Тему выбирает приглашаемый докладчик. Единственное условие, чтобы она отвечала принципу чтений, - "обсуждать и развивать учебные и научные исследования, связанные с человеческими ценностями и оценками"( здесь и далее - прим. автора).

Выступал Умберто Эко с темой «Интерпретация и чрезмерная интерпретация». Даже для Кембриджа собралось слишком большое число специалистов по интерпретации. Но не меньше пришло в тот же день на вторую и третью лекции.
 С раннего утра на другой день энтузиасты выстроились в очередь, чтоб услышать
 У. Эко в дискуссии с оппонентами в присутствии известнейших английских критиков, таких, как Ф. Кермоуд, М. Брэдбери, Дж. Харвей, Д. Лодж...

Это было событие. И не потому, что многих влекло простое любопытство увидеть прославленного писателя. Наоборот, слушатели хорошо понимали: эти металитературные споры касаются всей культуры, от первого детского лепета до вершин человеческого духа. Заставляют задуматься о возможностях и границах нашего мышления.

Вокруг чего разгорелись споры? Что в последнее время занимает У. Эко и как увязывается с его деятельностью? — естественные вопросы, возникающие при знакомстве с книгой, изданной по следам выступления У. Эко и его оппонентов — философа Р. Рорти, критика-теоретика Дж. Каллера, писательницы и эссеистки
 К. Брук-Роуз ^{2. (2 Umberto Eco. Interpretation and Overinterpre-tation. Umberto Eco and Richard Rorty, Jonathan Culler, Christine Brooke-Rose; edited by Stefan Collini. Cambridge, 1992.)}

Проблемы интерпретации... Они возникли давно, главным образом, в связи с громадной и последовательной работой по истолкованию Священного писания. Современная же их история начинается в XIX в. работами Ф. Шлейермахера и «историей духа» В. Дильтея.

В первой половине XX века в англоязычном мире появилась критика, основанная напристальнейшем внимании к словесным деталям канонических произведений «большой литературы». В Англии своим рождением она обязана в первую очередь А. А. Ричардсу, в США — «новой критике». Постепенно, особенно в США, утвердился ряд теоретико-литературных доктрин и даже аксиом, нами до сих пор серьезно не воспринимаемых. Так в противовес историческому подходу к литературе (которого вплоть до последнего времени придерживалось 90% наших литературоведов) была выработана концепция литературного произведения как совершенно независимого эстетического объекта для критики. Авторские намерения уже не признаются опорой при выяснении «смысла».

С другой стороны, оказались очень плодотворными многие идеи о природе значения, развившиеся в рамках традиций европейской континентальной философии, особенно герменевтики, феноменологии, а также структурной лингвистики. Лингвистические разработки Ф. де Соссюра и их частичное наложение на антропологические теории К. Леви-Стросса с конца 50-х привели к широким исследованиям глубинных структур и моделей, лежащих в основе человеческой активности. 

что было продемонстрировано виртуозными работами Жака Деррида в 70-е годы.
 В английских и американских университетах надолго разгорелась полемика по поводу самой природы и цели изучения литературы. Был поставлен под сомнение поиск содержания литературного текста в качестве законной цели критики. Были заклеймены как «авторитарные» попытки ограничить спектр вероятных составляющих контекста. Ныне выглядят достаточно продуктивными принципы, согласно которым надежное и заслуживающее доверия прочтение — это «неправильное» толкование; или что существование текста подтверждается лишь цепью реакций, которые он вызывает; по словам Ц. Тодорова, текст — это только пикник, куда автор приносит слова, а читатель смысл. Сегодня автор (его называют «эмпирическим автором») не имеет привилегий как интерпретатор «своего» текста — кавычки не случайны, для некоторых теоретиков слово «свой» далеко не простое понятие...

Вопрос «Как вы относитесь к Деррида?» постоянно мелькал в разговорах интеллектуалов в последние годы и подразумевал клубок сложных проблем. Тут и философия знания, и тонкости интерпретации, и причастность к стратегическим обновлениям культуры, и выбор этических ориентиров профессии, осмысление положения интеллектуалов и их взаимоотношений, и определенный долг перед обществом. Все вопросы взаимосвязаны.

В международных дискуссиях о природе значения и возможностях интерпретации у Эко сложилась своя позиция. В последних работах он высказывал замечания в адрес современной, особенно американской, в духе Деррида критики, называемой дсконструкцией. По мнению Эко, такая критика позволяет порождать ничем не контролируемый поток прочтений. В Кембридже Эко развил свой протест, обсуждая пути ограничения и определения некоторых интерпретаций как «чрезмерных». Его аргументы и уточнения (замысел автора,, «намерения текста», моделируемый читатель и т. д.) в общем связаны с теорией влияния читателя на процесс формирования смысла. Эта рецептивная критика ныне хорошо разработана и широко обсуждается. Эко занимался ею еще с начала 60-х вплоть до последнего времени *. Но «изюминкой» его выступления в Кембридже стал необычный шаг — попытка обрисовать те общие умонастроения, что царили еще в давние времена и, дожив до сегодняшних дней, воздействуют на нашу способность дешифровки мира как текста. И вот этот обзор некоторых традиций европейского сознания стоит описать подробнее.

