Март был холодным, и пес ночевал в
сенях. Дед, Николаев Иван Митрофанович,
вставший до света, ласково толкнул
Буяна в бок и по тропинке,
припорошенной за ночь, прошел в хлев, к
свинье. При его приближении Руфина
подняла шумную, возню. Дед поставил ей
бадью с размоченным хлебом и обернулся:
в темноте ему почудилось, большие,
теплые глаза Машки смотрят радостную в
него. Корова, как и козел Димка, любимец
бабки, были забиты сразу после ее
смерти, год назад.
Через час появился Михалыч, на
удивление трезвый, и крикнул:
-Готово? - Он взял со стола нож и
покрутил в пальцах:
-Спасибо, наточил. Митрофаныч! Что я
вчерась вечером по телевизеру видел:
что еще в шестидесятые было: Хрущ
ботинок снял - да как шкваркнет по
трибуне: Похороню вас, гады! Сто тыщ
долларов штраф уплатил. Представь, а мы
даже не знали, что он такое отмочил! Всю
жизнь прожили – и не знали.
Видишь, какое время пошло: все
рассказывают, что было.
-Да! Это нам плюй в морду бесплатно,
сколько хошь, а там - плати. Пойдем
резать?
Деды решили резать свинью.
-Посидим чуток. На собрание заявишься?
-На кой ляд, Михалыч? Поспать лучше.
Всю ночь крутился на печке, как змей. Не
хочу переселяться.
Горсовет Горяево переселял в город
жителей деревни Боровки, дома которых
заезжали на планируюмую проезжую часть
ветки шоссе на Новгород.
-Я то ж вчерась на Мишку глядел. Вот
Горбач! Всех уморил. Теперь говорит
целыми днями.
-Да, раздолье ему. Слушай, чем плохо:
переезжаем? Сколько можно вкалывать?
Поживем в городе, как люди. Потом, родни
у тебя навалом, с ремонтом помогут. Сын
у тебя в Питере?
-Сын в Питере, Михалыч, а внук в
Горяеве: женился и переехал.
-Свезешь ему сала - с ремонтом поможет.
-Ну, на это надежды мало: артист.
Пойдем? Этим летом даже нужник не
утеплял. Зачем?
Они пошли к Руфине. Буян прыгал в
снегу, тряс ушами и яростно лаял. Дед
посмотрел на просветы в соснах и
подумал:
-Весна.
После разделки свиньи дед и Михалыч
хватанули самогонки - и пару часов Иван
Митрофанович спал. Потом он поел
картошки с капустой и салом и взялся
читать. Он читал одну книгу. Она была
старой, толстой и черной, и поэтому дед
звал ее Библией. Он то ли не умел, то ли
разучился читать, но это не помешало
ему, смахнув со стола крошки, хряпнуть
книгу о стол и, нахохлившись,
высматривать букву за буквой. Эта
привычка появилась
у него во время войны, когда из-за
хромоты он не был взят на фронт и
поставлен председателем уральского
колхоза. Вот и пришлось ему,
безграмотному, распределять трудодни и
командовать доброй сотней баб.
Настасья Никифоровна в раздражении
покинула Дом престарелых и устремилась
в город. Ее серое старое пальто
болталось на плечах. Что делать, если
другого не было! Она казалась себе
седой и беспомощной – и именно это
видели в ней встречные. Она надеялась
этот вечер провести с дочерью, но
поскольку та была пьяна, завернула к “Леночке”,
ее давней знакомой, режиссеру местного
народного театра.
Елена Борисовна писала письмо матери
мужа. Дома она любила носить огромную,
оставшуюся от мамы шаль. Она знала, эта
шаль нравится ее мужу – и это делало
старую, изношенную вещь особенно
желанной. Писала длинное,
дипломатическое письмо, необходимое,
как она считала, для взаимопонимания со
свекровью. “Не то бы согнала со свету
Меня покойница свекровь”, - почти
торжественно прочитала она самой себе
и, довольная, пошла на кухню делать
другое, не менее важное дело: готовить
суп мужу. Она, как и ее муж Анатолий
Леонидович Николаев, была режиссером
народного театра Горяева.
