АВТОБИОГРАФИЯ
Маме
 
Ах, оставь, я тебе уже все рассказала...
Ну, если обещала... И что ты меня так наряжаешь? Ты думаешь, все туда придут на такую старуху посмотреть? И туфли новые? Ну, ладно. Так им и надо. Пусть знают, как в кафе ходить... Как кто? Ноги, конечно.
Как красиво кафе называется – “Капульский”...
Международное? Наверное, дорогое очень...
Знаешь, а давай пойдем еще куда-нибудь, например... в театр... Да-а, конечно, язык...
Ну, давай так сделаем. Сейчас просто погуляем, вон как здесь красиво, вид с горы, а потом, когда будут чьи-нибудь гастроли, пойдем в театр.
Ну хорошо, ну ладно.
Вот здесь сядем? Очень хорошее место.
А что рассказывать?
Все с самого начала, как незнакомому человеку?
Ну записывай, записывай, я рада, что тебе интересно.
Девочка какая внимательная – мы уже полчаса решаем, а она все улыбается...
Ну что ж, что ее работа, работу тоже не все хорошо выполняют.
А с чего начинать? Автобиография? Ну, пусть так и будет, автобиография.
 
Родилась я весной 17-го года, за неделю до Пурима. Нет, метрики не сохранились, ты же знаешь. Все так и запомнили, что за неделю до Пурима.
Конечно, по еврейскому календарю. А ничего, что все время в разные дни, даже интереснее. Каждый поздравляет, когда ему нравится. Правда, в России мои мужчины предпочитали 8-го марта, меньше хлопот. А по документам я на два года старше. Это уже потом мне папа метрику выправил, после семилетки, когда я учиться ехала. По документам у меня день рождения в июне 1915-го, как раз получалось 16 лет, и меня в училище приняли. Но я этот день не люблю, ничего он для меня не значит. Да и зачем мне быть на два года старше?
Комсомол? Нет, я и не пыталась вступить. Меня даже в пионеры не приняли – папа считался единоличник. У нас ведь и лошадь была. И каждую субботу мясо, – богачи.
Потом папа умер, лошадь продали. Но это я уже в городе училась, как раз на каникулы приехала.
Туберкулез. У него и брат умер от туберкулеза. И я такая худущая была.
Помнишь, баба Хая меня все молоком отпаивала? Ну, как же, я тебе рассказывала: Хая – мамина сестра, это уже ее потом внуки бабой Хаей стали звать. Я к ней погостить приехала на каникулы, уже после папиной смерти. У нее еще два мальчика было – Гриша и Мотик. И вот она нам каждое утро давала по кружке молока. И все время строго следила, чтобы каждый брал свою кружку, даже специально завела мне кружку другого цвета. Обидно как-то и, главное, непонятно. Только перед отъездом я узнала, что она целый месяц мальчишек снятым молоком поила, а меня – сливками. Я ей говорю:
– Хая, ты с ума сошла, они же дети, им же расти важнее, чем мне...
– Да, дети, конечно, – говорит, – ироды. Целый день по солнцу носятся, что им сделается: а ты вон вся синяя.
Такая вот была тетка. И дети у нее такие же выросли. Уже когда меня сослали, ну, ты же знаешь, какое время было, я и написать кому-нибудь боялась, да и не отвечали тогда, вдруг получаю денежный перевод. А это Гриша мне свою первую зарплату прислал. Он как раз на заводе начал работать.
Нет, не было ему еще шестнадцати, война началась, вот он и работал.
Так вот, когда папа умер, мама одна осталась. Я училась в Москве, брат – в Ленинграде. И, знаешь, она тоже пошла учиться, на учительницу. Я приезжаю на каникулы, а по всему дому – тетрадки, книжки. Она прирожденной учительницей была, спокойная, строгая. Не кричала на нас никогда, но почему-то даже в голову не приходило ее ослушаться.
Да, конечно, успела поработать.
Она в тридцать пятом, кажется, диплом получила, или в тридцать шестом, а расстреляли их только в феврале 42-го. Я уже в ссылке была, брат в блокадном Ленинграде в госпитале работал. Хорошо, он семью в эвакуацию отправил, а то вот Мира, моя подружка, отвезла мальчика на лето к бабушке... Так он и лежит там вместе с ее мамой. И с моей. Так что, можно считать, мне повезло с этим арестом. Я ведь тоже Диночку на лето к маме отвозила.
Да нет, почему я перескакиваю. Ну, конечно, сначала вышла замуж, а уже потом Диночка появилась. Или ты думаешь, я такая легкомысленная была?..
А там и познакомились, на каникулах. Куда я еще могла поехать? Корова у нас была, и надо было ее каждое утро выгонять. А мама сказала, что негоже ей, учительнице, за коровой бегать, тем более, когда взрослая дочь приехала. И ничего во мне особенного не было. Косы только да ноги длинные.
