Геннадий Ганичев БЛИЗОСТЬ ВЕСНЫ

Он остановился, восхищенный: март в Летнем саду. Когда он еще видел это? Весна, и я люблю ее.

-Может, нам стоит поцеловаться? Представь, как хорошо будет вспомнить, мол, когда-то целовались у домика Петра.

-Можно без предисловий. Поцелуй. Как я вчера устала! До умопомрачения. Я думала, что может быть плохо, но не так же плохо! Пьесу проталкивали пробивные мужики, а она все равно не прошла. Я начинаю понимать: есть обстоятельства просто непреодолимые. Здесь на Невском, совсем недалеко, мой театр.

-Танечка, какой же он “твой”?

-Валик, я хочу в нем работать, хочу. В Москве я вообще не найду никакой работы. Тут хоть кто-то, да толкает меня. Хорошо, Николаев меня заметил, а то бы что?

-Я люблю твоего отца, но и я не пойму, почему он ничего для тебя не сделал. Ты ведь помнишь, как он нелепо умер. Кто мог это предвидеть?

-Это я виновата. Я - не пробивная, я - бездарная дура! Валька, ты ведь можешь быть другом! Чего ты пропадаешь? После смерти отца ты один из всех его друзей, кого я видела и хотела видеть. За весь год от тебя - три письма, и летом, дураки, в Москве не пересеклись.

-У меня пруха только последние два года, - признался Валентин Петрович. - А что дальше? Я не знаю. Надо учиться жить одним днем. Теперь, только теперь могу помочь и тебе, и себе. Смотри, какой магазинище. И в воскресенье работает. Зайдем. Что я делал? Катал по всему Союзу с концертной бригадой. На квартиру зарабатывал. Заработал, а жить в ней не могу. Глупо. Купим, как раньше, гуся, и сожрем!

-Давай. Я уж забыла, когда его ела. Хотя, слушай, мне же не полагается: блюду фигуру.

-В школе ты любила мясо.

-Да? Я что-то не помню.

-Да, Танечка, да. Я заплачу за гуся. Не спорь.

-Она тебя обсчитала! - шепнула Таня у кассы. - На полтинник.

-Ладно. Все-таки не на рубль. Простим.

-Хорошо. Гусь большой, нам такого не съесть.

-Татьяна, не спорь! Сожрем за милую душу. Я могу остаться в Питере и на завтра. Ты не против?

-Я не против. Будем говорить весь день.

-Конечно. Я очень люблю говорить с тобой.

-И я.

-Почему ты не писал?

-Ты удрала в Ленинград. Я боялся, к Николаеву.

-В его постель?! Да ты что, дурак!

-Извини. Всем кажется, где-то в другом месте им повезет больше. Ты была в моей московской коммуналке прошлой весной, еще и года не прошло. Ты обещала остаться и вдруг - хвост трубой!

-Я не знала, что сбегаю от тебя. Я, дура, надеялась, буду играть большие роли – и Валя узнает обо мне.

-Зачем? 3ачем мне узнавать о тебе из газет, если я тебя с детства знаю? Тебе было шесть лет, когда в первый раз тебя увидел. Шесть лет! Ты пришла на мой спектакль с отцом.

-Ты тогда играл зайца. Очень мне понравился. Но я не знала, что ты -мужчина. Я думала, ты - заяц. Много лет так думала. Знакомый заяц моего папы.

-Танька, как мне было тебя жаль! Папаша любит выпить, его приятели, вроде меня, - тоже. Твой пионерский галстук всегда съезжал набок, но ты не виновата: в квартире твоего отца любой пионерский галстук съехал бы набок. Любой. Пепел в цветах, окурки на ковре. Ужасть!

Уходит день, Таня сидит у окна. Она смотрит, как слабеют тяжелые, зимние краски дня и мечтает о любви, и не может поверить, что любит на самом деле. Столько предчувствия тепла в мартовском, горьком ветре. Холодный воздух рвется в комнату, но ее ладони чувствуют лето. Близость весны! Чудесная близость. И день - такой теплый! От предчувствий весны.

