Геннадий Ганичев БЛИЗОСТЬ ВЕСНЫ

На вечернем моноспектакле Таня читала Баратынского - и опять Леня был в первом ряду. Она один на один с горячей плотью зала. Тепло бьет в лицо. Она подумала о Валентине. Может, он едет ко мне? Я чувствую тебя, я тебя люблю. Этот зал, эти люди - тоже ты. Я будто проснулась и сразу все узнала о себе.

После спектакля, в гримерной, комнатушке, заваленной плакатами и афишами, Николаев восторженно крикнул:

-Чудесно!

За тонкой дверью слышно, как зритель повалил в гардероб.

-Правда, Леня?

-А то нет! Мне очень нравится, когда ты в этом строгом, черном платье! В тебе что-то неотразимое – и я еще назову его. Еще немножко – и ты, чудится, станешь живой волшебницей.

-Мне кажется, я была сдержанной, переполненной болью. Еще и в этом черном платье...

-Откуда у тебя такие мысли?

-Не знаю. Леня, мне мешал прожектор.

-Да, его повесили слишком низко. Главное, твои осторожные выверенные жесты: они хорошо отмечали начало каждого стихотворения. – И он посмотрел на часы:

-Танюша, я бегу узнавать, прошел твой “Дон Жуан” или нет, а ты иди домой. Я прибегу.

-Я жду, Леник.

-Люся, пьесу зарубили! – Разумовский орал в трубку. – Что со мной будет? Какая-то сволочь с нами борется. Узнай, кто.

-Алексей, приезжай ко мне. Будем думать.

-Почему? Люсенька, почему?

-Алеша, не надо по телефону! Завтра заседание в Горкоме; я поставлю этот вопрос.

-Дедушка, ты должен отсюда уехать! Как же ты не понимаешь? Ты будешь жить рядом с нами. Тебе же лучше.

-А что я буду делать в твоем Горяеве? Хозяйства там у меня не будет. Я хочу умереть здесь. Представь, каково будет жить на одну пенсию!

-Возьми нашу дачу. Мы туда и не ездим: некогда.

Представитель горкома позвонил начальству из своего служебного кабинета:

-Я им говорю: вы все должны переехать, - а это же идиоты! Все боровские – идиоты! Уперлись – и все тут.

Он тряс лысиной и кричал в трубку:

-От них не дождешься внятного ответа. Я весь день проваландался с этими дураками! Послали туда Народный театр.

-Поговорил с дедушкой?

-Да.

-Вид у тебя неважный, Толька. Вот приедем домой – обязательно поешь супу. Обязательно. Тогда изжога пройдет.

-Лена, да не люблю я твой суп! Ты делаешь наваристо, а я люблю что-нибудь пожиже.

-Поэтому у тебя плохое здоровье! А что ты любишь, Толик? Тебе что ни дай – ты все привередничаешь.

Через час Николаев и Таня встретились на Красной.

-Пьесу зарезали, Танечка!

-Да ты что! А как же баба Разумовского?

-Почему-то не сработало. Я принес коньяка. Давай по рюмке. Я как узнал, чуть в обморок не грохнулся.

-У меня и рюмок-то нет.

-Я принес. Чего не привезла из Москвы? – спросил Николаев. - Я-то надеялся, все уладится. Положение Разумовского еще хуже твоего, так что баталия предстоит. Выпьем! Ты не представляешь, как боюсь тебя потерять. Боюсь куда больше, чем ты думаешь, Таня. Если пьеса не пройдет, это будет удар по нашим отношениям.

-Не только по нашим отношениям, - предположила она. – По всему театру. Лёник. Мне тяжело в Питере. Может, я переоценила свои силы, приехав сюда? Я уже не знаю.

-Таня! Нельзя же так! Первая неприятность – и ты уже в панике. В Москве у тебя квартира – и ты всегда можешь в нее вернуться. Завтра же покачу в Москву, зайду к автору - и уже с ним рванем в понедельник с утра в Министерство Культуры. Надо повоевать. Я хочу, чтоб наш театр первым сыграл эту пьесу.