Муж рано утром, не простившись с ней,
уехал в Ленинград - и она не знала, что
могло стать причиной столь поспешного
отъезда. И на кухне она была спокойной,
красивой, самоуверенной, знающей себе
цену. Ей не нравилось быть такой, но
работа требовала позы – и Елена
Борисовна к ним привыкла: и к работе, и к
позе.
Толик сидел с закрытыми глазами, но
уснуть не мог. Навстречу электричке
прогрохотал коричневый, обшарпанный
товарняк, он открыл глаза. В его
мечтательном, красивом лице читалось
нетерпеливое ожидание. Светало, за
грязным стеклом вились мягкие тени,
мелькали деревни, провалившиеся в снег.
Он обернулся и увидел старушку в
живописно накрученном платке. Она
посмотрела на него и
сказала:
-Здравствуйте.
-Вы меня знаете? – удивленно спросил
он. - Здравствуйте! Я вас где-то видел. Вы
меня помните?
-Конечно, помню. Вы - Анатолий
Леонидович. Вчера была в гостях у вашей
милой супруги.
-Серьезно? – недоверчиво спросил Толя.
-Да.
-Это на какой же предмет?
-Хочу работать в вашем театре. Леночку
с детства знаю. Такая шаловливая, живая
девочка была! Я по молодости, хорошо
помню, вылезала на сцену. Две пьесы
играла под Леночкиным началом. Вам для
новой пьесы нужна пожилая женщина –
вот я и пришла. Кстати получилось.
-Представьте, да.
-Понимаю. Вам нужна бабушка моего типа.
Конечно, я б хотела вернуться на сцену.
А то живу в Доме престарелых, скучно.
Анатолий Леонидович, - строго сказала
она, - в искусстве я уже была, так что
Ленино предложение меня не очень
испугало.
-Вы - из Дома престарелых?! Но как вас
отпустили в такую рань? Ведь тамошняя
зав. - мать Сашки, нашего артиста. Он
рассказывал, там режим.
-Я сказала Валентине Ильиничне, что
еду к дочери. Вчера сказала.
-Сказали, идете к дочери, а пошли к
моей жене. Где же у вас дочь?
-На Тоси Петровой. Недалеко от
памятника Кирову.
-Вы ее обманули, заведующую!
-Почему нет? Ее все обманывают – и я.
-Простите, я забыл, как вас зовут.
-Настасья Никифоровна. Что ж вы так
рано в Ленинград, Анатолий Леонидович?
-Я скажу, но сначала, пожалуйста, о
вашей дочери. Вы поссорились?
-Да. Сначала я не хотела обманывать
начальство, но дочь пьющая. Я к ней
пришла, а она на меня накричала. Еду к
сыну. Может, с тем повезет больше.
Она ловко достала вареное яичко и
разбила его об оконную раму.
-Уже покоя хочется, а тут с дочерью -
сплошной театр. Минус двадцать, а вы
легко одеты! Какой-то полуперденчик.
-Вкусное слово! – улыбнулся он. - Уж
что есть.
-На мне хоть две кофты и два свитера.
Вы бы хоть рассказали, что за пьеса, что
за роль. Распишите поподробней. Дело
ответственное.
-Вам Лена не рассказывала?
-Нет.
-Пьеса называется “За час до рассвета”.
Приходит - вот как сейчас - март, героиня
чувствует, что любит. Она бросает все
дела и едет к любимому. Он встречает ее
на ночном вокзале за час до рассвета.
Вот так. Героиня - ваша дочь. Она вас
любит, говорит с вами о счастье и возит
вас по сцене в инвалидной коляске.
Сценическая ваша дочь будет о вас
заботиться, у вас с ней чудесные
отношения.