Снег, неужели ты уйдешь?! И во мне – хрупкость, как в снеге: пальцы нежнеют, истончаются, и с первым горячим солнцем моя душа несется вверх, в голубизну. Снег все мягче, все синее. Куда он уйдет?

Утром она вышла из дома, и в ее предчувствие весны ворвалась метель. Она подставила ладони под последнюю, легкую круговерть снега – и со всей силой почувствовала нежные, истончающие пальцы, снежинки.

Близость весны или сама весна? – думает Таня, - и ей отвечает природа: три дня бурной метели, а за ними – нежная-нежная ночь. Вот так мятель ворвется в сердце, нанесет тепла – и надежды, еще припорошенные, просыпаются – и так хочется верить в огромную любовь на всю жизнь.

С каждым днем снег становился все мягче, доверчивее, он все больше слабел, уходил в туман и слякоть. Это – сама весна. А как хотелось остаться в предчувствии весны, следить за облаками, упиваться белизной мира!

Три дня бурного ветра совершенно изменили мир. Куски льда, звеня, стремглав летели в быстрые, недолгие ручьи. Вот снег сошел вовсе - и Таня с наслаждением смотрела, как солнце бьет сквозь ветер в сухие, прямые стволы на высоком берегу над Яузой.

-Деда, можно? Я не рано? - Толик стоял в двери новой квартиры Ивана Митрофановича.

-Входи. После шести спать не могу. Чего ты ботинки не обмахнул? Я для кого веник держу?

За неделю жизни в городе (дед переехал в конце марта) Иван Митрофанович сумел привести новую квартиру в порядок и любил, когда этот порядок уважали.

-Дедушка, я только на минутку. Посмотреть, как ты устроился. Мне бежать надо.

-Нет, Толик! Рыжиков и рюмашку. Это обязательно. За встречу. Студня не хочешь?

-Рюмашка с закусоном - это хорошо, а студня не надо. Ты можешь еще дать сала папе, я ведь качу в Питер.

-Ему я уже кусман приготовил.

Дед поставил на стол кусище килограммов на пять:

-Подойдет?

-Да. Чем ты меня угощаешь? Рыжики. Ну, как же хорошо, дедуля! Сала-то как много! Мне не увезти.

-Вези, вези! Что тебе? Молодой еще.

-У меня сегодня премьера! - Он торкнул вилкой последний рыжик и весело подпрыгнул: - Ну, бегу! - И обнял деда:

-Пока!

-Толик, ты роль-то повторил с утра?

-Да. Чего ты спрашиваешь?

-Прошлый раз ты запинался. И не целуй меня всерьез: не люблю.

-Таня, почему? Это необходимо по роли.

-Потому что мне это не нравится, - наставительно ответила она. – Не нравится! Ты слышишь меня?

-Но это нужно для контраста! Я ведь тебя убиваю в конце пьесы. Мне гораздо легче играть, если целую всерьез! Как ты этого не понимаешь?

-Ты плохо меня любишь, ты еще хуже меня убиваешь! – упорствовала она. – Мы ведь обо всем договорились! Почему ты меняешь трактовку от спектакля к спектаклю? Мне так трудно.

-Спорит и спорит! – начал сердиться Толя. – Неужели ты не видишь, как мне приятно тебя любить? Я бы не смог играть, не люби тебя на самом деле!

-Вот это да! – опешила Таня. – Еще и признание в любви перед спектаклем. А ты не подумал о том, что это может меня расхолодить? Давно ты влюбился?

-Как увидел.

-Да! – рассудительно ответила Таня. – Тебе немного надо.

-А ты? Почему ты боишься любви?

-Я?! Боюсь? – спросила она. – Но я влюблена. Друг детства. Хорошо, Толик, я не буду на тебя наезжать, но не целуй меня страстно. Пожалуйста.

-От тебя убудет, что ли?

