из ангины,
ветер из витрины,
всё смешалось по зиме,
поселился снег в семье...
Я ходила по воду,
напустила холоду -
молодой совсем была;
ветер злой из-за угла...
Не суди, сыночек,
извелась я очень..."
- Что ты, мама! Помню, встарь
был декабрь, как дикарь...
Ты ли в том повинна?
Пусть уснёт кручина... -
. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В доме пусто. Или спят.
Или вечный снегопад. 
. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дом - ты сон иль крепость?
Гаснет водки крепость.
За окошком - ни гу-гу.
Только чучело в снегу
рядом оказалось...
Или показалось?

* * *

Я в мире не оставлю брата.
                                         Лермонтов

Я иду, иду, и ночь тиха.
Господи, мы все не без греха,
но сегодня самый чёрный ворон
ангельскою чистотою полон.
Под ноги летит, сияя, лёд.
Сотни лет прошло, как начат год.
Я иду, иду, и город вечный
кажется дорогой бесконечной.
Ночь звенит - воистину тиха.
Горький отблеск русского стиха
осветил лицо моё живое,
всё его пространство мировое.
Снег дрожит на лодочном ветру,
голос тает медленно во рту...
Я прикрою веки на минуту -
и застигнут буду стужей лютой.
В зимней ночи, в самой глубине,
я жестикулирую во сне.
Только ветер прогудит, ночлежник,
был-де человек, и вот - подснежник...
. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ночь ножи запустит наугад,
и меня во тьме окликнет брат.
Я очнусь - на крик, на плач, по зову...
Здесь иначе не даётся слово.

1984 

НОЙ И ЕГО СЫНОВЬЯ

И сказал Бог Ною: "Конец всякой 
плоти пришел пред лице Мое, ибо
земля наполнилась от них злодеяни-
ями. И вот, Я истреблю их с земли.
Сделай себе ковчег из дерева гофер..."
Быт. 6, 13 - 14

Мне снился крах, похожий на хорал;
за именем там исчезало имя.
Ты, Господи, нам жизнь и разум дал.
Но как же мы распорядились ими?!

И понял я, что тот хорал - потоп,
где наши кровь и слёзы вперемешку...
И плыл ковчег из дерева гофер,
и в нём старик хотел позвать... но мешкал. 

Мир двигался под ливнем, чуть живой,
как точечка в стекляшке телескопа...
И снилось мне, что был бездетным Ной,
что мы - лишь Ноев сон во дни потопа.

1988

МАЛЕНЬКИЕ СТИХИ

1.
Когда-то в маленьком детстве я услыхал и полюбил два слова: барвинок и гурвинек. Чем-то старинным, доверчивым, домашним веяло от них. Я играл в слова: барвинок с гурвинеком, барыня с гувернёром...
Спустя много лет я узнал, что барвинок - вечнозелёное травянистое растение с большими голубоватыми цветами, а Гурвинек - идейный близнец нашего Петрушки в Чехии. Только наивен слишком!.. 
Недавно я заглянул в толковый словарь Даля и прочитал: "Барвинок - трава-могильник, гроб-трава..." И сразу всё рухнуло: барыня прогнала гувернёра, Гурвинек перестал быть наивным, а большие голубоватые цветы высохли и замёрзли... Вот и растолкуйте мне, какой толк заглядывать в толковые словари.

2.
мне снился город маленьких людей
нет не душой а лишь объёмом ростом
что в сумерках при полной тишине
играли в свои крохотные игры
с перил спускались или на качелях
качались не взлетая выше звёзд
в песочницах иные мастерили
себе подобных зданья цветники
и всё это при полной тишине
они напоминали мне во сне
резные потемневшие фигурки
ни дождик черноточечный ни ветер
ничто не отвлекало их от игр
как будто они сами по себе
а прочее - в ином каком-то мире
потом их что-то сразу отвлекло
они в одну собрались быстро кучку
и с плачем тихо стали звать меня
и я проснулся?

1986 

* * *

Над клевером бабочек стаи - кругами.
Не зная названий, зовём королевами.
И режем осоку босыми ногами,
и медленно путаем правые с левыми.

Над клевером поле - букашкам раздолье,
кузнечики прыгают к солнцу и вниз.
И лбы у кузнечиков круче фасоли,
и бело-зелёным стал солнечный диск.

Мы возвращались домой, как из странствий,
не замечали - ушиб или вывих...
У бабочек в ярком воздушном пространстве
сияли глаза на распахнутых крыльях.

И этот прекрасный сознания хаос
лелеял гармонию детского духа.
А всё, что п о р я д к о м потом называлось,
воняло сивухой и клеем гроссбуха.

О том ли писать, что возжаждало сбыться?
О жизни утробной в пустеющем зале,
где мы диалектику самоубийства
по Гегелю поздним умом изучали?..

Мы страшные дети безлетья России,
горючая смесь палача и паяца...
К нам бабочки ночью летят золотые
и, мёртвые, у изголовья садятся.

1988

* * *

Небо с землёю - как брат и сестра.
Теплота бабочки и травы.
Лягушка притихла на дне ведра,
не повернёт головы.

Мир мой сколочен из досок и брёвен,
чист, как смола, и, как ветер, огромен...
. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рожки да ножки остались, да рвы...
Не повернуть головы,
не разгрести эту мглу;
кто там смеётся в углу?
Чур, меня, чур!..
Ты, что ли, Юр?

Детский приятель мой в угол забился.
Век с ним не виделись. Там он и спился, 
не повернув головы...
Юра, хочешь халвы?