-И она не пьет?
-Ни капли. Знаете, почему еду в Питер?
– зачем-то разоткровенничался он. - К
отцу. Просил приехать, обещал найти
работу. Я кончил театральное, как
режиссер, но хочется себя актером
попробовать.
-У вас глаз потемнел, Анатолий
Леонидович. Кто-то вас уже попробовал!
Простите меня.
-Заметили! В дэкашке дежурил на
танцульках. Двинули по морде.
-Так вот взяли – и двинули?
-Да.
-Хотя верно! – согласилась она. – У
нас такое бывает.
-Да, это часто, ведь Горяево за сто
первым километром. Я совсем не понимаю,
что происходит, просто ничего не
понимаю. Может, получил за это? Готов
уже думать так.
-Вы не переживайте. У нас, знаете, в
России всегда хаос. Если башку не рубят
– уже здорово.
-Постараюсь. Кстати, как вас звать?
Простите, забыл.
-Настасья Никифоровна.
- Настасья Никифоровна, - он попытался
пошутить. - Схлопотать на работе по роже
– тут, согласитесь, что-то не то.
Неужели вы на самом деле уверены, что
все, что может быть в нашей стране – это
хаос? Неужели больше не на что
надеяться?
-Не на что, - подтвердила она.
-Да ты что, Толька! - заворчал Леонид
Иванович. Полы его потрепанного
китайского халата возмущенно
вздрагивали. Сам он только вышел из
какого-то сладкого сна и всем видом
показывал, что очень хотел бы туда
вернуться. - Еще семи нет. Побойся бога,
ведь сегодня суббота. Дал бы подрыхать!
Э, да ты с фонарем. Где наградили?
-На танцульках, папа.
-Понятно! Вас обязывают дежурить.
Говори тише: мама приехала поздно, аж из
Приозерска.
Аполлинария Андреевна была членом
областной приемной комиссии. Она
давала добро на все премьеры областных
народных театров.
-Да что с тобой, Толик? Подумаешь,
двинули по морде. Ты сам хотел работать
в этом городе. Радуйся, что совсем не
угрохали. Заехал к дедушке?
-Я забыл! – Толик привычно ужаснулся
самому себе. - Папа, я забыл! Еще вчера
решил, обязательно заеду – и забыл. -
-Бессердечная скотина! – ответил отец,
неожиданно проснувшись. - Он же просил
тебя. Еще месяц назад. Ты не любишь деда,
что ли? В детстве тебя воспитывали он и
бабушка. - Его лицо запылало от злости.
-Забыл, папа, прости: весь февраль -
сплошные репетиции. Я сам не знаю, что
со мной творится. Кругом какой-то хаос,
и спасение – только в работе.
-Как в вашем народном театре: хорошие
отношения? – испытующе спросил Леонид
Иванович. - Устал?
-Очень. Сколько живу, постоянно
объясняют, мол, на наших глазах
свершается история. Я просто мечтаю о
нормальной жизни. Ну, хоть бы платили
какие-то деньги! Хоть что-то б было
позитивное, кроме этого
коммунистического трепа.
-Ты не прав. Мы на самом деле не можем
знать, куда приведут все эти изменения,
но как ты не видишь, что они огромны?
Если ты устал, - вздохнул
Леонид Иванович, - что тогда шел
пешком от Балтийского до Театральной?
Мог бы доехать. Я тоже устал. Все устали,
Толик.
Балтийский вокзал и Театральная
площадь были особенно любимы семьей
Николаевых. Иной раз они даже пускались
всерьез обсуждать за чаем достоинства
архитектуры Кракау и Кавоса.
-Да тут всего километр. Почему ты мне
звонил: нашел работу?
-Нашел, Толик. Конечно, нашел. К
одиннадцати пойдем в театр, познакомлю
с Таней Богдановой. Она, кстати, играет
донну Анну в “Дон Жуане”, и прогон
сегодня в три.
-Где играет?