-Нет. Но ты меня соблазняешь, а мне это неприятно.

-Подумаешь, соблазняю! – резонно возразил Толя. – Ты, что, боишься, что не устоишь?

-Толик, мне устоять не трудно. Я просто не хочу лишних волнений. Ну, всё! Хватит спорить. Делай, как тебе удобно; я потерплю. Осталось пять минут.

-Знаешь, как мне нравится с тобой репетировать! – признался Толик. – На спектаклях уже не так интересно. Разве не обидно? Мне хочется тебя любить, преподносить публике именно любовь, - а платят за то, что тебя убиваю. Как будто все сразу очень обидятся, если тебя не убью!

-А мне кажется, - призналась Таня, - тебе легче меня убивать именно потому, что в пьесе есть любовь.

-Нет! Я себе внушаю: любовь – это главное, а убийство – лишь досадное недоразумение. Но пьеса пустая, в ней просто нет больших чувств. Только с виду страсти, а внутри – ничего. Смотри, весна уже в разгаре. Ты уезжаешь?

-Да. Леонид Иванович так и не “пробил” “Дон Жуана”. Что мне тут делать?

-Ты б знала, как волнуюсь! Потрогай, - и Толя положил ее руку на сердце. –Слышишь? “Близость весны”!

-Успокойся, - урезонила Таня, но тут же сказала:

-Хотя не надо! Перед выходом хорошо волноваться. Мне чудится, в зале все свои. А мы-то какие халтурщики, Толька! Какой-то десяток репетиций – и уже крутим пьесу. Твой папа обеспечил! Это он может.

-Зато этой крыши он не может сделать в своем театре! – зло сказал Толик. – Что с них возьмешь, Таня? Академическая дыра. Платят за то, чтоб ничего не делали.

-Что крамольного в “Дон Жуане”? – высказала обиду Таня.

-Пойми их! Я уверен, папа все сделал, чтоб спектакль пропустили. Папа к тебе неравнодушен.

-Это его проблемы. Ты поставил на стол графин с цветочком?

-Конечно.

-Ладно. Спектакль начнется через три минуты, идем под одеяло.

-Я люблю тебя! - было первое, что он сказал в зал.

-Я не верю, - Таня ответила залу.

-Почему?

-Все эти годы, все десять лет нашего брака ты лгал.

И она шепнула:

-Не трогай мою грудь. Я кому говорю!

И снова громко в зал:

-Каждый год с близостью весны ты мучаешь меня ложью о своей любви.

-Почему ты так бесчувственна? Почему не хочешь понять: я люблю тебя?

-Потому что я не верю. Потому что я устала от этой лжи! Я больше не задыхаюсь от твоих поцелуев, они не догоняют меня с каждым порывом ветра.

-Ты взялась все высказать. Продолжай.

-Потому что твоя любовница - в соседнем доме. И сейчас она ждет тебя. Уже десять лет ты обманываешь меня: убегаешь, якобы, по делам, а сам - к полюбовнице.

И шепнула:

-Ты что так глупо улыбаешься?

-Ты бредишь, голубка. Я люблю тебя.

-Да не дави ты на мою грудь, - шепнула Таня через полчаса. - Это же меня возбуждает, дурак! Я не могу работать. Этот кусок давай поживей: двигайся резвее, не засыпай. А то зрителя заморозим.

После занавеса к ним подлетел Николаев:

-Поздравляю, ребята. Видели, какой я вам букетище послал?

-Ленечка, я догадалась. Дай нам минуту поговорить, а потом я к тебе выйду. Когда они остались одни, Таня прямо спросила:

-Толик, я что, тебе нравлюсь? .

-С чего ты взяла?

-Ты меня лапал все два часа.

-Нравишься, - сокрушенно признался он.

Премьеру “За час до рассвета” на заданную военную тематику в Народном театре назначили на середину апреля. За день до того все артисты встретились в очереди за джинсами, и Сашка, уже под шафе, улыбался:

-Это ли не репетиция, Елена Борисовна?