Я же говорю, худая была. Вот и бегала я за нашей коровой босая.
Как почему? Тепло было, лето. И удобнее так. И туфли надо было для города поберечь. Я ведь училась на зубного врача.
Конечно, мечтала – детским ортодонтом. Выправлять неправильный прикус. Чтобы все красивыми вырастали.
Ну, почему вся красота в зубах? Нет, конечно. Но все-таки хорошие зубы – это красиво.
Нет, нет, не перескакиваю. Он на лето приехал, диплом писать. На немецком языке. Он и французский знал хорошо, но не так, как немецкий. И еще оперу очень любил. Всё мы с ним в оперу ходили. И сам пел хорошо, тенором. Я потом, когда Диночка подросла, все ей по радио оперы ловила.
Он у наших соседей комнату снимал – сад был у них красивый, тихий. И все наши местечковые невесты, конечно, принялись гулять вокруг этого сада. А тут я бегу со своей коровой. Меня и невестой не считали, я же говорю – одни косы.
Мы на Красной Пресне поселились. Такая прекрасная была комната, просторная, и соседей немного.
Я с соседями всегда дружно жила, ты же знаешь. Это уже потом, когда Осю арестовали, они со мной перестали разговаривать. Да это и недолго продолжалось, меня же вскоре выслали. Правда, я успела брату в Ленинград написать, чтобы Диночку к себе забрал, не отдавал в детский дом. Но тут мне повезло – я хоть и в зоне была, но на поселении, и ребенка при мне оставили.
Направление у меня было в Сыктывкар.
Выговорить-то еще можно, а вот добраться... Поезда туда не доходили.
Автобус? Ты еще скажи – метро... Высадили меня на последней станции и сдали в милицию, вроде как арестованную. А там и не знают, что со мной делать. Думали, думали и говорят:
– Мы вас направим на лесоповал, врачом.
Я говорю:
– Что вы, я не могу врачом, у меня же не то образование!
– Ну, тогда здесь, в медпункте, будете арестованных лечить.
Я даже рассердилась:
– Да не могу я лечить, я ведь только зубной врач!
Надоела я им ужасно.
– Тогда иди, – говорят, – и сама устраивайся, куда хочешь.
И решила я для начала жилье поискать в деревне. Сколько можно в милиции жить... Взяла Дину за руку и пошла по поселку.
Да, конечно, со мной, я же говорила, не отправили ее в детдом. Даже и не знаю, может, забыли, а, может, сжалился кто.
Да, прекрасно ходила, ей уже три года исполнилось. Проходили мы по деревне целый день, но неудачно, никто нам комнату не сдал.
А там и кушали, в милиции. Раз я арестованная, так они должны были меня кормить.
Уже под вечер останавливаю я одну женщину, все насчет комнаты, а, оказывается, я у нее уже утром спрашивала. Я-то не запомнила, а она меня узнала:
– Как же вы, – говорит, – так целый день и ходите?
Ну, что я могла ответить?
– Знаете что, – говорит, – пойдемте к нам. Я сама эвакуированная, но я с детьми у родителей живу, с моим отцом и посоветуемся.
Привела она нас к дому, но заходить я не стала.
– Попросите, – говорю, – вашего отца к нам сюда выйти, а в дом я зайти не могу, у нас с ребенком педикулез.
Да, вши. Какие мы завшивленные были! И с поезда, и из тюрьмы. Я ведь в тюрьме пересыльной сначала была.
Да, конечно, вместе с Диночкой.
Так вот, вышел ее отец и говорит:
– На лесоповал вы ни в коем случае не соглашайтесь ехать, там и не такие герои с голоду умирают. Идите в медицинскую часть Гулага! В Главное управление лагерей. Там, даст Бог, работу найдете. А в милиции своей, – говорит, – вы попроситесь на дезинфекцию и завтра к нам опять приходите, поселим вас как-нибудь.
Такие вот хорошие люди встретились, я просто не знала, как и благодарить.
Да, так все и сделала. И дезинфекцию нашла. Мне одна женщина устроила – за мамино колечко.
В лифчике, конечно. Ты же знаешь, какая у меня фигура смешная, сама худая, а лифчик – пятый номер. Там не только колечко можно было спрятать. Но жить я к этим людям так и не пошла, постеснялась.
А по-настоящему повезло мне в медчасти. Пришли мы с Диной, вижу – за столом два человека, пожилые такие. Один оказался главврачом, Энтин его фамилия, а имени я так и не узнала никогда, а второй – Левин Илья Моисеевич, вроде его заместителя. Всю жизнь я его добрым словом вспоминаю. Сами – бывшие заключенные. Отсидели срок и остались работать.
Посмотрели они на нас, а Илья Моисеевич и говорит:
– Надо что-то делать, эти дети здесь погибнут, нет сомнений.