-Как где? – рассердился отец. – Ты с
луны, что ли? В нашем театре Комедии.
А пьесу я вам нашел. Для двух актеров.
-Уж не “Двое на качелях”?
-Нет. Она называется “Близость весны”.
Уже играна в Каунасе, так что
залитована.
Только ЛИТО, вполне советская
организация, было вправе решать, может
ли данная пьеса быть показана “советскому
народу”.
-Папа, про что там?
-Он и она – супруги, но десять лет
совместной жизни порядком друг другу
надоели. Она накручивается, считает его
виновником всех ее несчастий и, в итоге,
в него стреляет. В последней сцене она
уже чокнутая, бродит по весне.
-Короче, современная пьеса.
-Да. Твоих отношений с женой не знаю, -
так что сразу предупреждаю: не будь
слишком предприимчивым. Она - москвичка,
и там у нее кое-кто есть.
Леонид Иванович всегда был недоволен,
что сын уехал из Ленинграда, и сейчас
недовольство проявилось в его
пристальном, холодном взгляде. В
сущности, он уже не верил, что сын
добьется чего-то серьезного.
-Зачем ты мне это говоришь? Разве ищу,
как бы изменить жене? Кто там у нее?
-Зачем тебе?
-Мне с ней играть.
-Валя Зубов.
-Этот! - Толик так и ахнул. - Это же
сволочь!
-Полегче, знаешь ли, - оборвал отец. - Не
осуждай людей, которые работают. Как
дома? Не забыл сказать супруге, что
укатил ко мне?
-Не забыл, папа, - смело соврал Толик. -
Мы репетируем. Пьеса есть, исполнители
есть. Ничего.
-Как в целом Горяево?
-Не нравится, но ничего, работать буду.
Ленка помогает.
-И что здесь не остался, романтик? – не
удержался Леонид Иванович. - Я тебя уже
б устроил к Сидоровой.
-Эту жабу видеть не хочу!
-Ну, ты скажешь! Ей присудили
заслуженную.
-По знакомству.
-Опять ты судишь! Чуть не забыл: у нас
гостит тетя Луиза, так что иди в мою
комнату. Помнишь ее?
-Что случилось? Почему она приехала? –
неожиданно возмутился Толик.
-Случился мороз. Во вторник было минус
тридцать - и у нее ноль в квартире. Я не
настолько глуп, чтоб не помогать
родственникам.
-Опять эти родственники!
-Да, сыночка, да! Когда им будет очень
нужно, они будут жить здесь. Ты бы мог
уже привыкнуть к этому.
Таня проснулась, почувствовав солнце
на лице. Ну и денек будет: репетиция,
прогон, спектакль. Живой бы остаться. Я
наслаждаюсь не вполне. Спектакль
будет солнечный как утро; мой
Баратынский. Но как же хорошо, что Валя
позвонил!
Чтобы больше почувствовать солнце,
Таня подошла к окну. Внимательные,
живые глаза у прохожих. Или показалось?
Почему в Питере солнце другое, чем дома?
В Москве она б обязательно изобразила
пальцами на стене слоника и гуся, а
здесь только подошла к большому,
холодно сверкающему зеркалу.
Будучи директором театра, Леонид
Иванович снял для нее комнату, как для
приезжей актрисы; этот же “Ленечка”
позаботился, чтоб в комнате было это
торжествующее зеркало.
Я должна гордиться: театр сам снял эту
комнату. Чем гордиться, чем? Да это
западня. Телефон – один на троих.
Туалет – один на троих. Еще не хватало,
чтоб мамонты под окном ходили.
Культпоход на кухню. Есть же люди,
которые хвалят коммуналки. Высоцкий,
например. Может, и мне этот опыт
пригодится.
Застегнуть халат, а то налечу на
соседа. А вообще, он интеллигентный, но
с какой-то жуткой залысиной. А с другой
стороны, хорошо, что он на себе крест
поставил. Ничего моего в этой жизни, в
этом театре, ничего. И в Москве было то
же, хоть там квартира. Значит, дело во
мне. И эта комнатушка на верхнем этаже
улицы Красной. Почему “Красная”?
