Геннадий Ганичев
 
 
БЛИЗОСТЬ ВЕСНЫ
 
 
 
Люблю я вас, богини пенья,
Но ваш чарующий наход,
Сей сладкий трепет вдохновенья, -
Предтечей жизненных невзгод.
 
Любовь камен с враждой Фортуны –
Одно. Молчу, боюся я,
Чтоб персты, падшие на струны,
Не пробудили вновь перуны,
В которых спит душа моя.
 
И отрываюсь, полный муки,
От музы, ласковой ко мне,
И говорю: до завтра, звуки –
Пусть день угаснет в тишине.
 
Таня Богданова очень любила читать со сцены это предсмертное стихотворение Баратынского, датированное 1844 годом. А читала она вдохновенно! Огромные, черные глаза, броская красота – и эти строки, в которых всё – изломанность, смирение, борьба с судьбой.
 
Зубов позвонил в Ленинград уже в полночь.
-Как ты, Танечка? Привет.
-Хорошо. Только что с вечера а Баратынского. Валик, у меня денег нет! Ты помнишь, что мне должен триста рублей? За мою же квартиру.
Валентин Зубов снимал квартиру Богдановой на время ее работы в Ленинграде.
-Конечно. Я привезу четыреста: чтоб за месяц вперед. Скоро нагряну, Таня.
-Нагрянь. Я хочу спать. Пока.
 
Март был холодным, и пес ночевал в сенях. Дед, Николаев Иван Митрофанович, вставший до света, ласково толкнул Буяна в бок и по тропинке, припорошенной за ночь, прошел в хлев, к свинье. При его приближении Руфина подняла шумную, возню. Дед поставил ей бадью с размоченным хлебом и обернулся: в темноте ему почудилось, большие, теплые глаза Машки смотрят радостную в него. Корова, как и козел Димка, любимец бабки, были забиты сразу после ее смерти, год назад.
Через час появился Михалыч, на удивление трезвый, и крикнул:
-Готово? - Он взял со стола нож и покрутил в пальцах:
-Спасибо, наточил. Митрофаныч! Что я вчерась вечером по телевизеру видел: что еще в шестидесятые было: Хрущ ботинок снял - да как шкваркнет по трибуне: Похороню вас, гады! Сто тыщ долларов штраф уплатил. Представь, а мы даже не знали, что он такое отмочил! Всю жизнь прожили – и не знали.
Видишь, какое время пошло: все рассказывают, что было.
-Да! Это нам плюй в морду бесплатно, сколько хошь, а там - плати. Пойдем резать?
Деды решили резать свинью.
-Посидим чуток. На собрание заявишься?
-На кой ляд, Михалыч? Поспать лучше. Всю ночь крутился на печке, как змей. Не хочу переселяться.
Горсовет Горяево переселял в город жителей деревни Боровки, дома которых заезжали на планируюмую проезжую часть ветки шоссе на Новгород.
-Я то ж вчерась на Мишку глядел. Вот Горбач! Всех уморил. Теперь говорит целыми днями.
-Да, раздолье ему. Слушай, чем плохо: переезжаем? Сколько можно вкалывать? Поживем в городе, как люди. Потом, родни у тебя навалом, с ремонтом помогут. Сын у тебя в Питере?
-Сын в Питере, Михалыч, а внук в Горяеве: женился и переехал.
-Свезешь ему сала - с ремонтом поможет.
-Ну, на это надежды мало: артист. Пойдем? Этим летом даже нужник не утеплял. Зачем?
Они пошли к Руфине. Буян прыгал в снегу, тряс ушами и яростно лаял. Дед посмотрел на просветы в соснах и подумал:
-Весна.
После разделки свиньи дед и Михалыч хватанули самогонки - и пару часов Иван Митрофанович спал. Потом он поел картошки с капустой и салом и взялся читать. Он читал одну книгу. Она была старой, толстой и черной, и поэтому дед звал ее Библией. Он то ли не умел, то ли разучился читать, но это не помешало ему, смахнув со стола крошки, хряпнуть книгу о стол и, нахохлившись, высматривать букву за буквой. Эта привычка появилась у него во время войны, когда из-за хромоты он не был взят на фронт и поставлен председателем уральского колхоза. Вот и пришлось ему, безграмотному, распределять трудодни и командовать доброй сотней баб.
Настасья Никифоровна в раздражении покинула Дом престарелых и устремилась в город. Ее серое старое пальто болталось на плечах. Что делать, если другого не было! Она казалась себе седой и беспомощной – и именно это видели в ней встречные. Она надеялась этот вечер провести с дочерью, но поскольку та была пьяна, завернула к “Леночке”, ее давней знакомой, режиссеру местного народного театра.
Елена Борисовна писала письмо матери мужа. Дома она любила носить огромную, оставшуюся от мамы шаль. Она знала, эта шаль нравится ее мужу – и это делало старую, изношенную вещь особенно желанной. Писала длинное, дипломатическое письмо, необходимое, как она считала, для взаимопонимания со свекровью. “Не то бы согнала со свету Меня покойница свекровь”, - почти торжественно прочитала она самой себе и, довольная, пошла на кухню делать другое, не менее важное дело: готовить суп мужу. Она, как и ее муж Анатолий Леонидович Николаев, была режиссером народного театра Горяева.
Муж рано утром, не простившись с ней, уехал в Ленинград - и она не знала, что могло стать причиной столь поспешного отъезда. И на кухне она была спокойной, красивой, самоуверенной, знающей себе цену. Ей не нравилось быть такой, но работа требовала позы – и Елена Борисовна к ним привыкла: и к работе, и к позе.
 