Я даже сразу не поняла, какие дети, а это он про меня с Диночкой.
И так строго мне:
– Подождите-ка в коридоре, мы посовещаемся и вас вызовем.
Посидели мы в коридоре. Час, наверное, или больше. Вызывают они меня обратно:
– Будете работать в поселке зубным врачом, есть свободное место. И жилье там же предоставим. Завтра можете приступать.
Потом я, конечно, узнала, что место это они мне прямо тогда изобрели. И ставку зубного врача вписали.
Так мы с Диночкой и спаслись.
Ну, что про это говорить. Лучше я тебе расскажу, какое у меня было платье. Длинное, крепдешиновое, до полу. А здесь такие плечики, тогда модно было плечики, и от них – складочки.
Нет, почему не успела. Одевала, даже два раза. У Оси большой праздник был на работе, какой-то они проект сдали. Он в группе Тухачевского работал. Так всю группу и расстреляли.
Нет, об этом я только недавно узнала. Раньше все говорили, от пневмонии умер, а недавно, когда архивы подняли, так и нашли там всех. И даже с фотографиями.
Я в газете прочла. Большая статья была.
Нет, микроинсульт у меня уже позже случился, когда документы на выезд оформляли. Землячка письмо прислала: “Я, такая-то, свидетельствую, что Раппопорт Мера Абрамовна расстреляна в 1942 году на моих глазах и похоронена в братской могиле”.
Все так подробно описала и подпись свою у нотариуса заверила. Такая внимательная женщина. А то мне разрешение на выезд не давали – требовали сведения о родителях. Как будто я собираюсь бросить родителей. А мне уж самой почти восемьдесят. Да, о папиной смерти справка у меня сохранилась, а вот о маминой кто же мне мог выдать?
Да, а фасон платья мне соседка выбирала, Лидия Семеновна. Она же меня и “наполеон” печь научила. Я же совсем молодая была. Так красиво получалось. У нас в местечке никто и не слышал.
А когда Диночка родилась, мы взяли няню. Очень мне работу бросать не хотелось. Осип хоть и недоволен был, но согласился. Он же Прасковью и нашел.
Диночку она сразу полюбила, а меня так, терпела – и молодая слишком, и слабая, и неумеха. Но уживались как-то.
И когда я на поселении письмо получила – мол, мать вашего мужа, Пелагеева Прасковья Ивановна, хочет эвакуироваться и воссоединиться с семьей, – я сразу побежала оформлять документы. Тогда как раз война началась, неразбериха, все бежали куда-то. Вот Прасковья и назвалась моей свекровью.
Нет, своей семьи у нее не было, только брат в деревне. А я рада была, что ребенка одного дома не бросать.
Так и стали жить втроем. Я работала зубным врачом там же, в поселке, и еще в аптеке подрабатывала, и в операционной. Людей не хватало. А знаешь, что я там придумала? Диночке ленты делать из бинтов. Оставались обрезки в операционной, ну мы их и красили то зеленкой, то чернилами. Прасковья, она в хозяйстве, конечно, лучше меня разбиралась, но и я научилась. И дрова рубили, и козу держали.
Нет, бабушкой она ее так и не стала звать, все Паша да Паша, но по-своему любила, конечно.
А бабушку свою, Осину мать, она и не видела никогда. Счастливая была женщина, красивая, образованная. Да еще такие дети. И умерла она хорошо, легко. Шла новую шляпку примерить, да и присела на минутку у двери. Бог ее уберег и от Осиного ареста, и от гибели второго сына. Все дети ее в последний путь провожали.
Да, конечно, в Востряково. Тогда еще не проблема была там место найти. Но я на похоронах не была, как раз в тот день родила.
Девочку мы, конечно, в ее память назвали. Они – полные тезки, обе – Дины Иосифовны. Так на памятнике и высечено два раза одно и то же имя. Люди, может, думают, что ошибка. Я, конечно, хотела рядом место найти, но за двадцать лет все уже заняли, никакие деньги не помогли.
Опять отвлеклась, да? Ну, что ж ты не поправляешь.
В общем, войну мы пережили, и даже лучше многих... Диночка сначала спрашивала, когда папа вернется, а потом перестала. Видно, кто-то из соседей объяснил, на какой войне ее папа.
Нет, нет, никто нас не обижал, наоборот, щадили даже, не расспрашивали никогда.
Ну, при чем здесь – ухаживали? Тебе бы все смеяться. Какая там красавица, было у меня время об этом думать... Мы и зеркала не держали. Да и кого я могла Диночке привести? Не говоря уж про Прасковью. Она со всеми соседками ухитрялась переругаться. Но я все терпела ради Диночки. Жалела она ее, что правда, то правда. И баловала, конечно, все воспитание мне нарушала. Я Диночке в обязанность ввела траву носить для козы. Больше для порядка, конечно. И к чистоте ее приучала, чтобы вещи свои сама могла постирать. Так Прасковья потихоньку от меня по утрам за травой бегала. И стирку они всё затевали, когда я на дежурстве. Приду – висит.