Он шепнул Ветрову:

-Петька, а где Толик?

-В Питере. У него там спектакль.

-Знаю я этот “спектакль”! И как Ленка терпит?

Михалыч в тот день зашел к деду и застал его одного.

-А! Попался. Я-то надеялся тебя застукать. Где твоя фря?

-Заходи, заходи! Сегодня с нами на танцульки пойдешь. Про кто это ты “фря” брякнул? Про мою Настьку?!

-Да. Про Настасью Никифоровну. Чего ты сумку собираешь? Уходить собрался?

-Сегодня мне на смену.

-Да ты никак работаешь, Иван Митрофанович? - искренне удивился Михалыч.

-А почему нет? Кочегар в Доме престарелых. Внук составил протекцию. Пенсию начислили всего писят рублев, так что крутиться надоть. Ленка-невестка устроила было в гардероб ДК, но я от искусства держусь подальше. Меня в артисты не берут. Я – не Настя. Она так сыграла в этом “За час до рассвета”, что ей премию дали за лучшее исполнение.

-Ей – премия, а тебе-то что? Втрескался, что ли?

-Не без этого, Михалыч. Седина в бороду, в бес – в ребро. Чего об этом! Тебе участок дали?

-За болотом.

-И мне! Вдоль железки туда всего ближе. Ты откуда идешь?

-Из поликлиники. И тут не лечат, хоть не деревня! Прихожу - какой-то молодой да скорый дает валидол, а лечить не лечит. Я теперь туда ни ногой.

-Не умеешь радоваться жизни, Михалыч! Чего ты тоску наводишь? Мы вот с Настасьей Никифоровной не грустим: вчера были на вечере “Кому за тридцать”, а завтра пойдем “Кому за пятьдесят”. Жить можно.

-Как этот роман у тебя получился? Ты давно жил один, а тут смотрю – с артисткой скрутился. Я ведь тоже был на преставлении. На афише написали “Режиссер-Анатолий Николаев”. Твой внук.

-Вот-вот! Настя в спектакле чуть ли не главную роль играет, и постановка - моего внука. Если б только это! А то Настька – главная артистка. И Толик, и Лена так ее настроили.

И на самом деле, спектакль имел успех только благодаря участию Настасьи Никифоровны. Когда она выходила на сцену и начинала говорить своим надломленным, хриплым голосом, это заставляло верить каждому ее слову.

-“Постановка”! Вишь, какие слова в городе освоил, а не хотел переезжать! И чистоту навел.

-Это заметил; спасибо. Буяшу в квартиру не пускаю. У двери ночует. А заметил, кто Настю на каталке возит? Невестка. Мне очень нравится, что и весь театр – как одна семья. А чистота, потому что Настасья Никифоровна убирает. Ведь не просто придет, а обед сготовит, в новом платье, с вязаньем в пакете. Так что, Михалыч, дело серьезное.

-Это я понял. Какой у тебя бандит Буян: только что застукала с птенцом в зубах.

-Да уж я ему поддавал за это. Ну, пойдем.

Дед пошел на работу, но на час с приятелем застрял в павильоне, именуемом “Раки”: тут пили пиво. На следующий день, после суточного дежурства, он выспался, надел хороший костюм, показался на вечере “Кому за пятьдесят” и пошел на танцы, где дежурил Толя.

Дед просто смотрел и улыбался. Его поражала мешанина: тут и военные, и отпускницы, и пионерка, переодетая в мамино платье, танцует с обэхээсником.

-Леня, да ты прифраерился, - сказала Таня. - Очень опоздал на спектакль?

-Я не опаздывал. Ты надолго в Питер?

-На спектакль.

-Я пришел тютелька в тютельку. Просто, не хотелось вас беспокоить. Еще за три часа до спектакля я видел Толика дома на Театральной. Хотел прийти к вам за полчаса, но в театре все те же заморочки. Я ведь опять сгонял в Москву: комиссия будет десятого. Скоро. Так что девятого прогоним, а там - кто знает? Может, пройдет.