-Леня, кто ее зарезал? Почему?

-Это подковерная борьба, этого знать нельзя. Ты не представляешь, сколько пьес вот так в Питере зарезали. Неужели и с “Дон Жуаном” придется ждать, пока ее сыграют в Москве? Это участь Питера: из него делают провинцию. Страна такая, понимаешь? Но я все равно за тебя! Я в лепешку разобьюсь, только б ты играла.

-Я не знаю, что делать! – Богданова чуть не плакала.

-Танюша, помнишь, сколько запрещали “Валентина и Валентину”, пока не сыграли в “Современнике”? Только в Москве пропустили - сразу пьесу стали играть во всем Союзе, в сотне театров. Давай, я согрею чаю. Будешь?

Тихо, Танечка, не плачь:

Я несу тебе калач!

Она засмеялась сквозь слезы:

-Давай чаю, Леня..

Он вышел на кухню, оказавшуюся пустынной, зажег газ, налил воду в чайник, поставил на плиту и сел, не в силах прийти в себя. Вот так либеральное время! Объявили, что все можно, а выясняется, все как было, так и есть. Главное, он может потерять Таню! Это пугало больше всего.

Вернувшись, он сказал, нервно разглаживая пальцами горячую чашку:

-Я хочу тебя попросить.

-Проси.

-Завтра еду в Москву.

-Ты уже говорил об этом! В добрый час, Леня. Пробей пьесу. Умоляю.

-Я хочу тебя поцеловать.

-Да мы целуемся каждый день. Сегодня утром при всех. Кстати, при твоем сыне тоже. Куда он исчез?

-Не знаю. Поцелуй меня здесь.

-В коммуналке? Ленечка, тут что-то не то. Ты так хочешь?

-Да.

-Стой спокойно. Вот.

-Это называется “пионерский поцелуй”. Я не уйду, пока не поцелуешь по-настоящему.

-Не надо меня обнимать, Леня, не надо. Уже поздно. Аполлинария Андреевна тебя ждет. – Она пошла в атаку. - Кстати, приятная дама. Я не могу быть твоей любовницей. Это неприлично, дурачочек.

-Я люблю тебя.

-Я догадываюсь. Это ничего не меняет. Ленечка, иди домой, иди. Иди, иди, мой хороший. – Она медленно, но верно выпроваживала Леонида Ивановича. - Приедешь - приходи. Я жду.

-Таня, ты ждешь, да?

-Да, я жду тебя.

-Митрофаныч! Спишь?

-Да нет. Заходи. Как тебе концерт? Видел моего внучка?

-Видел, видел: бойкий парень. Эта блондинка - его жена?

-Да, жена, Михалыч. Видную девку отхватил. Я успел ему свининки сунуть.

-Пойдем ко мне на телевизер: опять Мишка воду мутит.

-Ой, как я устала. Что за день! Что тебе дед сунул, Толик?

-Лена, это свинина. Я тебе говорил.

-Иди сюда.

-Зачем? Давай спать.

-Скажи, что меня любишь.

-Ленка, что за идеи! Я тоже устал. Едва на ногах стою. Ты что, не знаешь?

-Скажи. Я прошу.

-Я люблю тебя.

-Спасибо.

-Не за что, Лена!

Аполлинария Андреевна встретила Леонида Ивановича неизменной улыбкой, хоть он пришел в час ночи:

-Что так поздно, Ленечка? Да ты простыл.

-Похоже, что да, - приветливо кивнул он. - Где Толик? Я не видел его на прогоне.

-Укатил в свое Горяево: у них концерты по выходным.

Хотя б он приходил утром, она привечала мужа все той же приятельской улыбкой, а потом они вместе пили чай. И всегда на кухне свет ласков и неярок, всегда к чайку находилось что-нибудь сладенькое. Сегодня: кусочек приветливого, сухого итальянского торта.