Нет, не знаю. Может, и жива еще, она крепкая была.
Это она, конечно, с горя такое сказала, что я Диночку сама на рельсы толкнула. Но с тех пор не могла я ее видеть. Так и сказала: “Уезжайте, Паша, кончилась наша жизнь”.
Как она собиралась, кто машину заказывал? Я как-то не помню ничего, наверное, в больнице была. Уехала она и адреса не оставила. А потом хватились, а она все Диночкины вещи увезла – и платья, и ленточки, и фотографии. Еле-еле для памятника нашли карточку.
И, знаешь, что интересно. Еще на поселении, когда я письмо похоронное на Осю получила, вдруг приснился мне сон: живу я в большом светлом доме, есть у меня муж и двое детей. Я тогда подумала – значит, судьба мне опять выйти замуж и второго ребенка родить. Даже обрадовалась, помню. И потом, когда мы с Борей поженились и малыши ко мне привыкли, все этот сон вспоминала – почему все-таки двое детей, когда их трое? Вот только после Диночки и поняла.
Нет, в Бога как-то не пришлось мне верить, не та была жизнь. А судьба есть судьба. И кажется мне, человек ее чувствует, только не всегда может понять.
Ты знаешь, забавный случай. Я когда первый раз на каникулы приехала, еще папа в то лето умер, постучался вдруг к нам в дом молодой человек, скорее даже мальчик. Симпатичный такой, моего возраста, совсем незнакомый.
И знаешь, кого спрашивает? – Сарру Раппопорт, то есть меня. Я ему объясняю, что это я, а он как-то рассердился и спрашивает:
–А другой Сарры Раппопорт у вас нет? И тут же понял, что глупость сказал, покраснел и ушел. И так мне жалко было, что он ушел, сама не понимала, почему. Ну кто мог знать тогда, что это – мой будущий муж...
Ну, конечно, мы обе Саррами были. И фамилии одинаковые, мы же двоюродные сестры. Только ее родители давно от туберкулеза умерли, и она жила в семье у старшего брата. Удивительная была девочка. Круглая сирота, а такая певунья. И всё танцевала. Так хорошо танцевала, никто за ней угнаться не мог. А учиться пошла в строительный техникум – очень ей рисовать нравилось, чертить. Бывает же, одному человеку – и столько талантов. Меня – учи, не учи...
Ну, что ты все заладила... Что ж – красавица, это проходит. Да и не пришлось мне об этом думать, не та была жизнь.
Нет, конечно, он не случайно зашел. Они учились вместе, в техникуме, а летом он к родителям уехал и вдруг услышал, что в соседнем местечке живет Сарра Раппопорт. Он и прибежал. Он уже тогда в нее влюблен был, просто с ума сходил... А ее в то время Сонечкой стали звать. Тогда почти все имена меняли.
Нет, не стеснялись, в это время антисемитизма как-то не чувствовалось еще. Просто хотелось новой жизни. Все эти мойшеле и сарры казались вчерашним днем. Мы все стремились в большие города уехать, так учиться хотелось, строить, новую жизнь увидеть.
Нет, наверное, тридцать шестой. В тридцать седьмом мы уже с Осей в Москве жили. А они через год приехали. Борю в Куйбышевскую академию послали, по комсомольской путевке. А Сонечка сразу в два института поступила – в архитектурный и в консерваторию по классу вокала. Все никак решить не могла, но все-таки выбрала архитектурный. А петь, говорит, буду для вас, дома. Они с моим Осей романсы любили петь, на два голоса. Он на пианино аккомпанировал. А мы с Диночкой были зрителями. И Боря с нами.
Они в 39-м поженились. И прямо в день их свадьбы арестовали Сонечкиного старшего брата, того, что ей отца заменил.
Я же говорю – судьба.
Тогда, видно, она и сделала аборт. Растерялась очень. У нас у всех прямо земля под ногами рушилась. Вот и не было у них детей.
Да нет, при чем здесь война. Никогда они не разлучались. Только когда их часть под Сталинградом стояла, Боря ее приказом отправил в тыл, он уже капитаном был.
Нет, она его потом в госпитале разыскала, с ним же на фронт и вернулась. Их часть через Австро-Венгрию шла. В Дебрецене по Сониному проекту поставили памятник освободителям. Правда, сейчас, может, и разрушили его. Говорят, по всей Восточной Европе наши памятники сносят. Но с Борей я никогда об этом не говорю. Нет у него таких сил.
