Геннадий Ганичев БЛИЗОСТЬ ВЕСНЫ

Колесов Саша, артист Народного театра Горяево, вчера напился и подрался на танцах, пытаясь защитить Толика, своего режиссера. Всю ночь он провел в КПЗ и уже не чаял освобождения. Его вихрастая голова не расчесывалась уже второй день, он сидел на длинной скамейке, уставясь в одну точку. В камере было до того душно, что рубашка, казалось, прожигала тело. Всех задержанных вчера уже выпустили, он сидел совсем один и чувствовал, что с каждой минутой его страх растет. Он боялся строгой мамы: Валентина Ильинична, обычно столь снисходительная к слабостям незнакомых людей, не выносила их в сыне.

Саша не попал бы в КПЗ, не будь он вчера мертвецки пьян. В Народном театре все знали о его недостатке, но прощали, потому что он был хорошим актером и любил репетировать. В дни спектаклей Елена Борисовна приглашала его к себе домой с утра: только так можно было его проконтролировать.

Таня читает:

ПРИЗНАНИЕ

Притворной нежности не требуй от меня,

Я сердца моего не скрою хлад печальный.

Ты права, в нем уж нет прекрасного огня

Моей любви первоначальной.

 

Напрасно я себе на память приводил

И милый образ твой и прежние мечтанья:

Безжизненны мои воспоминанья,

Я клятвы дал, но дал их свыше сил.

 

Я не пленен красавицей другою,

Мечты ревнивые от сердца удали;

Но годы долгие в разлуке протекли,

Но в бурях жизненных развлекся я душою.

 

Уж ты жила неверной тенью в ней;

К тебе взывал я редко, принужденно,

И пламень мой, слабея постепенно,

Собою сам погас в душе моей.

 

Верь, жалок я один. Душа любви желает,

Но я любить не буду вновь;

Вновь не забудусь я: вполне упоевает

Нас только первая любовь.

 

Грущу я; но и грусть минует, знаменуя

Судьбины полную победу надо мной;

Кто знает? Мнением сольюся я с толпой;

Подругу без любви – кто знает? – изберу я.

На брак обдуманный я руку ей подам

И в храме встану рядом с нею,

Невинной, преданной, быть может, лучшим снам

И назову ее моею;

И весть к тебе придет, но не завидуй нам:

Обмена тайных дум не будет между нами,

Душевным прихотям мы воли не дадим:

Мы не сердца под брачными венцами –

Мы жребии свои соединим.

Прощай! Мы долго шли дорогою одною;

Путь новый я избрал, путь новый избери;

Печаль бесплодную рассудком усмири

И не вступай, молю, в напрасный суд со мною.

Не властны мы в самих себе

И, в молодые наши леты,

Даем поспешные обеты,

Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

 

И это Баратынский написал в 23 года, в мой возраст! – думала Таня, читая стихотворение самой себе в верхнем репетиционном зале. – Уж не мои ли это отношения с Валей? Любит он меня? Зачем сейчас, перед другим спектаклем, она читает эти строки?

Елене Борисовне позвонили из милиции:

-Александр Колесов – это ваш? – Очевидно, звонивший так устал, что даже не буркнул, откуда он звонит.

-Наш, конечно.

-Заходите. – И звонивший повесил трубку.

Прогон делался для комиссии, не для зрителей, и все-таки обычно набегало много знакомых и даже случайных людей, превращавших рутинную сдачу пьесы в настоящий спектакль. Прогон шел на запасной, малой сцене, а Николаев, отпустив сына, вошел в пустой зал основной сцены. Еще час до утреннего спектакля. Зрители уже сели в автобусы и метро и катят сюда.