Леонид Иванович вернулся из Москвы в вызывающе дорогом костюме: венгерском, сшитом из кусков замши. Он еще надеялся понравиться.

-Мне уж Министерство Культуры - как родной дом. С утра - туда, как на работу. Там затишье, благодать...

-Тот самый омут, где черти водятся.

-Вот-вот, Танечка. Вот-вот! Только изредка женщина с чайником прошебуршит - и все. Как прошел ваш спектакль? Ничто не мешало?

-Леня, прошло хорошо. Народ нисколько не заскучал, получилось на одном дыхании.

-Да, лучше без антракта. Куда тут публику разгуливать? Ни буфета, ничего.

-Откуда скрежет, Леня?

-Скрежет? Это музыка. Ансамбль репетирует. - И Николаев вернулся на круги своя:

-За месяц я не смог двинуть “Дон Жуана”! Прости меня, Таня.

-Слушай, не посыпай голову пеплом: ты не виноват.

-Верно, я не виноват. Театр Гоголя собирается ее ставить. Еще в этом сезоне. Я провожу тебя на Красную. Эта комната до первого июля твоя.

-До первого июля? Почему?

-До закрытия сезона. Тебе зарплату дали?

-Дали. Это четко. Идем. Я смотрю, ты больше стал общаться в своем кругу.

-Ты это почувствовала? Так оно и есть, Танечка. Теперь через день банкеты, дни рождения ...

-Джентльмены с бриллиантиками на пальцах, девицы в очках с французской оправой.

-Ты откуда знаешь? - он искренне, как ребенок, улыбнулся.

-Да ведь я проходила все это: папа-то у меня был богемный. У тебя хороший сын.

-Ты серьезно?

-Серьезно, Леня, очень серьезно. В деревне ему тяжело. Придумай, как его сюда перетащить.

-Его жена и слышать о Питере не хочет! Провинциалка по призванию. Учти, для Толи это не просто провинция: в Горяеве его дед, и он любит деда, и дед любит его, и квартира деда будет в перспективе квартирой Толи. Я что? Я не мог ему предложить ни квартиры, ни работы. Я зайду к тебе?

-Зачем, Леня? Уже поздно.

-Вот! - И он достал из портфеля коробку роскошных конфет.

-Ну, ты превзошел себя! Зайдем.

-Этого кресла у тебя не было! - удивился Леонид Иванович, когда они вошли в комнату.

-Подарок Вали, - ответила Таня. Она решила ничего не скрывать.

-Да что ты!

-Да, Леня. Я сейчас в Москву поеду. К нему. Попьем чайку, а там ты можешь сделать доброе дело. Проводи меня на поезд.

-А вещички? Уже собраны?

-Можешь не язвить.

-Ты ездила две недели назад.

-Я не ездила, я сгоняла.

-Что он тебе? Да в этом Театре киноактера штат - триста человек. Годами на сцену не вылезают. Посадят на массовки - и все. Что ты Островского не репетируешь?

-Третья роль в третьем составе.

-Слушай, ты только год в театре! Не могу же я запросто задвинуть Васильеву и Петрову. В театре есть худсовет - и он все решает. Ты все-таки в Академическом театре, тебе идет зарплата.

-Да какой это театр!

-Во, как ты заговорила! Замуж, что ли, сигануть задумала?

-Театр! Штат - семьдесят человек, дотации - двести тыщ в год, - но самого театра нет. Буфет есть, а театра нет.

-Да ты просто не в духе. - Он взял шерстяные носки. – Можно, я их тебе одену? Позволь.

-Пожалуйста.

Он встал на колени и быстро поцеловал пальцы ее ног. Подъем стопы был теплым, Леонид Иванович быстро коснулся его губами. Икры - легкими и горячими, в серебристых блестках.

-Ленька, хулиган! Опять за свое. Хоть кол на голове теши.