Вернулись они после войны из-за границы, такие красивые, молодые. Как она одеваться умела! Сама же себе фасоны рисовала. Было у нее такое белое пальто и платье клетчатое в тон... Ну, разве об этом расскажешь...
Они нас с Диночкой проведать приехали, не побоялись. Подарки привезли. Такая шкатулка была деревянная, с рукодельем, а крышечка складывалась гармошкой. И кружева, и нитки всех цветов, иголочки разные. Я ничего подобного не видела, не то что Диночка.
Может, до сих пор хранится где-то у Прасковьи.
А еще привезла она платьице. Крошечное, но настоящее, шерстяное, красное, и с вышивкой на груди. И говорит мне: “Знаешь, Саррочка, умру, но будет у меня девочка. И будет она это платье носить”. И всё она Дину обнимала, косы ее гладила.
Нет, больше никогда они не встретились.
И не вспомню сейчас, куда они уехали, кажется на Западную Украину. Она все лечилась, в санатории разные ездила, на море. Я даже завидовала, не пришлось мне еще тогда на море побывать.
А в 1949 году Борю вдруг перевели в Казахстан. Это сейчас мы знаем, что там атомную бомбу строили. А тогда – объект и объект. Боря уже подполковником был, и назначили его заместителем начальника строительства.
Потом он рассказывал, что построили они целый город, дома большие, скот завезли. Под этим городом первую атомную бомбу и взорвали.
Нет, конечно, силы воздействия не знали. И опасности не понимали. Начальник строительства сразу погиб, а позже еще многие умерли от облучения.
В 60-е годы спектакль такой вышел – “Человек и глобус”. Кажется, в театре Вахтангова. Боря пришел потрясенный. Не думал, что так скоро расскажут об этом времени. А спектакль вскоре сняли, конечно.
И вот из этого забытого Богом места через всю страну полетели письма: “Соня беременна”.
Как кому еще? У нее же брат был. Да, да, представь себе, выжил. Отсидел 10 лет и вернулся. А его жену вообще не тронули.
Шпионаж в пользу Англии.
Конечно, не был никогда – ты что думаешь, тогда турпутевки продавали?
Да никак они не были готовы. Насобирали каких-то простынь на пеленки. Солдаты Боре кроватку смастерили, деревянную, и он всю ночь, пока Сонечка рожала, просидел над этой кроваткой с двумя ведерками краски – голубой и розовой. Тогда ведь не знали заранее, кто родится.
Да, мальчик.
Конечно, хотела девочку. Но это не значит, что она не хотела мальчика. Назвали Гришей, в честь Бориного отца.
Нет, тоже расстреляли. И сестру, и маму. Белоруссия, что ты хочешь... Мальчик такой красивый родился. Глаза круглые, карие, а волосы совсем светлые. Только нервный очень, всё плакал. Так его в военном вагоне в Москву и привезли.
Вот когда я паспортный режим нарушила – мне ведь запрещено было в крупные города приезжать.
Нет, ничего. Даже не заметил никто.
Конечно. Тогда и рассказала. Это ведь последний раз, когда мы виделись.
– Представляешь, – говорит, – я опять беременная... Не было, не было детей, и вдруг разрожалась. Не знаю, что и делать. Только людей смешить. И аборты запрещены.
Я еще, помню, так разволновалась, просто сердце выскакивает.
– Даже думать, – говорю, – не смей. Вон у меня растет одна, эгоистка. Рожай, – говорю, – девочку. Для чего ты в такую даль платье везла?
И как заказала – девочка родилась. Ирина, в честь Бориной мамы.
Ну, что ты говоришь? Кто мог тогда в Москве Ривой назвать? Только что дело о врачах началось. Евреем еще страшнее стало быть, чем врагом народа.
Нет, меня не очень обижали. В провинции это меньше чувствовалось. Правда, один раз пришел мальчик (я тогда в школе работала) и говорит: “Не буду у тебя лечиться. Мама сказала, что ты еврейка и нарочно мне все зубы вырвешь”.
У меня просто руки свело, но набралась сил, даже рассмеялась:
– Зачем же, – говорю,– милый, я тебе буду зубы зря вырывать. Я же не фашистка. Я – просто доктор, и у меня своя девочка в этой школе учится.
И, знаешь, поверил он мне, сел в кресло, как взрослый.
А мать его все меня избегала потом. Увидит на улице – и на другую сторону переходит. Стыдно, наверное, было.
Вообще, ко мне люди хорошо относились. Никто не обижал. У нас кино в соседнем поселке показывали, рядом, полтора километра, но дорога – через лес. А место-то какое было – зона рядом, вокруг сплошь бывшие заключенные. А я не боялась, одна ходила.
А что меня обижать, когда он завтра прибежит от боли спасаться?..
Ну, конечно, и ночью. У меня свой ключ от кабинета был. Ты представь, как это с зубной болью до утра терпеть. Это потом уже началось – подарки, билеты в театр, да и то в больших городах.