Он любил такой зал: совсем никого, но чьи-то надежды, согретые близостью весны, делают воздух теплым. Он вздрогнул: по дальнему краю сцены прошла Таня в белой, сверкнувшей в луче прожектора рубашке. Как много ее в этом ждущем, полутемном зале! Из тени вырвались ее засученные рукава – и Николаев вспомнил запах шелка и успокаивающий, и нежащий. Рукава вспыхнули в случайной, яркой подсветке сцены и заставили Николаева счастливо улыбнуться. Ее глаза в горячей пустоте зала! Эти сияющие глаза звали за собой. Как же хорошо! Уже хорошо, а ведь весь день он будет рядом с ней.

Он поднялся на четвертый этаж, на запасную сцену, перед этим опрокинув рюмочку водки в буфете. Седовласый, с пронзительными голубыми глазами, полный покоя и величия, он снисходительно смотрел на репетицию.

Разумовский, всеми дружно презираемый очередной приглашенный режиссер, зло мотнул бородкой, словно б так стараясь ответить на ту злость, которую он вызывал в артистах:

-Господа артисты! Посмотрим костюмы. Всех прошу на сцену. Таня, донна Анна, вы оставайтесь в зале: с вами все в порядке. Мазетто!

-Я.

-Лапти и рубаха нужны старые. Я разве не просил их разносить? Вы ходили в них дома, как я просил?

-И я ходил, и моя жена, и мой сын. Все приложились. У сына был день рождения - так что и все гости мои лапти опробовали.

-Ладно. Александр Николаевич, вы взяли разрешение на свечку?

-Да. На пятнадцать минут.

-Проследите, чтобы после той сцены свечу сразу погасили: пожарные требуют. Договорились?

-Да.

-Тюль! Кто отвечает за тюль? Для занавесок я требовал тюль.

-Простите, но заявки не было, - твердо ответила завхоз.

Режиссер не решился вступать в полемику, заранее зная, что проиграет и эту битву. Его не терпели в театре по самой простой причине: его “спустили” из Комитета по культуре. Все знали, что он сожительствует с дамой, которая его проталкивает очередным режиссером из одного театра в другой. Он постоянно сердился, чувствуя, что его никто не воспринимает всерьез, он и на самом деле казался робким, женственным рядом с актерами, закаленными в ежедневных баталиях.

В перерыве Николаев подошел к Тане:

-Как тебе Толик? Он тебе позвонит.

-Сегодня не смогу с ним говорить.

-Он работает в Горяеве аж за сотню километров отсюда, так что поговори. “Дон Жуана” крутанут раз десять, не больше.

-Ты уверен?

-Конечно. Вы что-то совсем затретировали Разумовского.

-Его затретируешь, эту скотину! – неожиданно зло ответила Таня. - У него “лапа” наверху.

-Его дама не всесильна, - ответил Николаев. – Тебе-то что злиться?

-Ленечка, она его после нашего театра еще куда-нибудь пристроит. Эта говешка не потонет.

-Таня, да ты что! Ты злишься. Не надо злиться.

-Кто это сказал, что не надо? По-моему, очень даже надо.

-Я тебя понимаю. Его берут на одну постановку, он разваливает театры понемножку.

-Потому что много развалить ему не дают! – нашлась Таня.

-Хватит о нем. Я нашел вам площадку, тебе и Толе, в ДК Кирова, на третьем этаже.

-Ты обещал запасную сцену в театре Ленсовета!

-Там администратор против.

-Ты сам говорил, его выпирают.

-Таня, это трудно. В один момент это не делается. Сейчас еще нельзя сказать, чем кончится вся эта возня. Он же со знакомствами. Он многим свой; по статье его не уволить.

-А ты постарайся, Лёнчик!

-У меня в горкоме знакомый, так что к осени выжмем. Осенью будете репетировать там. А ты мне сделаешь, чего я просил?

-Что?

-Обещай остаться в Питере надолго. Я буду тебя проталкивать, поставлю в очередь на жилплощадь.

-Ты надеешься меня соблазнить, - шутливо сказала Таня. – Признайся.