Ночь растит изумрудную зелень.
Тишина. И капля не шелохнется в колодце.
И такой свет отовсюду льётся,
что белеет в земле несколько зёрен.
Скажешь ли громко,
ступишь неловко -
мир улетает, как божья коровка,
до капельки, 
до лепестка.
Не найдёшь во Вселенной и оттиска...

Детские дали расцвечены мелом -
синим и розовым, жёлтым и белым.
Не убавляется жгучая соль: 
нянчишь гармонию - вынянчишь боль.

P. S. Понатворили... Страну разорили.
Плавает ненависть клочьями пыли...
Юрка не знает о том ничего.
Он бы спросил с нас. Да нет никого.

1988

* * *

Я сегодня один. Мне исполнилась тысяча лет.
Среди пепельных льдин затерялся последний мой след.
Океана трава за непройденным детским порогом.
Кто-то шепчет едва: "Не печалься, ступай себе с Богом..."
На дворе ночь цветёт. На столе увядает свеча.
Все культуры не в счёт. Остаётся ещё "не печа-
луйся больше, ступай себе с Богом..." 
Бестолковец на троне
исходит божественным слогом
и достоинства лжи не уронит.
А затюканный шарик
в пространстве качается зыбко.
И безумный духарик
на шарике ёжится зябко:
"Смилуйся, государыня рыбка..." -
и свистит на ветру его шапка.

1989

* * *

Когда поселится пришлец в земле ва- 
шей, не притесняйте его. Пришлец, 
поселившийся у вас, да будет для вас
то же, что коренной житель ваш; 
люби его, как себя, ибо и вы были 
пришельцами в земле Египетской: 
Я Господь, Бог ваш.
Левит, 19, 33 - 34

Я больше ничего не напишу:
наверное, устал от тёмной речи.
И если на земле ещё дышу -
то это дышит дух противоречья.

Не хочется живому исчезать,
хотя в разлуке, вряд ли, больше смысла.
Но родине мне нечего сказать:
меж нами даты... цифры... даты... числа.

В минуты роковые знанья нет
(когда ни славой не спастись, ни словом).
И стало кровью то, что звали кровом.
Слепила тьма - но выел очи свет.

С тобою не лукавлю, Моисей:
родная речь толкает в междуречье.
Здесь пробовали жить по-человечьи -
на этой
голой родине моей.

На мне вина Октябрьских стихий
за первую кровавую порошу.
Но, той вины не скидывая ношу,
я думаю о тех, кто - "не убий".

Разрушен невостребованный храм,
и мы уходим в новое изгнанье.
"Все заповеди в гости будут к нам -
но прежде Сына дай на поруганье", -
кричит толпа, перстами возносясь.
И плачут на ветру легионеры.
И снова на пороге новой эры -
нам комьями в лицо мирская грязь.

Но кто сказать успеет в пустоту,
как был неотвратимей с каждым годом
тот путь от Моисея ко Христу,
тысячекратно пройденный народом?

1990 

ВИЛЬНЮС

В квартире тёмной, в комнате пустой
игрушечный меч стрелки часовой
вращается по кругу циферблата.
И слабый свет струится воровато
с пластины медной. Бог не приведи! -
Ни веры, ни надежды, ни судьи...
Какое время нами помыкает!..
И кровь течёт, и срок не истекает
за каждый шаг ручаться головой...
И жизнь - короче стрелки часовой.

13 января 1991
Москва

РУФЬ

Ире Азаровой

Трудилась без обиды,
не покладая рук,
прабабушка Давида
моавитянка Руфь.
Из золотистой плоти
колосьев наберёт,
сама и обмолотит,
сама и отнесёт.
Усталость, как солома,
растёт день ото дня.
Зато в избытке дома
пшеницы, ячменя.
Жила бы на здоровье 
среди родных полей...
А то ведь - со свекровью,
без мужа, без детей.
И как хватило духу -
в чужие племена?
Да стало жаль старуху:
зачахнет ведь одна.
Снохе, едва не плача,
сказала Ноеминь:
"Храни тебя удача,
но ты меня покинь.
Со мной лишь Божья кара.
Очаг мой - без огня.
Теперь я только Мара,
и значит - нет меня.
Друг друга мы забудем.
Вернись, как лёгкий дым,
к своим богам и людям,
к родителям своим.
Господь тебе поможет
за доброту твою:
и дни твои умножит,
и даст опять семью".

В ответ лишь вздрогнут веки
и Руфь произнесёт:
"Теперь мои навеки
твой Бог и твой народ.
Болезнью или гладом
не стану попрекать.
С твоей могилой рядом
хочу я истлевать.
Пусть горя - больше втрое,
как не было ни с кем,
но всё равно с тобою
пойду я в Вифлеем".

А что потом случилось -
предопределено.
Ведь с нами Божья милость -
сегодня и давно.
И под Господней сенью
нам заповедан стих:
Израиля спасенье -
в спасении других.
Простая эта схема
понятна лишь тому,
кто сам из Вифлеема
или идёт к нему.

Рукой глаза прикрою,
замрёт на миг рука:
за движущейся мглою,
как пёрышко, легка,
стоит, невзрачна с виду,
ладони чуть сомкнув,
прабабушка Давида
моавитянка Руфь.
Стоит в потоках света,
провидя Дней Конец.
И радуга Завета 
над нею, как венец.
Всё явственнее в свете 
тончайший силуэт.
И тридцати столетий -
как не было и нет.
А в самом ветхом слове,
где места хватит всем,
две женщины, две крови,
бредут в свой Вифлеем.

1992

Ноеминь (древнеевр.) – приятная. Здесь дан один из русских произносительных вариантов.
Мара (древнеевр.) – горькая.