Один только раз я просить пошла. Это когда Диночке за сочинение четверку поставили. И, знаешь, Осю арестовали, не плакала, а тут не удержалась. “Разве вы не понимаете, – говорю, – что мою девочку без медали ни в один институт не примут?” И исправили – сам директор в район ездил, но исправили.
Ну какой университет – “дочь врага народа, еврейка”. И потом, это был неплохой институт – мясной и молочной промышленности.
Да, в Ленинграде, ближе к моей ссылке. Тогда все химией увлекались, а там химический факультет был.
Ну при чем здесь – некошерный? Тебе бы все смеяться.
А и правда некошерный. Хватит, хватит. На нас вон уже официантки смотрят.
Да, так в один год все и случилось.
Получили мы документы о зачислении, я стала думать, как поближе к Ленинграду перебраться; Прасковья со мной, конечно. И тут письмо. Сонечка умирает. Какая-то киста у нее была, никто особенно не задумывался, да и некогда было – дети крошечные. И когда ее в больницу положили, они не очень волновались. Боря ее в хорошую клинику устроил, какой-то профессор оперировал. Опухоль очень большая оказалась, уже и метастазы были. Наверное, облучилась. Кто тогда понимал...
Нет, не застала я ее. Все так мгновенно случилось.
Брат ее к себе из больницы забрал. Он и вырастил, он и похоронил – судьба.
Страшно она за детей переживала. Боря тогда уже строительным управлением заведовал, целыми днями мотался по объектам, домой, видно, ноги его не вели. Детей родственники разобрали: девочку Сонин брат, они с женой уже совсем пожилые были, как дед с бабкой, а с мальчиком Борина племянница сидела.
Да, одна сестра у него в живых осталась. Муж ее успел с оккупированной зоны отправить. Муж у нее был секретарь райкома, командир партизанского отряда, его бы семью точно убили бы.
Кто мог представить, что убивать будут всех подряд?
Так она одна и выжила с четырьмя детьми: еще и пятого родила после войны.
 
И, знаешь, так получилось, что Боря ее спас. Они голодали страшно, как ей было прокормить четверых, да еще в чужом селе. А Борин полк в это время как раз в Белоруссию перебросили, они уже на запад шли и несколько машин в соседнюю часть отправляли. И вот тут совершил он должностное преступление. Нагрузил он одну из машин продуктами, выписал направление в ту самую часть и сказал шоферу:
– В этом районе моя сестра с детьми умирает с голоду. Отвезешь им продукты – спасешь. Не отвезешь, я все равно не узнаю, вряд ли мы когда-нибудь с тобой встретимся. И, представляешь, отвез. В такое время в голодной Белоруссии машина продуктов – это даже не валюта была, а уж не знаю, как назвать. Так они и выжили.
Нет, конечно не встретились. Он и имени того шофера не спросил.
Да, я ведь про Бориных детей стала рассказывать.
Мальчику уже пять лет было. Пытались от него скрыть, но разве это возможно? Когда все на похороны поехали, он у соседки сидел. Подходит к ней и говорит: “Тетя Валя, моя мама умерла”. Всю жизнь он это помнит.
Смотри, эта девочка около нашего столика стоит. Ах, сок принесла?
– Спасибо, спасибо большое.
Ой, что же это я с ней на русском говорю...
Да, Диночка моя, как узнала про весь этот кошмар, просто взмолилась:
– Возьмем у дяди Бори детей, ну хоть девочку.
Я ей говорю:
– Ты с ума сошла. Разве ж дядя Боря нам ее отдаст?
Она молчала так долго, а потом и говорит:
– Значит, надо тебе за дядю Борю замуж выходить.
А вечером того же дня Боря приехал. Я собралась, что мне там было собирать... И Диночка, как мышка, свои учебники сложила. Даже Прасковья молчала, только сундук свой запаковывала да вздыхала.
Квартира их тогда в военном городке была, под Москвой. Иду я, и ноги мои немеют, не могу порог переступить. И Боря все никак ключ подобрать не может, руки у него стали дрожать. Открыл, наконец, и вдруг выбегает навстречу девочка, крошечная, толстенькая такая, в красном платье, а на кокетке – белая вышивка. Так я ее и подхватила. Да, что тут рассказывать: целая жизнь прошла. Ты и так все знаешь.
И как квартиру новую получали, радовались – три комнаты. А что рядом электричка проходит, так даже удобнее. Диночка с подружкой приспособились на ней в институт ездить – до Курского вокзала.
Все люди про дорожные аварии знают, только никто не думает, что это с ним может случиться.
Нет, никогда я больше не встречала эту подружку, боялась она меня, как увидит – спрячется. Да что можно было еще прибавить к моему горю...