-Не признаюсь, - с шутливой строгостью ответил Леонид Иванович.

-Пришли? - улыбнулся милиционер.

В Горяеве ее хорошо знали.

-Можете войти в камеру.

Она вошла. Удушливый, прокуренный воздух, крепкие стены гнилого серого цвета. Точно, Сашка! Как он тут не задохнулся?

-Елена Борисовна! Это я, Колесов Сашка.

-Да я вижу.

По дороге домой они разговорились.

-Ты что ж, Сашенька? Я же тебя просила.

Саша был всего на два года моложе, но она говорила с ним, как с ребенком.

-Еленочка Борисовна, меня прямо с танцулек загребли. Тольку шарахнули, он упал, я заступился; тут-то меня и повязали. Лешка просил передать (он приходил вчера на танцы): на заводе запустили новую линию, так что до апреля он не сможет ходить на репетиции.

-Кто его ударил?

-Он вам не сказал?

-Нет. Ни свет, ни заря укатил. Мне ни слова. Я не знаю, что и думать.

-Да ничего не думайте, Елена Борисовна! Смотрите, какие мы с вами смешные. Опять в кутузке встретились. Нам везет на такие встречи!

-Что вчера случилось, Саша?

-Цыгане дрались и вашего Толика зацепили. Почему наш народный театр должен дежурить на танцах?

-Должен. Мы работаем в ДК, так что должны. Завтра в два репетиция.

Она проводила Сашу до дома, вернулась, прилегла еще поспать, а ближе к полудню заявился Вася Петров с бутылкой вина:

-Елена Борисовна, выпейте со мной. Я вчера гараж купил: всего за 800 рублей. Обмоем - и покачу в Питер: японскую куртку куплю.

-Придешь завтра на репетицию?

-Конечно. Ветров просил передать: завтра не придет: авария в бане.

-Вот! И Лешка репетировать не может: с завода не отпускают. А ведь мы в апреле должны запустить “За час до рассвета”, иначе нас выпрут из ДК. Наш спектакль уже в плане!

-Леночка, я играть буду. Железно! – Вася на всякий случай ударил себя в грудь, чтоб режиссер поверила его искренности.

-Не подведи, Васенька. Я уже с Афанасием Никитичем договорилась: он тебе перед спектаклем больничный на неделю выпишет.

После обеда Лена хотела сходить к родителям, жившим в другой части города, за железной дорогой, у леса, но пришла Клава - и подруги разболтались на кухне.

-Что Толик?

-Унесло. Так обидели, что и мне – ни слова. Что там с ним случилось на этих танцульках?

-Вернется, не бойся, - спокойно ответила Клава. – Подумаешь, дома нет! Он же не пьет.

-Как твой Витя?

-Ленуха, он запил.

-Не пил же полгода! Опять пошло-поехало?

-Да. Еще в декабре. Так зарядил, что все, что можно, из дома уволок и продал. Даже три стула - и те, говнюк, продал. Сейчас лежит, скотина, и плачет. Закодируй меня, просит. Я говорю: Куда тебя, змей, кодировать?

-Обидно, Клавка. Твой Витька с головой.

-Он же хороший, Ленка. Я еще работы набрала, чтоб его закодировать еще раз. Так и говорю: Закодирую на день рождения. Такой тебе подарок, скотина. Слушай, Лен, я тебе сгущенки привезла. Возьми. Ты ведь кофе любишь.

-С сыном что решили? – спросила Лена.

-Степана отвела матери. Пять лет ребенку, а ему такие впечатления. Пока вот отдала матери. Помню, как ты подростковое одеяльце подарила, Степка еще в животе шевелился. Сейчас-то твое одеяльце пригодилось. Спасибо.

-Вот видишь, я говорила: скоро дорастет.

-Везет тебе, - вздохнула Клава. - И муж нормальный, и дома всё хорошо. Помнишь, как мы отплясывали у Машки Оверьяновой? Шлепаем по грязи домой, а сил нет. Сели под кустиком, а дальше никак.