(* Umber to Eco.. .The Role of the Reader. Bloomington, 1979.)

Эко в первую очередь указал на унаследованный нами греческий рационализм.

От Платона до Аристотеля знание означало осознание причин. Тот или иной бог определял первопричину, за которой ничего иного не стояло. Мир описывался через причинные связи, покоившиеся на принципах идентичности, непротиворечивости и исключения середины.

Латинский же менталитет обогатил рационализм древних греков категорией меры — как известно, панримская идеология основывается на точном определении границ: если границы не признаются, то нет civitas* (^{понятие, объединяющее несколько значений: гражданство, государство, сообщество, город, народ, лат.)Сюда входит и строгая хронологичность. Время необратимо. Этот принцип есть и в латинском синтаксисе.}

По мнению Эко, греко-римский рационализм до сих пор царит в математике, логике, программировании; он составляет основу западного рационализма и если не всегда гарантирует познание физического мира, то по крайней мере обеспечивает социальный контакт.

Но это лишь часть греческого наследства. Одновременно в античном мире жила идея постоянной метаморфозы, ее символизировал Гермес. Гермес, отец всех искусств и бог воров,— летучий и двусмысленный. Мир Гермеса отрицает принципы рационализма. Причинные связи здесь могут закручиваться назад в спирали: «после» предшествует «сначала». Для бога нет пространственных границ, и он может в разных обличьях быть в разных местах одновременно.

Эко отмечает, что во II веке н. э. Гермес был наиболее почитаемым божеством после Христа. В чем-то сравнимый с сегодняшним миром, этот век оказал особое влияние на последующие столетья. То была эпоха универсально образованного человека. Его знания отражали связный мир, в котором, как в котле, смешались расы, языки и идеи, а все боги равно признавались, и различия между ними во многом были стерты (вспомним Изиду, Астарту, Деметру, Кибелу, Анаит. Майю).

В то время модель греческого рационализма терпела кризис. Было возможно сосуществование разноприродных духовных явлений. Слово оказывалось аллегорией и говорило не то, что обозначало. Герменевтика II века искала в книгах неведомую истину, и при этом представлялось, будто каждая книга содержала искру истины и все вместе они подтверждали друг друга.

Поиск различных истин родился из недоверия к классическому греческому наследию. В частности, породил представление, будто любое настоящее знание должно быть более архаичным. Оно-де затерялось среди остатков цивилизаций, которые проигнорировали отцы греческого рационализма. Истина — это нечто, с чем живем мы с доисторических времен, но о чем забыли. И где-то есть носители истины, слова которых мы не понимаем. Во II веке считалось, будто тайным знанием обладают друиды, кельтские священники либо мудрецы с Востока, говорившие на непонятных языках. (Классический рационализм идентифицировал варваров с теми, кто неясно говорит. Этимология слова «варвар» — заика.) «Заикание» иностранца становится языком обещаний и немых откровений. Постепенно утвердилась .идея, будто варварские священники обладают знанием секретных связей, что объединяют духовный мир со звездным, и могут влиять на божество.

Герменевтическая мысль превращает театр всего мира в лингвистический феномен и одновременно не признает за языком какую-либо коммуникативную власть — отмечает Эко. Внутренним связям нет конца; бесконечны и толкования. Каждый объект содержит секрет. Каждый вновь раскрытый секрет отсылает к другому секрету. Главная же тайна герменевтического посвящения — все есть тайна. А знание это способность мистической интуиции. Отсюда — герменевтическая тайна может быть и пустой... Герменевтическая модель порождает типичное убеждение, будто все тайное есть нечто важное и главное. Заставляет всех верить в исключительность и силу обладателя политического секрета.

Эко указывает, что в Средние века герменевтическое сознание было маргинальным, свойственным алхимикам и каббалистам. Лишь в XV веке во Флоренции был открыт классический текст герменевтики «Corpus Hermeticum», и с тех пор она заняла значительное место в европейской культуре от магии до науки. Отчетливо прослеживается ее влияние на научное мышление — и здесь Эко упоминает Фрэнсиса Бэкона, Кеплера, Ньютона; вспоминает Гёте, Нерваля, Йейтса — из поэтов, Хайдеггера и Юнга — из философов. Замечает, что во многих постмодернистских теориях критики сквозит идея постоянного ускользания смысла...