-Представь, “Дон Жуана” зарезали. Что теперь делать? Пропало полгода работы. Главное, Богданова, москвичка, остается без работы.

-Ты уверен, она не переживет этого? – насмешливо спросила жена.

-Конечно! Я пригласил ее на эту роль.

-Леня, это было твоей ошибкой. Не стоит помогать девушкам, тем более, москвичкам.

-Тебе не нравится Москва?

-Да. Могу даже объяснить, почему. Это Москва превращает Петербург в провинцию.

-Ну, ты и скажешь!

-Да, я скажу. Мне не нравятся те девушки, которые нравятся тебе – и тут уж ничего не поделаешь.

-Я поеду в Москву. – Он миролюбиво улыбался. - Завтра же. На одиннадцать утра есть “Юность”. Это самый ранний. На нем и поеду.

-Пожалуйста. Можешь не советоваться со мной.

Дед любил предвесеннее мерцание звезд. Вдвоем с Буяном бродит до поздней ночи. Уснул, не раздеваясь, просто забывшись, а проснувшись, увидел над собой звезды. Близкие. Сразу, за окном.

Таня не могла уснуть. Сколько? Уже полночь. Ближе к полночи она выпроваживала мужиков, она оставалась благоразумной, хоть ей было только двадцать три! Что сказал бы папа? Папа, войди. Никому не нужна ни моя первая большая роль, ни моя донна Анна, ни сама я. Будь лето, я б поболталась по набережной, а в такую морозягу и носа не высунешь. Ни друзей, никого. Леня чего-то про любовь завел; будто не видит, что со мной. Это не друг. Стоило тащить меня из Москвы, чтоб запихнуть в коммуналку! Все равно, в Питере не создать моей среды, тут я никем не стану.

Таня явственно услышала два звонка. К ней? Показалось.

-Татьяна Васильевна! - крикнул в коридоре сосед. - К вам.

-Спасибо, Коля! - крикнула она соседу и посмотрела на вошедшего:

-Валька, это ты! Да ты что?

-Не рада, что ли? – улыбнулся он.

-Я рада. Очень рада. Просто, как снег на голову. Проходи, проходи. Уже холодно. Давай пальто сюда.

-Съемки кончились, ну, думаю, рвану в Питер, к Таньке. Это твоя комната?

Осмотрев, он решительно заявил:

-Ну, и засранец твой Николаев! Пригласил в какой-то клоповник. Я, знаешь, не удержался: прошел весь Невский: от Московского до Адмиралтейства. Слушай, у тебя вид уставший.

-Устала, как собака, Валечка. Николаев недавно был здесь: мой спектакль срезала комиссия.

-Ты что-то говорила! Значит, сорвалось? И тут плохо? Что ты раньше скрывала? Я думал, премьера давно была.

-Какое “была”, Валечка! Я хотела похвастаться, поставить тебя перед фактом. Полгода репетиций коту под хвост. Что у тебя?

-Коньяк. Давай за встречу.

-Слушай, у меня и рюмок-то нет: совсем бедная.

-Как это нет? Вон, две на столе. Поискать, так и еще найдется.

-Чего ты смеешься, Валька? Мне в пору в петлю лезть, а ему смешно. Сижу на восемьдесят рублей в месяц. Никакого просвета. Никакого.

-Ну, не на 80, а на 150. Есть разница, - Он протянул деньги. - Наплюй ты на этот театр. У тебя еще будут роли.

-Это была бы моя первая большая роль.

-Что за пьеса?

-“Дон Жуан” Верицкого.

-Да, да. Ты говорила. Я этого жука вижу на всех банкетах. Пусть твой Николаев едет к нему, и пусть они вместе толкают пьесу. Я-то слишком мелкая сошка, чтоб тебе в этом помочь. Но я, признаюсь, и не хочу тебе помогать! Поедем домой, Таня! Что тебе этот Питер?

-Не надо, Валя. Мне больно. Николаев поедет. Уже поехал.

