Другое дело - завтрашний день (где-то в ХХI веке). Он загородит дорогу экономическому росту, потребует остановить рост населения. Рост благосостояния в физических величинах станет невозможным. Останется место только для духовного роста. Устроит ли это нынешнее большинство? Согласится ли оно с ограничениями добровольно?
Мне приходилось слышать интеллигентов, которые нашли выход в религиозном фундаментализме. Фундаменталисты отказываются от излишеств, живут просто, по Писанию. Вот, казалось, и решение экологической проблемы. Но упущена деталь: Писание запрещает противозачаточные средства. Двадцать детей, живущих впроголодь, давят на биосферу не меньше двух, едящих досыта. При нынешних темпах роста населения (за сто лет - втрое) одного этого достаточно, чтобы вырубить все леса и задохнуться от недостатка кислорода. Или пустить в ход биологические регуляторы вроде СПИДа.
Вторая деталь: рост числа фундаменталистов происходит большею частью в странах, куда современная интеллектуальная культура еще слабо проникла, и в тех кругах, где она вовсе отсутствует. Понимание глобальных проблем в массах верующих очень слабо развито. Сумеет ли развитое меньшинство проводить разумные решения, опираясь на волю большинства?
Я могу себе представить, что в некоторых странах с очень крепкой традицией политической свободы парламенты удержатся. Но Китай идет по другому пути, практичному для перенаселенных южных стран, и крах советского коммунизма не смутил китайских руководителей. Можно представить себе довольно большую группу русских интеллигентов, ушедших в созерцание, в медитацию, в молитву и очень сдержанных в потреблении (не привыкать стать). Но ведь такой поворот требуется не от группы, не от слоя, а от целого народа. И не от одного народа, а от всех.
Экология завтрашнего дня - это проблема духовного поля, в котором перегорят искушения сладкой жизни на Западе и верность букве предания там, где она сегодня сильна. Духовное поле может быть создано только усилием творческого меньшинства. Но сила этого поля должна быть не меньше, чем та, что преобразила Римскую империю. Сумеет ли ХХI век выполнить эту задачу? И не так поверхностно, как христианство Х века - заменив подлинное избрание Христа обрядом крещения?
Я ставлю вопросы. Ответит на них будущее. Мне ясно одно: экологический кризис - это духовный и религиозный кризис. Одними техническими проектами, без духовного преображения, выход не удастся пробить. Есть что-то общее между положением современного мира и Римской империей накануне христианства. Достигнуто единство цивилизации, нет единства культуры. Создана единая система администрации, дорог, экономических связей, языка, наконец… Но дальше Рим не смог пойти. У него не было духовного превосходства. Началась экспансия восточных учений, и она занесла в вечный город христианство.
Сейчас нет и не может быть единой мировой империи, способной внешне оформить новую религию. Более того. Новая великая религия внутренне невозможна. Мировые религии совершили прорыв в предельную глубину, где личность освобождается от своих племенных связей и может приобрести новый образ и подобие. Путь в глубину уже проложен, несколько параллельных путей, но в ту же предельную глубину. Большая глубина, способная перекрыть глубины христианской или буддийской мистики, невозможна. Достигнув нуля (вечности), нельзя шагнуть дальше. Можно только понять, что глубины великих религий равноценны, что они в пределе тождественны. Что в глубине - огненная лава, еще не застывшая в слова.
Европейский концерт наций основан на единстве духовного наследия. Этого зримого единства нет у монотеистических духовных миров и культур Индии или Китая. Есть две монотеистические коалиции культур и две другие, основанные на безымянном переживании сверхценности. Можно ли превратить незримое духовное единство в зримое, вскрыть внутреннее тождество именных и безымянных форм религии?
Древние евреи очистили имя "Бог" от профанических ассоциаций и сделали именем непостижимой тайны целостной вечности. На индийском и Дальнем Востоке духовная элита нашла другой путь: называть непостижимое непостижимым, описывать глубочайший мистический опыт чисто отрицательно: Не это, не это! Ты еси то! и т.п. Однако народ всюду почитает священное, давая ему имя и образ. И в Индии только немногие следуют упанишадам, большинство почитает аватары (воплощения) Вишну или лиламурти (облики игры) Шивы. И в буддийских странах миряне почитают Будду Шакьямуни, Будду Амитабху, Будду Майтрейю и т.д. С другой стороны, в монотеистических традициях были прорывы в безымянную глубину, напоминающие восточные учения. Разница не безусловна, возможности диалога есть. Но преодолеть барьер непонимания между буддизмом и монотеизмом чрезвычайно трудно. Европейские ученые сделали очень много для постижения ислама, и сегодня некоторые богословы признают великих суфиев святыми, обретавшимися вне зримой церкви. В России Владимир Соловьев шаг за шагом преодолевал предубеждения против католицизма, иудаизма, ислама. На этом он, однако, остановился. Буддизм представлялся ему мертвою пустыней.