-Я люблю тебя.

-Я устала от этих признаний. Почему ты думаешь, со мной все можно? Я приехала в Питер вкалывать, а не крутить романы.

-Крути Баратынского!

-Болтаться по области с ленконцертниками? За десятку носиться весь день неизвестно, где, неизвестно, с кем? Я еду в Москву. Пока не будет работы, и не зови меня.

-Да ты что, совсем меня не любишь?

-Ленечка! Золотце! Ты меня домогаешься. Это неприлично.

-Почему? Я тебя люблю.

-Тебе 55, а мне 23. Я люблю молодых мужчин, и один из них сделал мне предложение.

-Зубову за сорок.

-Все. Вещи собраны. Проводи до поезда.

-Уже полночь!

-Уеду на часовом. Леник, мне тебя жалко. Я никогда не отдавалась из жалости: я так не умею. Мне это неинтересно!

-Хорошо, хорошо. Пошли.

Зубова поразила тишина и безлюдность питерского телевидения. После московского оно походило на пустыню. Впрочем, приятеля он нашел легко.

-Когда съемки?

-Завтра.

Проводив Таню, Леонид Иванович не отправился, как того требовало благоразумие, домой, а купил у таксиста бутылку водки и в ближайшем закоулке выпил всю ее из горлышка. Потом шел наугад. Тротуары, эти узкие ледяные дорожки, вели к уснувшим каналам с уже тонким грязным льдом. Фонари горели вызывающе ярко, теплый ветер с далекого залива бил в лицо. Очнулся он в больнице.

-Что, хронь, очухался? - весело крикнул санитар.

-Я-то? Я - директор театра. Где я?

-В больнице, товарищ. На рентген дойдете сами?

-Добреду.

Он увидел лиловые черепа стариков на соседних кроватях - и все вспомнил: как в ночи по пьянке шмякнулся на скамейку, как его куда-то кто-то поволок. Больница так больница; могло быть хуже. Позвонить жене.

Уже через час Аполлинария Андреевна забрала мужа из больницы. Три дня он не мог встать и только водил глазами. Она причесывала мужа и поила молоком. На четвертый день он уже перемещался по квартире, в пижаме смахивая на кота.

Теперь с Настасьей Никифоровной в Народный театр приходил и дед. Это новое чувство, что он не один, особенно усиливалось, когда его подруга выходила на сцену. Взъерошенный, он казался ошалевшим от счастья, но на самом деле, он просто не понимал, что с ним происходит. И она там, на сцене – зачем? Это огромное “зачем” приятно волновало Ивана Митрофановича.

-Валя, приехал? - Таня вышла ему навстречу. - Уже два. Давай обедать. У меня все готово.

-Опять начнем сладкую жизнь?

-Ну да! Ну, не чудо ли? Опять встречаемся в Питере. Оказывается, театр снял эту комнату до июля!

-Этот Николаев, старый хрен, старается! – грубо пошутил Валентин Петрович и обнял Таню. – Что у нас в активе?

-Что ты привез.

-А потом что в программе?

-Валечка, надеюсь на повторение.

-Точно! Опять будет сауна, ресторан, гусь. Все - благодаря тебе.

-Почему благодаря мне? – захохотала Таня. – Деньги твои.

-Потому что я тебя люблю.

-Сказано за обедом. Я со всеми договорилась: уезжаю. Так и не отработала свой диплом. А ведь меня распределили в Питер! Николаев так много сделал для этого, а я в него плюнула.

-Это не так строго. Если твой спектакль пропустят, прикатишь. Играть будешь раз в месяц, не чаще. Вот и катайся на спектакли из Москвы! А жить будем вместе.

-Хорошо, Валя. Пока пообедаем. Пойдем куда-нибудь до твоего отъезда?

-Можно в Русский музей.

-Лучше пройдемся по каналам.

-Хорошо. Я еще в трех спектаклях в третьем составе.

-Не очень-то он тебя толкает, твой Николаев!