Потому что красивая? Как и Красная
площадь?
Она терпеливо разогрела овсянку,
стараясь выглядеть некрасивой. Никаких
кудрей, волосы затянуты в жгут. Лопай
кашу - это надежней. В 9.30 по телику фильм
с Валечкой. Минут через двадцать. Как?!
Через две? Пойду включу. Фу, что за рожа!
Опять его не узнаешь: играет праведного
коммуниста. Что за ложка? Явно из
театрального буфета. Танечка, не ты ли
сперла? Леня, ты сам принес. В подарок.
Она оглянулась, нет ли поблизости
самого Вали. Нет. Только его дух. Мы не
сердца под брачными венцами – мы
жребии свои соединим. Это мрачно.
Главное, это неправда.
Богданова Таня росла без
матери, а отец умер три года назад,
когда она еще училась на втором курсе
Щукинского. Как-то в Москве Николаев
Леонид Иванович напросился к ней в
гости и более всего его поразил обломок
зеркала, державшийся на трех
гвоздочках. Поэтому Николаев и настоял
на большом, красивом
зеркале. Пусть ухаживает, если хочет.
Валя смешной в телевизоре. Кому он
улыбается? Опять требует повышения
производительности труда и бесперебойной
работы транспорта. На экране
партработник, а в жизни - Валя Зубов,
когдатошний друг отца. Только не оставь
тарелку немытой! Таня кивает
встретившемуся соседу. Здравствуйте.
Здравствуйте.
Она поспешно вернулась в комнату,
испугавшись общения. Вспомнила
последний разговор с Валей. Ты приедешь?
Обязательно. Весной. Так он сказал. Есть
в близости
весны заветные черты.
Что-то не так! Перепутала с другими
стихами! Есть в близости людей
заветная черта – Ее не перейти
влюбленности и страсти. Что это?
Банки с рассольником. Целая батарея.
Неужели тоже мои? Ну, хоть какие-то б
деньги! Живи на какую-то там сотню.
Да ведь больше, Танька, больше! – она
принялась убеждать себя. – Тут сто и за
квартиру тебе Валя сотню гонит. Двести!
Просто ты – транжира. Ну-ка, зеркальце,
скажи. Круги под глазами, а спалось,
вроде, хорошо. Припудри, коли пьянчужка.
Она выключила телевизор и надела
пальто. И пальтишко можно б поприличней.
Ты слышишь, Ленечка? Актрисе полагается
быть изящной. Мой чувственный изгиб рта.
Валечка скучный во всем, что он делает
для всех. Профессия, она-то все и портит.
Нужна лапа, а ее у меня нет.
Она уже вышла с Красной улицы и
остановилась, восхищенная огромной,
холодной, блистающей Невой. В той – в
стихах - было что-то от светской
красавицы. Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка, Вьется локон
золотой. Чей локон, не знаю. Спросят, а
я не отвечу. Поздороваться с Петром
Первым. Творение знаменитого
скульптора Фальконе. Спросили в гостях,
знаю ли. Не дура; знаю. Здравствуй,
Петенька. Ногою твердой встать при
море. Тяжело-звонкое
скаканье по потрясенной мостовой.
Такой морозяга, а грязь на троттуаре
непрохлебенная. Сыплют солью, черти.
Петя, вы на коне. Я тоже буду на коне,
когда выберусь из коммуналок.
Поворот к Невскому. Он пуст утром в
субботу. Какой ритм во всем, чувствуешь
себя царицей. Тверская монументальней,
в ней больше советского, чего-то, в чем
нет искусства. Вход в театр загроможден
тюками. Через главный или проберусь?
Таня здоровается с охранницей, та
внимательно сморит ей в лицо.