Восток здесь гораздо гибче. Буддисты без нарушения грамматики своего духовного языка могут называть Христа "Буддой Запада". Рамакришна пережил в своем внутреннем опыте отождествление с Буддой и Христом и признал их равными. Европейский язык не поворачивается сказать: "Будда - Христос Индии". И дело не в догматах, а в духе культуры, который я, к примеру, чувствую, не принадлежа ни к какому исповеданию.
Уникальность Христа вошла в плоть христианской культуры и может быть по-разному интерпретирована, но вряд ли устранима.
До какой степени так чувствовал сам Иисус Христос? В Евангелии от Луки (XII, 10) запечатлены его слова: "Всякому, кто скажет слово на Сына Человеческого, прощено будет; а кто скажет хулу на Святого Духа, тому не простится". Между тем Святой Дух веет, где хочет, и его не останавливают границы вероисповеданий. Есть различия, которые никогда не исчезнут. Но они и не должны исчезнуть. Внутренний мир человека европейской культуры тяготеет к другому образу вечности, чем внутренний мир человека индийской культуры. Это так и останется так. Обречено исчезнуть другое: оценка другого как худшего, низшего, неполноценного.
На сегодняшний день Европа дает образец концерта национальных культур - при догматической жесткости вероисповеданий, - оттесненных, впрочем, с авансцены. А индийский и Дальний Восток дают образец концерта духовных миров, концерта религиозных учений, дополняющих друг друга в единой цивилизации Индии или Японии. Таким образом, глобальный диалог имеет два инициативных центра, два образца: европейский и индийско-дальневосточный. В России можно почувствовать, что импульсы с Запада и с Востока складываются; так в моем развитии складывались Сент-Экзюпери и Кришнамурти. Я думаю, это не единственный пример общего движения к целостному разуму.
Наряду с центрами развития диалога есть и центры торможения: фундаментализм ислама и, возможно, фундаментализм православия. Впрочем, фундаменталистские или, если говорить точнее, квазиинтеграционные течения есть всюду. Идет борьба между духом диалога и духом раздора, опирающегося на различия классов, наций, текстов. Важно не то, какая буква, а есть или нет первенства буквы над единым духом любви.
Что можно сделать, чтобы обезоружить духов раздора?
Первое, что мне хочется предложить, - это понимание догмы как иконы. Русскому читателю известно определение иконы, данное Трубецким: умозрение в красках. Но если икона, писанная кистью, есть догматическое богословие в красках, то можно взглянуть и на догму, принятую Вселенским собором, как на икону: словесную икону, интеллектуальную икону. Икона свята, но не единственна как образ Бога. Икона - окно, через которое просвечивает Божье (как свет дня сквозь витраж). Может быть множество витражей - свет один,
С этим пониманием перекликается древняя критика буквы (только дух животворит) и слова св. Силуана: "То, что написано Святым Духом, можно прочесть только Святым Духом".
В истории монотеизма было несколько прорывов в безымянную глубину. Первый из них - Книга Иова. Иов опрокидывает все тогдашнее богословие. И Бог заговорил с ним, а не с друзьями его, богословами. И заговорил не богословским языком. Он ничего не ответил на вопросы Иова. Он оставил человека со всеми его открытыми вопросами. Он передал ему только свое божественное чувство целостности мира, в котором утонуло страдание, как камень в океане. И с этим цельным чувством, с переживанием сверхценности, Иов начал новую жизнь.
Второй прорыв - в мистике средних веков. Не зная ничего о буддизме, об индуизме, Мейстер Экхарт, комментируя Евангелие, открывает заново язык безымянного переживания. Исследователи находили у Экхарта целые абзацы, словно списанные у Нагарджуны или Шанкары.
Третий прорыв, на который мне хочется указать, - символ веры Достоевского. "Если б кто мне доказал, - писал Достоевский Фонвизиной, - что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом вне истины, нежели с истиной" (ПСС, т.28, кн.1, с.176). Здесь снова отброшена не только философия, но и богословие. Остался Христос как живой образ - и как переживание, как непосредственная встреча с живым Христом. В моей книге "Открытость бездне" я подчеркнул первое (ценностное превосходство образа над понятием; живое поведение личности как оценка мировоззрения мимо всех доказательств). Однако второе (непосредственная встреча с неведомым, имя которого Христос) важнее. И именно это переживание - суть, стоящая за образом, безразлично - фигуративным или абстрактным. Предпочтение смысловой паузе у Мейстера Экхарта или восточных мистиков становится, по-моему, в один ряд с предпочтением неповторимому личному образу у Достоевского и не может рассматриваться сверху вниз.