-Любка тогда еще в грязь упала!

-Хорошо, мы ее до дома доволокли. Ленуха, помнишь Федьку Кольцова?

-Конечно. Вместе сено косили.

-Ты не знаешь, какой он гад! Силой меня хотел взять. Идем с танцулек, а у него свет горит. Зайдем, говорит, с мамой познакомлю. Зашли, а никакой мамы нет. Я уж дурочку изобразила, а то б и ноги не унести.

Толик бродил по питерской весне. Какая тоска и так хочется любви. Обожай я Питер до конца, не уехал бы в Горяево. Или ты бредишь этими аккуратно расчерченными улицами, или спасаешься от них бегством. Этой любви не дано. Хочется любить не город, хочется и не той любви, что в семейной жизни, а примиряющей со всем. Сыграть с ней сто спектаклей, сблизиться, любить ее – может, это выход? Почему так хочется любить эту залетную пташку? А город, где живу: что я ищу в этом Горяеве? Может, только показалось, что люблю этот городок? Жена попросила любить – и вот мне уже кажется, что люблю на самом деле. Каждый день драки, насилие, унижения. Разве мог знать, что этого будет так много?

Как она красива, эта пассия отца! Неужели он спит с ней? Бывают же красивые бабы! Эти длинные изогнутые брови, огромный рот, это ясное желание любви в каждом ее движении. Она любит. Скорее всего, так. Неужели этого жирного, наглого Зубова, что не может связать двух слов? Жирный, наглый, московский котище. Разожрался у себя на Мосфильме. Жруны, а не артисты.

-Михалыч, я им сказал, не хочу отсюдова ехать. Эти сволочи из нас веревки вьют!

-Чего ты все кипятишься, Митрофаныч? Все равно сгонят. Надают поджопников – и выгонят. Эти ребята такие.

Толик решил, что появится на просмотре, а пока пошел к приятелю, с которым давно не виделся. Здорово, Толька, ты? – Я. - Заходи.- Я сниму ботинки? Оттепель вовсю, март. Невская грязь, невский парень. Из театра? Да. Помнишь Машку Тарасову? Ее администратором пристроили. Куда, не знаешь? В какую-то декашку. У нее же лапа в Ленсовета! Что-то там не выгорело. Витька, ты еще и живописец? - От скуки на все руки. Живописую. Как всех раскидало. Весь курс не пойми, где. Тут как-то зашел на Моховую, посидел в курилке за сценой.

-Что у тебя в деревне?

-Это не деревня, а районный центр.

-Фонарь под глазом - оттуда?

-Оттуда, Витюха. Условия, приближенные к боевым.

Толя разглядывал пейзажи друга: бесконечные темные дворы с чахлыми деревцами, а думал о Тане. Огромный, чувственный рот. Вот это баба. Папа привез себе любовницу. Витька - мой друг, а малюет дрянь какую-то. Видел бы он сосны в Горяеве! С другой стороны, как его судить, если он всяк день пять часов на сцене. Играющий актер.

-Витька, ты занят сегодня?

-Представь, нет. Редкая суббота. Даже не хочу из моей берлоги выбираться. Столик с покосившимися ножками. Чаю? Давай. Витек, я сгоняю за бутылкой? Я ведь не надеялся тебя застать. Толька, не надо: я затарился на сегодня. Ребята еще принесут. Может, Горячевский придет. Подался в таксисты. Да ты что? Да, да.