Проснувшись, Валентин Петрович Зубов
накинул халат и подошел к зеркалу. У
меня тонкие губы. Он провел пальцем по
губам и улыбнулся. В полдевятого он
поехал на Мосфильм на работу. Получить
деньгу за роль Каштанова. Фильм только
что вышел. Успею на телевидение? Нет,
сначала на “Мосфильм” за деньгой. Ну и
крутежный денек будет!
Он жил в новой квартире недалеко от
новой станции метро. При переходе на
круговую линию попал в пробку, но
сегодня давка не мешала ему улыбаться.
Она ждет весну и ждет меня, - думал он,
стараясь никому не наступить на ногу.
На “Киевской” добежал до троллейбуса:
зачем брать такси, если кассу раньше
десяти все равно не откроют?
Кругом все рушится, а мне везет. Что
это: судьба или издевка времени? Не
пришлось бы заплатить жизнью за все это
благополучие? Все равно я прав, что
купил дачу и машину. Хорошо бы вернуть
Таню в Москву, сделать женой, родить
сына. Неужели мне дано только работать?
Зубов снимал квартиру Богдановой, и
уже два месяца не переводил ей деньги
по почте, не желая дарить государству
десять процентов. Съезжу как-нибудь, -
решал он, - но поездка затягивалась.
Правильно, что поехал на общественном
транспорте: гололед. Так уж нужны тебе
эти копейки? Заплатят рублей пятьдесят.
Получил бы деньги после обеда. Успею в
Останкино? По плану сегодня последний
съемочный день. Это по плану, а что
будет на самом деле?
Троллейбус, явно издеваясь, не
торопился и строил рожи. Зубов деловито
предъявил пропуск, сиганул в лифт и уже
семенил к кассе. Триста! Может, катнуть
в Питер? Таня, я увижу тебя. С тремя
сотнями уже не стыдно показаться. Еле
сводит концы с концами, так что дай ей
сотню, скотина, а не мели языком, что
любишь. Ну, замечтался. Беги на съемки, а
то налетишь на скандал. Уже полчаса
осталось.
Чтоб добраться до Останкино, Зубов
взял такси. Она ждет меня. Мосфильм -
сущий Вавилон, привыкнуть невозможно,
зато Останкино – для избранных. Кстати,
в Питере мне есть к кому зайти на
телевидении: Волков еще в том году
говорил заехать. Дуралей, она тебя ждет.
Еще в шестидесятые лицо Зубова
осталось бы незамеченным, но само время
внесло в него выразительность: он
поселился в фильмах на
производственную тематику и уже
частенько поигрывал руководящих
работников второго плана. Прошли те
злые времена, когда он работал в
детском театре, изображая то лебедя, то
зайца, но сейчас, в общем хаосе, он уже
не мог радоваться. В каком павильоне
съемка? Милиция на каждом
углу, а спросить некого. Полно знакомых
лиц, но все, что он знает об этих людях, -
это только то, что они знакомы. К
примеру, эта дама: в прошлом году она
откликалась на Люду и Свету.
-Простите, где найти Ростовцева?
-Я его не знаю. У вас что?
-Съемка.
-Сегодня работают в шестнадцатом.
Идите туда.
-Хорошо. Спасибо.
Да ты что! В родном доме не знаешь, что
где происходит.
Таня любит весну. Еще в 83ем, три с
половиной года назад, незадолго до
смерти ее отца, так же в начале марта, мы
шли по Москве, она спешила в училище,
она улыбалась, и верю, мне. “Я люблю
весну”, - сказала она.
Едва Зубов вошел в павильон, гримерша
набросилась на него.
-Валентин Петрович! –
возмущенно закричал помощник
режиссера, успевая рассвирепеть в одно
мгновение. – Вас ждали еще полчаса
назад!
-Я же пришел вовремя, - буркнул было
Зубов, но режиссер зыркнул на него
таким волком, что ему только и
оставалось, что улыбнуться гримерше.