Аполлинария Андреевна на премьере пьесы в Приозерске. Спокойная, важная, знающая себе цену дама. Ее позолоченное пенсне зловеще поблескивало на актеров, разыгрывавших пьесу на производственную тему. Руководитель Народного театра, лысеющий, с виноватым, блуждающим взглядом мужчина, откровенно заискивал. Еще бы! Одно ее слово, слово главы приемной комиссии, – и полгода работы насмарку. Поэтому он приятственно улыбался.
-Собирайся на собрание, грамотей! - шутливо приказал вошедший Михалыч.
Дед положил книгу на колени, строго посмотрел на нее, заложил на той же странице гвоздем и, захлопнув, унес в угол.
Собрались в избе друга Ивана Митрофановича. Представитель Горяево, равнодушный, пожилой мужчина в дубленке, сказал:
-Начнем. Товарищи! Строительство дороги - государственная необходимость.
Чиновник значительно посмотрел на что-то залопотавшую слепую бабку Матрену, за-ради собрания вытащившую из сундука пронафталиненную довоенную юбку, и добавил:
-Стройка начнется уже в апреле.
-Не хочу, - буркнул дед.
Представитель строго посмотрел на него:
-В Горяево вас ждут благоустроенные квартиры.
-Так мы и поверили! Мой племянник живет в какой-то халупе, а ведь сам поехал сюда по распределению. Приехал работать в театр, а условий никаких! Хоть на улице живи.
-Опять вы этот народный театр! – рассердился спокойный, поначалу даже равнодушный представитель. Его живот внушительно подпрыгнул, и он зло крикнул:
– У вас, что, других проблем не бывает?
 