А как я с мальчиком воевала – так он хорошо пел, а заниматься ни в какую. Музыкальных школ тогда мало было, конкурс огромный, а его сразу приняли. И вот каждый раз скандал: не хочет идти. Но не могла я его музыке не учить, ради Сонечки не могла. Прибегала с работы, хватала за руку – и на автобус. Школа тогда еще далеко была.
Нет, конечно, не жалею. И он не жалеет, так хорошо играть научился. Он и в школе выделялся, очень, говорили, техника хорошая. Но так меня и не полюбил. Не смог простить, что я вместо его мамы. Еще в детстве, помню, сидит, на пианино играет, и все почему-то джаз, а сам думает, думает. Гости придут, он поздоровается, и в свою комнату, ни с кем не хочет общаться.
Но, знаешь, сейчас я понимаю, это было самое лучшее время: дети маленькие, мы еще не старые. И дом был – дом, и обед – обед. Я и сейчас меньше десяти котлет не могу приготовить, как-то странно мне. А помнишь, я тарелки купила, с сиренью. Дефицит тогда был, ничего не достанешь, и вдруг – целый сервиз. Я его перед отъездом подарила соседям, хороший сервиз, почти ничего и не разбилось.
Ой, смотри, еще что-то несет, такое красивое и с огнями. Мороженое?
Да, очень вкусное.
А помнишь, как открылся Дворец съездов, и там был замечательный буфет? Вот в таких же вазочках продавали взбитые сливки. Я сразу не поняла, думала, что мороженое. Красиво, а есть не могу, приторно очень. И оставлять жалко. И еще были разные фруктовые коктейли в бокалах с трубочками. Ты только не смейся, я тогда эти трубочки потихоньку в сумочку положила: думаю, надо детям показать.
Да, но здесь красивее, конечно. Салфетка, смотри, вся в розочках вырезана. А что если я ее с собой возьму, просто на память?
 
Да, вот так жизнь пролетела. А ведь и хорошее было. И на море мы с Борей съездили, в военный санаторий. И ведь, кажется, столько горя у каждого накопилось, а все помню: и какие цветы были, и как море шумело. Мы с ним взяли билеты на пароход – настоящий, огромный пароход, из Ялты в Одессу. Шикарная каюта, все белоснежное, блестит. И тут началась качка. Ха-ха. Представляешь. И, главное, я – ничего. А Боря еле живой, зеленый весь. И стыдно ему – ничего его раньше не брало, и выпить мог, и танцевать хоть до утра. Так мы больше на пароходе и не плавали.
Что ты говоришь, оставь, пожалуйста... Я понимаю, что здесь не проблема. В Грецию? И на Родос тоже?
Ах, куда таких стариков тащить...
Ну, ладно, ладно, ну, поговорим еще.
Да, вернулись мы с моря, а девочка наша замуж собралась. И ведь подумай, я рано вылетела, так она еще раньше, ну просто совсем ребенок. Всё, думаю, конец институту, конец всей ее молодости. Я и упрашивала, и торговалась – отложить, на год, на полгода. Боря не выдержал, махнул рукой.
И стали мы готовиться к свадьбе.
А я на свадьбы не ходила с тех пор, ну как Диночка погибла. Всё боялась людям праздник испортить. И вот что интересно, не было у меня слез. И голова вроде ясная. А как вспомню ее, начинаю кашлять, ну просто до рвоты, ничего с собой поделать не могу. И в больнице лежала, и в санатории.
Отошло немного, а как увижу праздник, молодежь, дыхание перехватывает – и опять.
Но тут уж я себе сказала: “Всё. Хватит горем жить”. А в загсе, как посмотрела я на свою девочку – и полились у меня слезы. И, главное, расстраивалась я совсем зря. Зять у меня очень хороший оказался. Порядочный человек. И труженик... И еще красивый. Я вот иногда смотрю в компании – он самый интересный.
Ну что зря смеяться, не понимаю.
И начался тут еще один круг моей жизни. Потому что родилась у меня внучка.
Конечно, Сонечкой, иначе и не думал никто.
И хотя дети были и не совсем мои, находились злые языки, вспоминали, но уж внучка была моя. Я так и стала жить ее жизнью: вот, думаю, доживу, ходить начнет. Потом про школу стала думать – доживу, куплю портфель.
Нет, зачем про свадьбу. Сначала про университет.
Конечно, уверена. Мама моя учиться не поленилась, а уж что внучка будет студенткой, я и не сомневалась.
Да, конечно, уехали. Но ты же лучше меня помнишь.
Я сначала не думала, что это всерьез. Ну, поговорят, поспорят. А так, чего им не хватает?
