| |
Сирота
"Гриша, Гришутка, сыночек", - мать протягивает свои красивые руки, нежно склоняется над маленьким Гришей, целует в носик, в подбородочек, в ушко. Нашептывает что-то теплое и мягкое. Прядь её слегка вьющихся каштановых волос щекочет Гришины тоненькую шею и остренькие ключицы. Пахнет свежестью и молоком, пахнет утром. "Мамочка, подожди, не уходи, погладь мне спинку, - просит еще до конца не проснувшийся Гриша. Мать гладит его ладошки, спинку, грудку. Тихонько подымается, отбрасывая привычным жестом густую длинную челку, отдаляется, все больше и больше, медленно растворяясь в воздухе, как сказочное видение. А Гриша все тянет к ней свои руки: "Подожди, не уходи, мамочка, мама…"
Григорий просыпается со слезами на глазах. С тех пор, как мать умерла, прошло уже много лет. Грише было тогда пятнадцать. Когда через несколько дней после похорон мать впервые посетила его во сне, живая, ласковая, теплая, Гриша проснулся осчастливленный и окрыленный этим нежданным свиданием с ней. Он перебирал в памяти её слова, ее жесты. Ощущение прикосновений ее рук и волос были так свежи, что не хотелось двигаться, дабы не стряхнуть случайно недавнее присутствие матери. С тех пор он научился вызывать это сновидение снова и снова. Каждый раз был счастлив во сне, но просыпался всегда со слезами на глазах, сначала взрослеющих, а после обрамленных первыми, со временем делающимися все более очерченными, морщинками.
На протяжении нескольких последних лет пробуждение наступало почти всегда одинаково. Головная боль не давала покоя, в горле першило, невыносимо хотелось пить. Григорий не имел привычки опохмеляться, и, наверное, это помогало ему не скатиться к запоям. Но пил он каждый день, то больше, то меньше, но каждый день. Сначала жена пыталась по-своему бороться за него - уговаривала, устраивала скандалы, обещала уйти. Но не уходила, потому что в душе жалела своего, как она частенько его поругивала, "слабака" и "неумеху". Дочка, пока была маленькая, не понимала папиной болезни. Став чуть постарше, иногда делала ему замечания. Но отец всегда достаточно резко пресекал их. Со временем стало достаточно одного его больного просящего взгляда, чтобы домашние оставили его в покое и не донимали своими наставлениями или уговорами. Григорий медленно умирал. Он знал наперечет все мучившие его уже и подступавшие все ближе новые болезни. Он много слышал о деградации, о неожиданных инсультах в сравнительно молодом возрасте, циррозах печени… Слышал, знал, отдавал себе отчет, но каждый вечер повторялось одно и то же: начиная за ужином, продолжал у телевизора, и заканчивал тяжелым сном с единственной надеждой на встречу с матерью. "Уж она-то поймет, она-то пожалеет, она-то приласкает", - думал захмелевший, еще острее ощущавший в таком состоянии свое одиночество, Григорий.
Одиночество, вечно и везде сопровождавшее Григория, одиночество, наступило в тот день, когда отец пришел из госпиталя серый и сгорбленный от горя. "Нет больше нашей мамы, Гриша, отмучилась голубушка". Двое осиротевших мужчин, отец и сын, сидели на полу друг напротив друга, тупо смотрели в никуда и утирали слезы, не приносившие облегчения.
Григорий рано женился. Невольно он искал ту, которая приласкает его и полюбит так же сильно и преданно, как любила его мать, он искал способ заполнить эту зияющую пустоту в своей жизни. Очень скоро выяснилось, что молодая жена, совсем не похожа на его мать, что у нее свой мир, свои желания и привычки, и что Григорий просто, по ее мнению, нормально вписывается в её мироустройство. Первый брак длился чуть больше года. После развода Григорий впервые запил. По этой причине бросил работу. После стал переезжать из города в город в бегстве от собственной слабости и одиночества. В одном из небольших городишек, где ему удалось немного осесть и остепениться, он встретил свою вторую жену. Она была старше него на шесть лет. Своими уравновешенностью и умением обо всем позаботиться она притягивала Григория к себе, и даже какое-то время после свадьбы Григорию казалось, что он теперь, наконец, обрел покой и избавился от одиночества. Разочарование наступило, когда на свет появилась их дочь. Стало ясно, что он не единственное существо на свете, о котором должна заботиться его жена, что у нее свои взгляды, потребности и желания, и что Григорий, хоть и обременяет ее немного своей бесхребетностью, все же нормально вписывается в женин житейский уклад. Григорий со свойственными ему порывистостью и искренностью привязался к дочери, она была очень похожа на его мать, и с годами это сходство становилось все заметнее. Однажды, когда он, слегка подвыпив, вытащил старые семейные альбомы и хотел было порассказать дочери о ее покойной бабушке, которой давно уже нет в живых, и на которую дочка так похожа, девочка нравоучительным тоном, подражая своей матери, произнесла: "Ты, папа, только на подпитии нас любишь". Григорий был ошарашен этими словами и долго потом находился в отвратительном состоянии духа, пил больше обычного и все не находил ответа на вопрос "Почему?!"
Одиночество, до этого только претендующее на всего Григория, теперь стало сутью его, его жизнью - последней частью той самой финишной прямой, которую мы преодолеваем, кто медленно и мучительно, кто быстро и легко, на пути к своему последнему верстовому столбу.
"Гриша, Гришутка, сыночек", - красивые ласковые руки матери нежно теребят Гришины волосы. Мать склоняется, целует в щечки, в носик. Нашептывает что-то на ушко. Запах свежести и молока соединяется с легким, едва уловимым запахом сладкого вина. Гриша тянет к ней свои руки: "Подожди, не уходи, мамочка, мама…" "Я не уйду, мой мальчик, я - с тобой".
Июнь 2005
Татьяна Калашникова ©
|
|