В одной из статей, посвященных дзэн, я нашел цитату из Моцарта. Его спросили, что важнее всего в музыке; он ответил одним словом: паузы. Реджинальд Орас Блайс считал музыку Баха и Моцарта "дзэнской" (наряду с византийской иконой - "неподвижным образом неизменной вечности"). Это можно считать свидетельством парадоксального личного вкуса, но в моем восприятии Рублев и Бах тоже стоят рядом. Музыка, искусство абстрактное и основанное на паузах, на движении звуков вокруг безмолвия, не уступает фигуративному искусству в передаче последних глубин. Между Бахом и Рублевым нет спора. На языке дзэн, тяготеющем к комическому, гротескному, к предельному снижению роли знака, символа, это понимание выражено в притче: "Не надо смешивать луну с пальцем, указывающим на луну". "Палец", символ, играет огромную роль в культуре. Духовную "луну" не так легко разглядеть. И все же палец есть палец, а не сама луна.
Насколько важны сегодня все эти проблемы? Я не говорю о моих решениях - они могут быть отброшены, но сами вопросы! Я думаю, что они выйдут на первое место, когда экологический кризис возьмет за горло все страны, все культуры, весь мир и окажется необходимым думать за всю биосферу, оказавшуюся на пороге гибели. Духовное единство не требует отказа от своих предпочтений, от своих святых символов. Только понимания, что свет, бьющий сквозь витражи, меняет свою окраску в стеклышках, созданных людьми; что по своей божественной природе это один и тот же свет.

	Бывает свет как море. Море света, Открытый, полный светом небосвод. И в нем, смешав все даты и приметы, Душа в простор незнаемый плывет. И мы лишь этим погруженьем живы. Ты вынырнуть из света не спеши. Ведь жизнь и есть вселенские разливы И светопроницаемость души.
	З.Миркина

Свет обычно сопоставляется с разумом. "Свет разума". "Да здравствует солнце, да скроется тьма!" К несчастью, разум может быть одним из источников тьмы. Прямолинейные логические выводы из любого принципа ведут к абсурду. Зажегшись одной идеей, люди не слышат других, вступают с ними в отчаянную борьбу и открывают дорогу раздору. В истории действует множество законов, и постоянно происходит столкновение законов: один закон велит, другой запрещает. Один толкает вперед, другой останавливает или ведет в сторону. Равнодействующая истина складывается из векторов, число которых намного превосходит возможности человеческого ума. И ум восстает против ума, идея против идеи.
Историография подменяет историю какой-то одной моделью: упадок, прогресс, вечно повторяющийся цикл. Линия, ведущая вниз (золотой век, серебряный век, медный век, железный век), линия, ведущая вверх (прогресс). Круг (за каждым расцветом - упадок). Расширяющаяся спираль (по Ленину). Сужающаяся спираль со светопреставлением в конце. Наконец - броуновское движение, бестолковое столкновение случайностей ("Стакан воды" Скриба)… Трудность понимания и предвидения в том, что ни одну из этих моделей нельзя исключить. Каждая по-своему верна. При взгляде в упор господствуют случайность и произвол. В масштабах тысячелетий бросаются в глаза накапливающиеся изменения. Однако линия, изображающая эти изменения, не подымается непрерывно вверх. Между Архимедом и Галилеем почему-то оказываются средние века. Создатель концепции прогресса Кондорсе считал их темной, бессмысленной ямой. Романтики эту идею опровергли и нашли в средних веках свой смысл, свой пафос. Я заметил, что "классические" и "средневековые" эпохи закономерно чередуются и в устойчивых цивилизациях можно проследить маятниковые движения: античность - отрицание античности - Возрождение…
Перечислим сперва накапливающиеся процессы: рационализация отношений с природой, дифференциация культуры, социальная дифференциация, рост населения, рост производительных сил. Эти процессы расшатывают сложившееся духовное единство племени, вероисповедания и тождество человека с самим собой, его уверенность в смысле жизни. Выходом из кризиса оказывается переоценка ценностей, возрождение чувства целого, создание новых миросозерцаний, воссоединяющих человека с собственной глубиной и людей - друг с другом.