Да, конечно, слышала. И общество “Память”, и просто статьи в газетах. Но ведь не хотелось верить – а разве мама моя верила? Или Борины родители? Сестра его младшая, Галя, беленькая такая девочка была, 17 лет. Когда их на расстрел повели, она полицая попросила: “Отпустите меня, я ведь на еврейку не похожа, не заметит никто”. Нет, он ее сам застрелил. Там почти немцев и не было, одни полицаи.
Боря страшно против отъезда возражал, прямо до крика. “Ничего я не забыл в вашем Израиле! Нищим быть на старости лет, на подачках жить. Я всю жизнь людям отдал”, – и партбилет свой, с 42-го года, достает.
А людям уже не до него было, и партия уже развалилась, опять все рушилось.
А я сразу сказала: “Хоть в Израиль, хоть в Воркуту. Почему бы не поехать?”. Диночку, конечно, тяжело было оставлять, но разве могла я променять трех своих девочек на могилу?
Ну, конечно, трех. А разве мы не говорили? У меня уже и вторая внученька была. И что интересно, думала, старая я совсем, нет уже ни сил, ни сердца на новых детей. А эта малепуська недоношенная так за сердце взяла и меня, и Борю. И, главное, она точно в Сонечку, бабушку свою, уродилась. Лет с двух петь начала, рисовать. И все что-то мастерит, мастерит ручками, и так у нее ловко получается.
А что ты думаешь, конечно, необыкновенные. Я объективно говорю. Ну, посмотри по сторонам...
Ну, ладно, дальше так дальше.
Мы в феврале приехали, уже после Бориного инфаркта. Он только тогда и согласился.
Нет, не волновалась. А что мне было терять? Я к девочкам своим ехала. Да и интересно было новую страну посмотреть. Я ведь ни разу за границей не была.
А что сборы? Когда меня высылали, на сборы дали 24 часа. А тут мы спокойно собирались. И соседи помогали. Я же говорила, я всегда с соседями дружила.
Нет, не волновалась. А что мне было терять? Я к девочкам своим ехала. Да и интересно было новую страну посмотреть. Я ведь ни разу за границей не была.
А что сборы? Когда меня высылали, на сборы дали 24 часа. А тут мы спокойно собирались. И соседи помогали. Я же говорила, я всегда с соседями дружила.
Гриша? Нет, он остался. Последняя моя боль. Ведь уже совсем взрослый, можно сказать, немолодой человек, скоро пятьдесят, а душа болит. Как он там справляется один, мой мальчик? Может, надо было настоять, уговорить его подняться с нами, да не хватило сил. А недавно позвонил, “мама, – говорит, – у вас там опять взрывы, террористы, может, вернетесь? Я вас у себя поселю, в тесноте да не в обиде!” А я так рада его голос слышать, аж смеяться стала. Нелепо, конечно, получилось, он про террористов, а я смеюсь! – “Спасибо, – говорю, – сынок, нам только террористов бояться! Не волнуйся, тут тишина, солнышко, мирно живем”. А по телевизору как раз очередной автобус взорванный показывают. Да что говорить!
Ну, вот тебе и вся биография.
Про газету? Хорошо, про газету – и всё. Смотри, как поздно.
До трех открыто? Кто же это ночью кушает? И эта девочка до трех здесь бегает с подносами?
Ну, ладно. Только началось не с газеты, а с письма.
Нет, в феврале мы приехали, а письмо пришло, наверное, в апреле.
Да, приглашение на празднование юбилея. Бори. А ему, действительно, только что 75 исполнилось.
Не знаю, наверное, по каким-нибудь документам.
И вот мэр города и Совет ветеранов отмечают его юбилей.
Да, и ужин, и музыка.
Ну, конечно, всем ветеранам – 70 лет, 75 и 80. Кто мог представить, что так сложится – там его забыли, а здесь вспомнили. А потом уже соседка принесла газету.
Нет, она не говорит. А муж ее по-русски хорошо понимает. И вот мы видим – статья про Борю, и про Сталинград, и про его награды, а сверху – фотография: мэр города ему руку пожимает. Да, конечно, маленький городок, но все-таки мэр...
Вот и стали мы здесь жить.
Да, дождались. И университета, и свадьбы.
Я фотографию эту, где мы с Борей стоим и Сонечка с женихом, всем племянникам послала. И какие же мы там старые...
Знаешь, раньше я думала, что Бога нет. Ведь если б он был, как он мог мне такое с Диночкой устроить. А сейчас и не знаю.
А о смерти я не думаю. Не интересно мне, ну умру и умру. А вот есть у меня мечта. Я правнучку жду.
Знаешь, я тебе сейчас одну вещь скажу, только ты не смейся. Я ведь платье твое, красненькое, сюда привезла. Да, то самое. Вот, думаю, родится у нас девочка, мы ей и оденем.
Ну, что ты. Что ж тут плакать.
Все ты мне вернула, и радость, и веру, и силы жить.
Что ж тут плакать, доченька.