Наконец, Эко обратился к еще одной составной части культуры — гнозису. Для греков гнозис означал истинное знание существования в противоположность простому ощущению или мнению. Но в эпоху раннего христианства это слово означало уже интуитивное знание — спасительный дар, полученный от небесного посредника. Гностик — искра Божия, заключенная в ложном мире; человек, заряженный сверхчеловеческой силой. В отличие от привязанных к земле, казалось, лишь связанные с духом могли достичь правды и очищения. Гностицизм оказывался религией не для рабов, а для избранных. Гностическое откровение было насквозь мистично, содержало зерно бога и дьявола одновременно, зерно противоречия.

При всей плодовитости сегодняшнего текстового гностицизма, замечает Эко, он все же имеет несколько характерных положений: тот, кто постигает правду и направляет читателя, тот — сверхчеловек; спасти текст — значит всякую иллюзию смысла увязать с бесконечной тайной значений; слова не говорят, они скрывают; честь читателя — открыть, что текст говорит все, за исключением того, что хотел сказать автор; настоящий читатель тот, кто понимает, что тайна текста — его пустота. Гностицизм, как и герменевтика, страдает синдромом секрета...

Влияние гностицизма Эко усматривает в различных проявлениях современной культуры. От представления любовных отношений в виде экстаза или утонченной духовности до эстетического восхваления дьявола, попыток достичь откровения через секс, мистику, наркотики, словесный психоз. Многие видят корни гностицизма в философском иррационализме последних двух столетий...

Все эти крайности гностико-герменевтических традиций Умберто Эко соотносит с тенденцией чрезмерных интерпретаций. Он приводит множество примеров «параноидальных» толкований классических (или, как он называет их, «святых») текстов и его собственных романов.

Столь необычный для узкотекстологических дискуссий метод — попытка Эко несколько дистанцироваться от них и оценить их в общем. А то, что они чрезвычайно запутаны,— уже довольно распространенное мнение. Сегодня споры вокруг проблем интерпретации бесконечно сложны, и притом обнаруживают знакомую логику — если взглянуть на них в исторической перспективе. Более того, сходные явления Эко находит в разных областях культурной и общественной жизни.

Между прочим, все это не такая уж и экзотика для нас, русских. Так, описывая проявления гностических традиций в XX веке, Эко сослался на марксизм и ленинизм — теорию партии, знающей истинный путь и, следовательно, спасение. А вспомнить «сверхчеловечность» и «аристократизм» комлидеров. Или атмосферу тотальной секретности, что поддерживала образ исключительного знания и силы коммунистов. Вспомнить, с какой беспечностью терпели мы бесконечные цепочки подобий, ложных связей, которыми обставлялись литература и жизнь, когда ничтожеств принимали за гениев, нищету духа и бытия выдавали за богатство, тюрьму — за свободу, агрессивность — за миролюбие, преследование сограждан — за добродетель. Или былая наша страсть возвеличения в «сверх-человеков» писателей и художников? В последнее время она испугала нас ввиду явно напрашивающихся аналогий, и многие из нас начали низвергать вчерашних Пророков и Учителей, чтобы... «истинный аристократизм» найти в новых фигурах. Или кто-то сегодня объявляет о пустоте литературы и искусства как о последней истине... Или перед лицом дикого накопления первоначального капитала уповает исключительно на духовность... А если все это — лишь проявление такого мышления, которое не защищено «иммунитетом» против гностико-герменевтических крайностей? И может быть, одна из причин нашей 75-летней катастрофы кроется в нашем сознании? И отчасти мы сами — носители зла? и его жертвы одновременно? Что же оградит нас от миражей, ложных подобий и секретов, передержек мыслей и толкований? Уже в связи с этими вопросами нас может интересовать деятельность Эко.

Умберто Эко узнаваем по своей практике сопоставления различных исторических эпох и традиций мышления. (Хорошо известно его постоянное обращение к Средним векам, на котором построен знаменитый роман «Имя розы» или предлагаемое в этом номере «Иностранной литературы» эссе.) Эко прямо пишет, что в «Средневековье корни всех наших современных «горячих» проблем», а распри монахов разных орденов мало чем отличаются от схваток троцкистов и сталинистов.

Кстати, учитывая пристрастие Эко к осмыслению истоков, лучше представляешь, что побудило его написать роман «Имя розы» в конце 70-х. В те годы казалось, что у Европы осталось всего несколько «минут» до апокалипсической «полуночи» в виде военного и идеологического противостояния двух систем, бурления различных движений от ультра до «зеленых» и сексменьшинств в одном общем котле взаимопереплетенных понятий, жарких речей, опасных действий...

Эко бросил вызов.

Описывая предысторию современных идей и движений, он тем самым пробовал охладить их пыл. В общем, известная практика искусства — убийства или отравления вымышленных героев в назидание живущим. Недаром в своих «Заметках на полях романа «Имя розы» Эко написал: «Мне хотелось отравить монаха. Думаю, что всякий роман рождается от подобных мыслей. Остальная мякоть наращивается сама собой» *. (В книге: У.Эко "Имя розы", М., 1989, с.434 )