Она не верила своим глазам: и это - Валя! Выходит, он чувствовал, что она его ждет. Тот самый Валя, что столько лет улыбался ей и стучал с отцом бутылками на их коммунальной кухне!

-Я в жутком трансе, Валечка. Так шарахнуло, ты не поверишь.

-Почему? Я верю. Уже налито.

Она посчитала деньги:

-Ты, вроде, много дал.

-Деньги за твою квартиру, и я еще добавил.

-Ты дал 400.

-Бери. Не жалко. За твою комнату, надеюсь, театр платит. Ты ведь знаешь, Танька, как я к тебе отношусь. Возвращайся к себе на Бронную. Я сниму где-нибудь рядом – и мы будем видеться.

-Тебе нравится моя квартира, – улыбнулась Таня, - и ты даже не скрываешь этого.

-Конечно! Обожаю старый фонд. Квартиру, дурак, купил у черта на куличках: где предложили. Целый час до Мосфильма добираться.

Она не казалась беспомощной – и это соблазняло Зубова, любившего на самом деле. Тане шум телевизора соседа казался печальным, даже добродушным ревом дракона, но Зубова этот шум особенно раздражал: он отвык жить в коммуналке.

-Ты надолго решил сдать свою квартиру, Валечка?

-На год.

-Почему?

-Я так хочу, - виновато ответил он. - Купил квартиру, а жить в ней не хочу.

-Странно, Валька! Вот что. Ну, да ладно. Деньги очень кстати. У меня в месяц никак не получается больше ста двадцати. Мне пришлось купить сапожки и зимнее пальто.

-Что у тебя сегодня в театре?

-Был прогон. Я так надеялась, после него запросто сыграю донну Анну.

-Поболтаемся по городу вместе?

-Уже полночь! Что за предложение?

-Гнусное предложение одной приятной особе, - пошутил он.

-Конечно. Валечка, хорошо, что ты приехал. Ты где остановился?

-Снял номер в гостинице.

-Правильно. Не могу оставить тебя здесь: соседи.

-Дело не в соседях, Таня: просто неудобно.

Когда она была еще девочкой, ее отец часто оставлял Валю ночевать. Сколько раз она слышала его храп из соседней комнаты. Может, она любила Валю, потому что он был верным, единственным другом отца? Дружба отца и Вали была настоящей, она это знала. После звона бутылок мужчины быстро укладывались; ей нравилось, что они старались не шуметь и быстро засыпали.

-Танька, фигня какая-то! Тебя приглашает Академический театр, а комната в коммуналке без телефона и ванны.

-Таких квартир полно в старом фонде. Зато комната двадцать метров. Хватит ныть! Прошвырнемся по ночному Питеру.

-Ребята, давайте расходиться! – предложила Лена. – Уже полночь.

-Елена Борисовна, - попросил Саша, - давайте еще поговорим. О концерте.

-Нет, мальчики! Я сказала “всё”! Закругляйтесь.

И деду не спится, он смотрит на звезды. И Леонид Иванович весь в слезах. Наобещал с три короба, а ничего не могу. Михалыч смотрит телик. Боевик какой-то. Пуляют только так. Аполлинария Андреевна давно уснула. Толик воркует с женой. Он забыл о Тане и рад этому. Колесов Сашка, пьяный, идет домой.

Они вышли на набережную, и Таня сказала:

-Я переехала в Ленинград не насовсем, а чтобы больше работать. Тут я все-таки в театре, а там я была нигде. Я читала Баратынского по декашкам – и это все.

-Зато тебе было жить куда легче! – горячился Зубов. - Я живу в твоей квартире, но съехать готов каждую минуту. Здесь я не могу тебя защитить.

-В Москве мог?

-Танька, раньше и там не мог, а теперь могу!

-Почему не сказал этого в Москве?

-Побоялся. Между нами 25 лет. Я – друг твоего отца.

-Друг или собутыльник? Давай уточним.

-Не стоит так злиться, Таня! Это моя слабость, но есть и сильные стороны.