Противоречие заложено в самом слове "развитие". Когда Карамзин ввел его в русский язык, Шишков возразил, что на русское ухо оно ложится через ассоциацию: взяли веревочку и расщепляют, "развивают" ее по волоску. Это очень верное понимание сущности развития: оно непременно связано с дифференциацией. Любое племя обладает некоей целостностью жизни, в которой не определишь, где экономика, а где религия: прежде чем идти на охоту, непременно надо совершить обряд. Особого специалиста обряда еще нет. Бушменский ведун еще не выделен, не стал шаманом, не освобожден от общего труда… Дальше мы находим все более дифференцированное общество. Но дифференциация несет угрозу распада. Развитие не хорошо (прогрессивно) и не плохо (регрессивно), оно опасно - и неизбежно. Сплошь и рядом развитие приводит к такому разрушению социальной и духовной целостности, что важнейшей задачей становится возрождение единства, поиски объединяющих идей, объединяющих символов.
Примитивный человек в чем-то умнее нас. Он всю свою культуру держит в голове, воспринимает ее в целом и чувствует как целое. Вспомним разговор Епанчиных о князе Мышкине: у Мышкина есть главный ум, он может быть неумен в каких-то подробностях, но главным умом всех превосходит. Это - преимущество "идиота" (юродивого) над всезнайкой, примитива перед изощренной цивилизацией. Главное в культуре --то, что дает смысл жизни. Когда культура проста, "неразвита", то в ней как-то выражено, может быть очень наивно, то, что придает жизни смысл, и вся целостность культуры проникнута этим смыслом. Главное еще не вынесено из плоти культуры, но разлито по ней в целом. Жизнь, пропитанная обрядами, сама себя освящает.
С этого уровня человечество постепенно сошло и вступило в полосу кризисов. За эпохой бурного развития непременно наступает эпоха кризиса, "упадка нравов" и поиска главного, потерянного среди частностей. Опираясь на вновь найденное, заново выраженное главное, культура восстанавливает свое единство. Иногда эти два процесса - развитие и критика развития - идут рядом. В России полтораста лет спорят западники, убежденные, что Россия слишком медленно и неполно, односторонне развивается - и славянофилы, или почвенники, которые считают, что Россия очень быстро разрушается, что в ней разрушается что-то главное и культура теряет свой "главный ум". Эти направления не столько чередуются (как на Западе), сколько идут рядом. Впрочем, удельный вес направления все же меняется, и чередуются акценты, чередуются выходы на авансцену и отступления в тень истории. В 20-е и 30-е годы романтическая критика прогресса была у нас загнана в подполье, и моя попытка понять философию Достоевского была официально осуждена. Сейчас сознание кризиса стало модой и опошлено, как всякая мода.
Развитие вообще кризисно, неотделимо от чувства кризиса. Однако можно выделить эпохи великих кризисов. Первым таким великим кризисом было "осевое время" - время разрушения обособленных культур и создания мировых империй. Империи сначала грубо перемешивали племена, разрушали племенную солидарность, не создавая новой, но постепенно на вызов духовной пустоты родился ответ - мировые религии. Они дали многим народам одну Главную Книгу. Главная Книга - это Библия, это Коран, это буддийская Трипитака, это Бхагаватгита… И можно было ничего, кроме этой Книги, не читать, не разбираться в спорах между философами. В Библии, в Коране заключалось все главное, придававшее жизни смысл. И на основании Главной Книги строилась новая иерархия культуры.
Эта иерархия была расшатана Возрождением и Реформацией. Западная культура никак не могла сложиться в империю, где навеки истинная власть стоит на защите навеки истинной веры. Споры между папами и императорами позволили окрепнуть вольным городам, а потом национальным государствам. Разнородность основ культуры, сложившейся из еврейской религии, греческой философии и римского права, несла в себе возможность распада. Философия освободилась от роли служанки богословия и стала самостоятельной госпожой. Возродился античный плюрализм - и развитие стремительно шагнуло вперед, разрушая средневековое равновесие. За несколько веков западная цивилизация, переходя от кризиса к кризису, распространилась на весь земной шар, стала мировой. И впервые возник мировой кризис культуры, втянувший в свои водовороты и Россию, и мир ислама, и Индию, и Китай.
Периодические духовные кризисы сопровождают все Новое время. Кризис Возрождения породил барокко, кризис позитивизма - декаданс. Случались и попятные социальные процессы, например, рефеодализация Италии. Однако застой охватывал только отдельные страны. То, что мы называем прогрессом, продолжалось на северо-западе Европы, и движение в конце концов подхватывало всех. В итоге производительные силы обнаружили всю свою грозную разрушительную мощь. Впервые встал вопрос о способности биосферы выносить человечество, даже без термоядерной войны. Впервые выросла задача глобальной экологической солидарности и глобальной системы защиты от агрессивных режимов, способных пустить в ход атомную бомбу. Но эта задача, сознаваемая космополитами, сталкивается с защитной реакцией племенного и конфессионального сознания.