-Он делает, что может.

Под колоннадой Казанского собора он снова зашептал:

-Ты в академической дыре! Это богадельня, а не театр. Беги из него. Тебе есть, куда бежать.

 

После спектакля с Таней, Анатолий Леонидович, перекинувшись парой слов с отцом, побежал на электричку. Три остановки до Василеостровской и еще в метро пересадка. Я люблю ее, хоть и не смею. Пусть ее любит мой папа. Лена, та умеет быть женой, к ней приятно спешить, а эта мучает и манит. Зачем меня мучить? На каналах давно тронулся лед. Так и во мне что-то сдвинулось. Ну и что? Не для тебя она, не для тебя. Деловита, красива, москвичка. До спектакля на стенах домов был яркий свет солнца, а теперь холодно и темно, и мосты обледенели до утра. В апреле такое похолодание! Толя добрался до дома в час ночи, в снегопад. Снег, казалось, завалил окна, сугробами висел на крышах, но фонари и живая ниточка окон побеждали кипение последнего большого снегопада. Дома! Он радостно обнял жену:

-Репетировали?

-Нет. Был концерт.

-Опять?

-Меня попросили, Толик. К юбилею: 80 лет фабрике домашней обуви. Смотри, сразу заплатили, - она показала на четыре пары тапочек. - Будешь гречневую кашу? Ты ведь ее любишь с салом. Сашка утром прибежал, кричит: На Кирова гречку в наборах дают! Ну, я бегом.

-Ты уезжаешь? – спросил Толя.

-Да. Сегодня последний спектакль.

-А как же я? – Он спрашивал, улыбаясь, но на самом деле готов был заплакать.

-Ты? – удивилась она. Я должна думать о тебе, Толик? Разве я – твоя мама?

-Пьесу надо играть еще! Как ты не понимаешь? Сыграли только три раза. Слишком мало.

-Прости. Я должна уезжать. Тут мне нет работы. Эти редкие спектакли – не работа! – спорила она.

-Ты уезжаешь по семейным обстоятельствам!

-Не твое дело, - жестко обрезала она. – Не твое дело. Зачем ты начал этот разговор перед спектаклем? Нам будет труднее работать.

-Я не знал, что это тебе не понравится.

-Дурак! Толик, ты дурак. Ты знаешь это?

-Я знаю, - согласился он. – Кому понравится, когда лезут в личную жизнь. Но я, - прибавил он решительно, - я думал, мы друзья.

-Мы коллеги, а не друзья. Помни об этом.

-Хорошо, - хмыкнул он.

-Неужели ты уедешь? – спросил Николаев.

-Как видишь, - сказала Таня. - Я не хочу уезжать, но я должна работать. Где угодно, но работать.

-Ты в марте сыграла трех Баратынских и три “Близости весны”. Тебе мало? Думаешь, в Москве тебе дадут работать больше? Валентин Петрович обещал, да?

-Обещал. Я выхожу замуж.

-Очень интересно! Зачем это тебе? – спросил он, морщась.

-Я так решила.

-Верно! Будете жить в твоей квартире, а его сдавать.

-Леня, не трогай мою жизнь. Я тебя уважаю, но не хочу подпускать слишком близко. Зачем тебе знать так много?

-Ты сама не понимаешь? – просто спросил он.

-Понимаю. Но это ничего не меняет.

-Я тебя вытащил в Питер, чтоб ты тут поработала.

-Еще пригласишь?

-Не уверен, но постараюсь.

-Постарайся, Ленечка. Может, донна Анна пройдет. Тогда шли телеграмму.