-Это какие же? – улыбнулась она.

-Я всегда любил тебя. Всегда.

-Вот твой стиль!

-Да не стиль, а тебя жалко. Эти двое соседей меня особенно злят. Хорошо, хоть не пять, не десять соседей! Не люблю я этой питерской нищеты и затравленности!

-Валя, тут ты совсем не прав! Мои соседи – два одиноких человека. Интеллигентных. Она учительница, а мужик, тот слесарит, но тоже совсем нормальный. Они не шумят, не кричат. Все, что ты слышишь, - телевизор соседа.

-Он на самом деле нормальный? Он к тебе не пристает?

-На самом деле. Такое впечатление, нормальней, чем ты. Его я пьяным не видела.

-Надо же!.. А кто-то когда-то мне даже говорил, что меня любит.

-Валечка, это сказала я. По молодости. По глупости.

-Я знал, я всегда знал: тут у тебя ничего не выйдет.

-Ты это уже говорил, Валечка. Тебе не нравится Ленинград; ты хочешь, чтоб он не нравился и мне.

-Почему? Я люблю его. Не как город “с его многосложным хозяйством”, как сказал бы мой киногерой, а как образ. Тут чудесно побродить ночью, сходить в Эрмитаж, но жить тут, в этих болотах, невозможно. Это же говорил и твой отец. Ты забыла!

-Почему я не могу любить его, Валя? Почему должна делать и думать, как ты хочешь?

-Потому что я желаю тебе добра. Потому что лучше тебя знаю, что тебе нужно.

-Ты уверен?

-Да.

-Надо же! Этот разговор у нас уже был, но сейчас я больше верю твоим словам.

-Наконец ты услышала меня! – его голос задрожал от радости. – Ты услышала мой голос! Ведь чаще всего люди друг друга не слышат. А ты – услышала!

-Сейчас ты можешь сказать, почему ты сбежала от меня? – настаивал Зубов. – Я ведь не понимаю, почему.

-Почему “сбежала”? Я сдала тебе квартиру и уехала.

-Да нет же, Таня, нет же! Тут что-то не то. Говори правду.

-Я не хотела замуж. И сейчас не хочу. Почему я должна на себе, как на актрисе, ставить крест? Я не хочу.

-Вот те раз! Мы можем быть вместе и без регистрации брака, раз ты хочешь.

-Валя, я должна выходить на сцену. Иначе я – не человек. Помнишь, что ты мне сказал? “Зачем тебе сцена? Я тебя прокормлю”. Это твои слова. Мне не надо, чтоб меня кормили.

-Я сделаю, как ты скажешь. Ведь это странно: удрать неизвестно куда!

-Я в Академическом театре, а не где-нибудь.

-“Академический”! – насмешливо сказал он. – Да это судьба сотен девушек, вроде тебя. Всех заманивают, не тебя одну.

-Николаев меня не заманивал! Он сделал серьезное предложение. Я ехала не в пустоту, а на роль донны Анны в “Дон Жуане” Верицкого. Сегодня пьесу зарубили. – Она остановилась и посмотрела другу в лицо. - Ты думаешь, что я болтаю без умолку и не могу прийти в себя? Валя, мне страшно сказать, но я была не права: тут мне, на самом деле, никто ничего не гарантирует.

-Вот тебе повод просто уехать отсюда! – твердо сказал он. – И что Николаев? Даже ничего тебе не сказал?

-Покатил в Москву. Надеется протолкнуть пьесу. Насколько я, Валечка, понимаю это время, я уверена, пьесу пропустят запросто через пару лет, - но что делать, если я не могу ждать даже эти два года! Николаев старается: он устроил мне пьесу для двух актеров: я там играю с его сыном. Кроме того, и тут читаю Баратынского.

-Какой, все-таки, этот Николаев – олух царя небесного! Так вот запросто тащить тебя наугад неизвестно куда! Смотри, уже час ночи. Мне так хорошо с тобой! Давай бродить до утра!

-Валик, почему для тебя все люди – дрянь?