За живописными разводами на потолке легко угадывалась дырявая крыша. Ну, по стакану! Дерябнем за встречу. Он просидел у друга до вечера. Тепло институтских отношений! А он-то боялся, оно ушло вовсе. Толик сидел, плотно вжавшись в немыслимо старое кресло, и так размяк, что не мог пошевелиться. Хорошо сидим. Многих из пришедших он не знал. Читали стихи, но пришел какой-то кудлатый мужичина, показавшийся пьяному Толе динозавром, и пустился всем доказывать, что время поэзии ушло, что поэтов больше, чем людей - и, мол, в этом их главный недостаток. Тут все решили, что они поэты, что они оскорблены - и тактично огрызались, пока какой-то взъерошенный юноша не крикнул:

-Иди к черту! Витька, я пойду.

Толя тоже поднялся.

-Толик, ты куда?! Посидим.

-Витек, мне по делу.

 

-Танечка, как настроение перед прогоном нашего “Жуана”?

-Ленечка, неплохое. Мне не нравится платье. Как ни стараюсь, привыкнуть не могу.

-Мне нравится, когда ты называешь меня “Ленечка”, - признался Леонид Иванович.

-Я знаю, что нравится. Потому так и говорю, - простодушно ответила она.

До Театральной Толя добрался пешком. Мороз с ветерком его протрезвил. Дома пил с мамой чай, надеясь дождаться отца, но тот так и не пришел.

Разошедшееся солнце ворвалось в комнату – и Толя засмотрелся на старое фото мамы, где она с тремя молодыми короткими морщинками на лбу, в китайском шелковом халате.

-Я из театра. От папы.

-Как он? – Аполлинария Андреевна почему-то улыбнулась.

-Репетируют. Ты знаешь Разумовского?

-Знаю. Последний гетман Украины и президент Петербургской Академии Наук.

-Мама, тебе всё бы шутить! У них режиссер с таким именем! У него какая-то баба в Комитете по культуре.

-В Горкоме культуры, Толик. Зачем тебе знать это?

-Я просто так.

-Просто так не надо, - твердо ответила мама.

-Хорошо. Не буду. Знаешь, как я боялся, что в этот приезд не увижу тебя! Мы мало и редко говорим.

У нее нет тихой улыбки, как была у той бабушки в вагоне, - подумал он. – Бабушка словно б думает о чем-то чудесном. О весне! Какой мог бы быть спектакль! Так пьесу и назвать “Бабушка и весна”.

-Очень приятно, что ты понимаешь такие вещи. Толик, у вас ведь сегодня спектакль. Ты не занят? – Аполлинария Андреевна считала правильным выбор сына поработать в деревне, “пожить среди людей”, как сказала она. Она была уверена, что сын слишком себя жалеет и мог бы работать больше. Две постановки в год? Этого мало.

-Я хотел бы сейчас поехать в Горяево, мама, - сказал Толя, почувствовав, что от него ждут именно этого.

-Вот и езжай. Что тебе тут делать? Учись жить при деле. Тогда не будешь попадать в неприятные истории. – Она намеренно не выказала сочувствия сыну, считая, что это ему повредит.

-Нас обязывают дежурить на танцах.

-Хватит, Толик! Хватит. Не привыкай хныкать. Если это твоя работа, то, тем более, будь осторожнее.

После репетиции Таня седьмым троллейбусом поехала к себе на Красную. Опять солью посыпали, и этих сапожек только на год хватит. Субботний Невский, как она любила это мартовское, набирающее жар солнце. Полтора часа можно просто полежать на диване. Сосед и соседка болтают на грязной кухне. О чем? Смешно до чертиков. Он – высокий, лысый, небритый; она в простом халате, в бигудях. Почему она всегда завивается? Может, кто-то ее и видит без бигудей, но только не соседи. В питерских коммуналках, говорят, полно таких причуд. Потому что и коммуналок больше. Город более семейный, чем Москва, хоть именно Москву почему-то считают большой деревней. Она включила люстру. Сразу три лампы. Чем не прожектор? Вымыть пол? Спектакль пропустят - и вымою.