Московский вечер. Вот-вот стемнеет, и чтоб это подсмотреть, Таня подошла к окну. Шорох машин стал ясным и тревожным, снег, вчера сброшенный с крыши, задумчиво темнел, грязные сугробы жались к ограде дома напротив, кошки грелись дымком от люка. Такой маленький кусочек природы, но до конца мой. Где Валя? Обещал прийти к десяти, через час. Это весна, она зовет меня, в ней - мое лицо с внимательными, живыми глазами. Ну да, это я. Я иду по тротуару и вижу себя вверху окна. Закрыть глаза, окаменеть, врасти в весну. Что за изваяние там, в окне? Это я, Валя. Я жду тебя. Я жду, а крохотный парк тает под горячим солнцем, клены радостно цепляют друг дружку сучьями. Хочу вечной любви. Пусть твои губы всегда будут рядом с моими.

Она закрыла глаза, прижала ладони к груди и раскрытыми губами коснулась стекла.

-Кайфуешь? - крикнул вошедший Валя.

-Да. Что решили?

-Съемки в Кисловодске в июне. Кстати, там будет нужный человек; я попрошу за тебя.

-Поешь?

-Да. Я замолвлю словечко. Звонили из Питера?

-Нет, Валечка.

-Тем лучше.

-Николаев просил позвонить после майских праздников. Пока глухо.

-Ну, и чудесно, Танечка! Что тебе быть бродячей артисткой?

-Я хочу играть. Все равно, что.

-Я понимаю. Пока что у тебя есть очень трудная работа. Трудная и ответственная.

-Какая же? - улыбнулась она.

-Ты выйдешь за меня замуж.

-Ты уверен?

-Да. Знаешь, какая новость? В этом году даже питерских варьетэшников на картошку погонят. Так что и до вас, “академиков”, доберутся.

-Не смешно.

-Прости. Накладывай.

Буян носится по весне, по прошлогодней оттаявшей траве. Наконец-то настоящая весна! Уже и до лета рукой достать. Он дышит, лает, радуется, этот веселый, взбалмошный пес. Конечно, это неприятно: не любит Настасья Никифоровна, - да ведь просто жить разве плохо? Проснешься, правда, в подвале, зато дед бросит кость из окна, а сбегать на помойку, так там частенько и мясца подкладывают. Выходит Иван Митрофанович – и опять бродят вместе. Потом вместе сидят в кочегарке – и тут уже хорошо лаять просто для души: на мерный вой печей, на пьяных инвалидов. А можно гавкнуть и на Валентину Ильиничну, хоть она и начальница: никто за уши не оттреплет.

Придет Настасья Никифоровна с обедом – тут уж надо ретироваться. Буян несется в лес и прыгает по кустам.

 

В квартире отца Толику не спалось. Он окончательно проснулся и посмотрел на часы: три двадцать. Он знал, Лена плохо спит, дожидаясь его, - и, тихо одевшись, пошел на вокзал. В Горяево первой электричкой. Выскочил на перрон и, семеня по льду, побежал домой. Весна, весна, весна. Темнота уже легкая, голубая; покачиваясь от ветерка, тускло блестят фонари, их свет медленно растет. Горящее окно - Ленка ждет. Свет с далеких улочек засиял еще ярче. Бардак в прихожей. Опять приходили из театра и все перевернули. На Новый Год кто-то из них украл деньги, но Лена все замяла. Где тапочки? Он прошлепал в одних носках по холодному полу. Тапанцы. Да что с ней? Вроде, свет горел. Толя вошел в комнату. Лампа горела, жена спала за столом.

-Ты так и спала?

-Это ты, Толик?

-Первой электричкой.

-Все хорошо?

-Да, Леночка. Просто хотелось увидеть тебя.

Таня подошла к окну. Снег таял на глазах. Серая кошка все еще сидела на люке. Я знала, еще десять весен назад знала, он придет с близостью весны. Богданова, у вас что в парте? А, даже зеркальце! Не можете на свою красу налюбоваться.

Вечером в ДК Железнодорожников она вдохновенно читала Баратынского:

 

Болящий дух врачует песнопенье.

Гармонии таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

И укротит бунтующую страсть.

Душа певца, согласно излитая,

Разрешена от всех своих скорбей;

И чистоту поэзии святая

И мир отдаст причастнице своей.

1987

---

проза