-Прости. Не будем. Есть люди, которых люблю, а есть, которых нет. Вот так. Просто. Ты себе не представляешь, как хочется любить тебя страстно.

-Даже так?

-Да, - просто ответил он.

-Так люби! Я не против. Так не говорят: “Я хотел бы тебя любить!”. Любят – и все.

-Я тебя всегда любил. Даже когда ты была девочкой. Тогда мое чувство выглядело совершенно неприлично.

-Собутыльники отца часто в меня влюблялись. Девочкой ты меня не видел: пока была жива мама, пьянок у нас дома не было. Тебе понравилась девушка Таня. Я тебя понимаю.

-К тебе приставали друзья отца?

-Да. Я, конечно, не верила во все эти спектакли: чего не захочется с пьяных глаз. Ты – другое дело. Ты много лет ждал, прежде чем решиться говорить о любви. Ты первый, кто подарил мне цветы.

-А когда я подарил тебе колготки, ты запустила в меня стаканом!

-Что попалось под руку. Сначала меня оскорбляли твои подарки, потом приятно поражали, а в результате, я тебя люблю.

-Ты так вот запросто говоришь это?

-Да, Валечка. Я люблю этот странный город, этот трепетный свет – и тебя.

-Неплохая компания! Почему мы отложили это признание на Питер? Разве не могли его сделать в Москве?

Они шли по Невскому, и свет его фонарей, разрастаясь, бередил их души. Они впервые увидели друг друга ясно, в их признании было много от ночного таинственного города.

-Эта разлука, - признался он, - мне на многое открыло глаза. Я чувствую себя виноватым. Ты тут страдаешь, а виноват я, Валя Зубов.

Николаев выклянчил билет. Восемь часов в кресле. Это самое глупое: экономить на собственной шкуре. Куда умнее дождаться понедельника, оформить командировку. Директору полагается купе! Ладно, оформлю задним числом. Стекло тяжелое от налипшего снега. Она что, боится меня? Я сделал для нее больше, чем ее отец. Леонид Иванович знал отца Тани, но более как артиста, причем такого, чья репутация выше у профессионалов, чем у толпы. И вот он умер. Ничем не приметная смерть среди громких смертей восьмидесятых. Николаев ездил по училищам, присматривал актеров в свой театр - и три года назад увидел Таню. Я люблю, или близость весны морочит меня?

Таня проснулась счастливой. Четыре часа дня. Богатырский сон. Как хорошо, сегодня не занята в театре, и можно просто послоняться по городу. Она позвонила Вале – и через час он уже сидел на кухне и мило болтал с ее соседями. Он терпеливо дождался, пока она выйдет на кухню:

-С пробуждением, Татьяна Васильевна. Привет.

-Валик, ты уже здесь?

-Как видишь.

Валя, сосед Коля и приятная дама, что курила, закинув ногу на ногу, мило болтали.

Дома они ограничились кофе с бутербродами и опять пошли гулять. Едва они вышли, он выбросил в помойку большой сверток.

-Это что так загремело, Валечка?

-Твои банки рассольника. Не хватало мне еще, чтобы ты отравилась! Фу, даже мусоропровода нет! Совсем каменный век.

-Неплохо для начала, - рассмеялась она. – Я хочу есть.

Они зашли в кондитерскую и пили кофе с фирменным, киевским тортом.

-Теперь куда? Может, в Эрмитаж?

-Куда ты скажешь, Валечка.

-Тогда идем в сауну. Уж после нее можно и в музей.

-Я не знаю, где это. Это, наверно, дорого. Я два раза в неделю хожу в баню. Это все, что могу себе позволить. - И она засмеялась: - Артистка!

-Сейчас найдем сауну. - Он поежился. - Град сей переполнен холодным ветром. Что там за очередь?

-В Эрмитаж. Так всегда по воскресеньям.

-Такую очередь нам не выстоять, - сразу определил Зубов. - Идем через Летний на Чайковского: там где-то бани.