Когда шла на прогон, намечалась метель. Она не первый раз играла перед приемной комиссией, но в первый раз искренне боялась, что спектакль - ее первая большая роль в Питере - зарубят. Она старалась не думать об этом и в антракте, когда Леонид Иванович обнадеживающе шепнул:

-Танечка, все идет о’кей.

-Леня, я не пережимаю?

-Нет. Играй до конца хладнокровно: этим гадам важен только текст.

В такие моменты Николаев был незаменим. Он пригласил Таню в Ленинград, он всем твердил, какая она талантливая - и Таня искренне желала его появления за кулисами. В театре, где все разбивались на группки и грубовато интриговали, нельзя выжить без своего человека.

-Приехал! – радостно ахнула Лена. - Сегодня везем ребят в Боровки. Увидишь дедушку. - Лена громко высморкалась. – Я тебе не рассказывала? Его переселяюь в наш город.

-Это хорошо. А вот ты – ты где простудилась? Я забыл, что у нас будет: спектакль или концерт?

-Концерт. Сначала из темноты появляется фото семи участников...

-Ленка, это все твои фантазии. Сейчас лучше и не планировать: может, в хлеву читать будем. Кстати, хоть к деду зайду, а то отец дал нахлобучку. Откуда варенье?

-Клава принесла. .;

-Роскошно! Спасибо ей. Я поставлю чай.

-Идем на кухню. Ко мне, между прочим, вчера заходила очень интересная старушенция. – Елена Борисовна выглядела необычайно уютно и приветливо.

-Настасья Никифоровна!

-Да. Я ее пригласила чаю попить, она сидит-сидит - да вдруг как заплачет!

-Так она вчера заходила к нам домой! Мне она этого не рассказала. Я говорил с ней в электричке. У нее дочь пьет, - сказал Толя.

-Дочь в Горяеве пьет, а сын в Питере и домой не пустит.

-Откуда ты знаешь, Ленка?

-У нее часто так бывало. Так что если сейчас появится, пусть поедет с нами на концерт.

-Конечно!

-Я думаю, сына просто не будет дома. Она приедет без звонка – и он не откроет дверь. Толик, - она, наклонившись, осторожно его поцеловала, - что за побег от жены?

-Не хотел тебя будить.

-Что ты так переживаешь? Ну, будь ты мужиком! Фонарь поставили - ну и что? Сашка дрался с ними, в милиции сидел из-за тебя. Ты почему его оставил?

-Этого пьянчугу?

-Никакой он не пьянчуга! Он хочет тебе добра, а ты этого не видишь. В упор не видишь. Я позвонила его матери насчет Настасьи. Валентина Ильинична, говорю, вот у меня в гостях ваша подопечная. А та уже в курсе. В общем, придет к нам эта Настасья Никифоровна, будем утешать ее на пару.

-Я сразу понял, что это ценный кадр: по пьесе она нужна и репетировать согласна, - сказал Толя. - Я уже ее пригласил в “Дожить до рассвета”.

-Слушай, нельзя эту Валентину попросить моего деда в Дом престарелых пристроить? Кочегаром, к примеру. Его же переселяют из Боровков в Горяево, а он уперся, ехать не хочет.

-Попробуем, Толик. Почему нет? Давай, я запишу его инициалы и возраст.

-Имя моего деда ты и так могла бы вспомнить!

-Толька, я не знаю! Прости.

-Николаев Иван Митрофанович. Десятого года рождения.

-Хорошо. Слушай, я взяла ставку в Доме слепых.

-Да ты что, Ленка!

-Надо деньги зарабатывать. Сколько тебе ходить в этом драном пальто? Это работа по специальности. Кстати, Семенова там кружок по баяну ведет.

-Если она ведет баян, тогда устраивай меня балетмейстером. Мне папа тоже нашел работенку. Пьеса на двоих: “Близость весны”.

-Кто партнерша?

-Таня Богданова.

-У твоего папы слабость к девушкам. Надеюсь, ты не все от него унаследовал. Уже понравилась?