Его лицо было “сделано” в считанные
минуты - и вот он уже в роли, уже за
рабочим столом. Лучше стол и официоз, -
злорадно думал он о некоторых своих
коллегах, - чем играть какие-нибудь
постельные сцены: когда он и она в
шерстяных костюмах под пижамами
обнимают друг друга в каком-нибудь
заброшенном доме. Полдома уже снесено,
и вторую половину снесут после съемок,
и прожектора, и зима! Любовь на Северном
Полюсе. Нет уж. Телевидение - это тепло,
это тебе не натурные съемки.
Ему повезло: съемочный день на самом
деле оказался последним.
Что теперь? В театре играю только в
среду. Можно на три
дня закатиться в Питер!! От радости
Валентин Петрович завернул было в
столовую, но она предназначалась
начальству - и бабка-охранница его
выставила.
-Нельзя, - грубо хмыкнула она. – Тут
для чистой публики.
-Да что вы говорите! – попробовал
шутить он и виновато спросил:
-Где буфет для артистов?
-Где-то внизу.
-Спасибо, - Валя миролюбиво улыбнулся
охраннице и отошел к лифту.
Пока тот поднимался, Зубов смотрел в
окно. Он видел весну, Москву,
притаившуюся глубоко внизу. Войдя в
лифт, невольно стал свидетелем
делового разговора. Вы что наделали?
Неужели нельзя подчистить микрофоны? -
Вы хотите убрать зал? - Да. Чтоб поменьше
зрителей. Вы их крупным планом, как
артистов, показываете. - Потому что
артисты играют плохо. Голоса звучали
далеко-далеко, привычка прилюдно
выяснять отношения. Моя толпа, подумал
Валя. Моя сентиментальная деловитость -
для кого она? К черту все. В Питер.
Настасья Никифоровна приехала на
Малый проспект, где жила ее дочь, уже к
восьми. Витька не спит, скорее всего, -
решила она и позвонила. Ждать пришлось
долго. Наконец, в квартире что-то
внушительно громыхнуло, и чей-то голос
строго спросил:
-Кто там?
-Мать Вити.
-Его дома нет уже третий день. – Дверь
открылась, и сосед недоуменно
посмотрел на Настасью Никифоровну. –
Вы что ж не звоните? Он ведь может куда
угодно и насколько угодно завихриться.
-Его нет? – робко спросила она.
-Нет. Простите. – И дверь захлопнулась.
Академический театр! – про себя Толик
всегда посмеивался над этой
помпезностью. - Дотационное хозяйство.
Ему казалось, театр унижен тем, что
его содержит государство.
Социалистическая кормушка! – с
презрением думал он.
Анатолий Леонидович стоял в буфете
рядом с отцом, когда вошла Таня:
-Леня, привет, - сказала она Леониду
Ивановичу. - С кем это ты?
-Это мой сын Толик. Твой партнер.
-Привет! - кивнул тот Тане. – Рад
видеть будущую партнершу.
Зачем я это сказал? – подумал Толя. -
Обязательно нужно вставить свои пять
копеек! А она ничего. Откуда такой
разлет бровей? Казачка, что ли?
-Он тоже ищет работу? – улыбнулась она.
– Можно поработать после моей премьеры.
Вы нашли, где нам играть, Леонид
Иванович? – ласково спросила она. При
сыне она не решалась повторить обычное
“Ленечка”.
-Я еще не читал пьесу, - признался
Толик. – Только и знаю, что для двоих и
называется “Близость весны”. В
Каунасе уже обкатана.
-А я читала, - спокойно сказала она. -
Мне на репетицию. Пока.
Она ушла, и Леонид Иванович лукаво
посмотрел на сына:
-Ну, как? Ничего?
-Вроде, ничего, - неумело ухмыльнулся
Толик. – Скоро прогон?
-Через час, думаю. Как начальство
подъедет. Посидишь в театре?
-Нет. Поболтаюсь по городу.
-Давай.