-Еще нет, - отшутился он. - Ты не хотела б работать в Питере?

-Я?! Нет. Там и так культуры выше головы, а здесь я нужна.

Зубов и Васильев сидели в “Праге”, их любимом ресторане. Они обмывали конец съемок.

-Ты что, Танечку Богданову не помнишь? – раздраженно спросил Зубов.

-Это дочь Богданова? – рассеянно спросил приятель.

-Конечно, помню. Что с ней?

-Есть такой идиот Николаев: затащил ее в Питер. Наобещал золотые горы, а ничего не сделал.

Приятель кивнул:

-Я его знаю. Охотник до девушек.

-Откуда ты знаешь?

-Николаев сам три года в Москве у моего отца работал. Так что я его знаю как облупленного.

Когда к пяти все собрались у входа в ДК, зав. по культуре сообщила, что автобус дадут только к семи. Лена, не растерявшись, сразу организовала репетицию. Она умела управлять этой ордой, все еще пугавшей Толю, умела гонять, умела создавать спектакли из таких вот наскоро собранных репетиций. Настасья Никифоровна тоже пришла.

-Что засуетились! - кричала Лена. - Стойте спокойно, пока он не скажет свой текст.

-Елена Борисовна, мы не виноваты.

-Тогда что на репетиции не ходите? Профессионалы, что ли?

Толя отвернулся к окну и завороженно смотрел на уходящее солнце. Он видел лицо Богдановой, он мысленно говорил с ней. Даже при жене думаю только о ней. Я, что, болен? Чуть не забыл! Маме кто-то подарил ее фотографии (после сдачи спектакля часто фотографировались вместе), и она дала их мне на недельку: посмотреть. Он достал фото и всматривался в лицо мамы. Как бы он посмел не любить это солнце, если его лучи косо и просто падали на фото – и мама представала молодой на фоне прочих членов комиссии комитета культуры.

До Боровков добрались быстро.

-Елена Борисовна, - шепнул Саша, - я у Кольки взял концертные ботинки.

-Хорошо. Зови всех в кабинет председателя колхоза: там два обогревателя.

По узенькой, короткой лесенке Толя поднялся на сцену. Раздвинулся занавес, тепло зала хлынуло в него - и он увидел дедушку. Толя читал любимые стихи, наработанные еще в институте, читал сдержанно, стараясь быть проще. Только бы дедушка понял. Пожилые люди, все в пальто, с шапками в руках, смотрели в его лицо. После чтения он спустился в зал и подсел к Ивану Митрофановичу. За ним читала Света. Она работала на фабрике домашней обуви и читала стихи так же, как работала: аккуратно, старательно выговаривая строчки. Колесов прочел балладу о цветке. Стихи были грустные, но в зале улыбались. Когда кончил, все захлопали: просто нельзя было не отблагодарить человека, который причесался, залез в начищенные штиблеты и прочел стихи, как прозу.

Лена читала Пушкина. Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон. Как приятно, когда хлопают твоей жене. Тут он вспомнил всю историю их знакомства: был институтский спектакль, и Лена, хоть она училась в Институте Культуры, зашла на спектакль. Толик играл в кусочке по Тирсо де Молина – и хоть роль была небольшой, Лена пригласила его на свой первый самостоятельный спектакль (она училась режиссуре). Через пять лет она и свой выпускной спектакль на главную роль “пригласила” Толю; они уже были женаты. Она читала Пушкина с убежденностью, которой он завидовал. Или именно эта самоуверенность так повлияла на него, что он бросил Ленинград и уехал в деревню?

-Но с другой стороны, - думал он, - разве получил бы я театр в Питере?

Зал ожил, когда на сцену вышел Бодров. Этого бойкого старичка все знали. Он тридцать лет работал товароведом в раймаге, а, выйдя на пенсию, устроился банщиком. Он пребойко читал Зощенко; зал хохотал до упаду.