Толик сидел с закрытыми глазами, но уснуть не мог. Навстречу электричке прогрохотал коричневый, обшарпанный товарняк, он открыл глаза. В его мечтательном, красивом лице читалось нетерпеливое ожидание. Светало, за грязным стеклом вились мягкие тени, мелькали деревни, провалившиеся в снег. Он обернулся и увидел старушку в живописно накрученном платке. Она посмотрела на него и сказала:
-Здравствуйте.
-Вы меня знаете? – удивленно спросил он. - Здравствуйте! Я вас где-то видел. Вы меня помните?
-Конечно, помню. Вы - Анатолий Леонидович. Вчера была в гостях у вашей милой супруги.
-Серьезно? – недоверчиво спросил Толя.
-Да.
-Это на какой же предмет?
-Хочу работать в вашем театре. Леночку с детства знаю. Такая шаловливая, живая девочка была! Я по молодости, хорошо помню, вылезала на сцену. Две пьесы играла под Леночкиным началом. Вам для новой пьесы нужна пожилая женщина – вот я и пришла. Кстати получилось.
-Представьте, да.
-Понимаю. Вам нужна бабушка моего типа. Конечно, я б хотела вернуться на сцену. А то живу в Доме престарелых, скучно. Анатолий Леонидович, - строго сказала она, - в искусстве я уже была, так что Ленино предложение меня не очень испугало.
-Вы - из Дома престарелых?! Но как вас отпустили в такую рань? Ведь тамошняя зав. - мать Сашки, нашего артиста. Он рассказывал, там режим.
-Я сказала Валентине Ильиничне, что еду к дочери. Вчера сказала.
-Сказали, идете к дочери, а пошли к моей жене. Где же у вас дочь?
-На Тоси Петровой. Недалеко от памятника Кирову.
-Вы ее обманули, заведующую!
-Почему нет? Ее все обманывают – и я.
-Простите, я забыл, как вас зовут.
-Настасья Никифоровна. Что ж вы так рано в Ленинград, Анатолий Леонидович?
-Я скажу, но сначала, пожалуйста, о вашей дочери. Вы поссорились?
-Да. Сначала я не хотела обманывать начальство, но дочь пьющая. Я к ней пришла, а она на меня накричала. Еду к сыну. Может, с тем повезет больше.
Она ловко достала вареное яичко и разбила его об оконную раму.
-Уже покоя хочется, а тут с дочерью - сплошной театр. Минус двадцать, а вы легко одеты! Какой-то полуперденчик.
-Вкусное слово! – улыбнулся он. - Уж что есть.
-На мне хоть две кофты и два свитера. Вы бы хоть рассказали, что за пьеса, что за роль. Распишите поподробней. Дело ответственное.
-Вам Лена не рассказывала?
-Нет.
-Пьеса называется “За час до рассвета”. Приходит - вот как сейчас - март, героиня чувствует, что любит. Она бросает все дела и едет к любимому. Он встречает ее на ночном вокзале за час до рассвета. Вот так. Героиня - ваша дочь. Она вас любит, говорит с вами о счастье и возит вас по сцене в инвалидной коляске. Сценическая ваша дочь будет о вас заботиться, у вас с ней чудесные отношения.
-И она не пьет?
-Ни капли. Знаете, почему еду в Питер? – зачем-то разоткровенничался он. - К отцу. Просил приехать, обещал найти работу. Я кончил театральное, как режиссер, но хочется себя актером попробовать.
-У вас глаз потемнел, Анатолий Леонидович. Кто-то вас уже попробовал! Простите меня.
-Заметили! В дэкашке дежурил на танцульках. Двинули по морде.
-Так вот взяли – и двинули?
-Да.
-Хотя верно! – согласилась она. – У нас такое бывает.
-Да, это часто, ведь Горяево за сто первым километром. Я совсем не понимаю, что происходит, просто ничего не понимаю. Может, получил за это? Готов уже думать так.
-Вы не переживайте. У нас, знаете, в России всегда хаос. Если башку не рубят – уже здорово.
-Постараюсь. Кстати, как вас звать? Простите, забыл.
-Настасья Никифоровна.
- Настасья Никифоровна, - он попытался пошутить. - Схлопотать на работе по роже – тут, согласитесь, что-то не то. Неужели вы на самом деле уверены, что все, что может быть в нашей стране – это хаос? Неужели больше не на что надеяться?
-Не на что, - подтвердила она.
-Да ты что, Толька! - заворчал Леонид Иванович. Полы его потрепанного китайского халата возмущенно вздрагивали. Сам он только вышел из какого-то сладкого сна и всем видом показывал, что очень хотел бы туда вернуться. - Еще семи нет. Побойся бога, ведь сегодня суббота. Дал бы подрыхать! Э, да ты с фонарем. Где наградили?
-На танцульках, папа.
-Понятно! Вас обязывают дежурить. Говори тише: мама приехала поздно, аж из Приозерска.
Аполлинария Андреевна была членом областной приемной комиссии. Она давала добро на все премьеры областных народных театров.
-Да что с тобой, Толик? Подумаешь, двинули по морде. Ты сам хотел работать в этом городе. Радуйся, что совсем не угрохали. Заехал к дедушке?
-Я забыл! – Толик привычно ужаснулся самому себе. - Папа, я забыл! Еще вчера решил, обязательно заеду – и забыл. -
-Бессердечная скотина! – ответил отец, неожиданно проснувшись. - Он же просил тебя. Еще месяц назад. Ты не любишь деда, что ли? В детстве тебя воспитывали он и бабушка. - Его лицо запылало от злости.
-Забыл, папа, прости: весь февраль - сплошные репетиции. Я сам не знаю, что со мной творится. Кругом какой-то хаос, и спасение – только в работе.
-Как в вашем народном театре: хорошие отношения? – испытующе спросил Леонид Иванович. - Устал?
-Очень. Сколько живу, постоянно объясняют, мол, на наших глазах свершается история. Я просто мечтаю о нормальной жизни. Ну, хоть бы платили какие-то деньги! Хоть что-то б было позитивное, кроме этого коммунистического трепа.
-Ты не прав. Мы на самом деле не можем знать, куда приведут все эти изменения, но как ты не видишь, что они огромны? Если ты устал, - вздохнул
Леонид Иванович, - что тогда шел пешком от Балтийского до Театральной? Мог бы доехать. Я тоже устал. Все устали, Толик.
Балтийский вокзал и Театральная площадь были особенно любимы семьей Николаевых. Иной раз они даже пускались всерьез обсуждать за чаем достоинства архитектуры Кракау и Кавоса.
-Да тут всего километр. Почему ты мне звонил: нашел работу?
-Нашел, Толик. Конечно, нашел. К одиннадцати пойдем в театр, познакомлю с Таней Богдановой. Она, кстати, играет донну Анну в “Дон Жуане”, и прогон сегодня в три.
-Где играет?
-Как где? – рассердился отец. – Ты с луны, что ли? В нашем театре Комедии.
А пьесу я вам нашел. Для двух актеров.
-Уж не “Двое на качелях”?
-Нет. Она называется “Близость весны”. Уже играна в Каунасе, так что залитована.
Только ЛИТО, вполне советская организация, было вправе решать, может ли данная пьеса быть показана “советскому народу”.
-Папа, про что там?
-Он и она – супруги, но десять лет совместной жизни порядком друг другу надоели. Она накручивается, считает его виновником всех ее несчастий и, в итоге, в него стреляет. В последней сцене она уже чокнутая, бродит по весне.
-Короче, современная пьеса.
-Да. Твоих отношений с женой не знаю, - так что сразу предупреждаю: не будь слишком предприимчивым. Она - москвичка, и там у нее кое-кто есть.
Леонид Иванович всегда был недоволен, что сын уехал из Ленинграда, и сейчас недовольство проявилось в его пристальном, холодном взгляде. В сущности, он уже не верил, что сын добьется чего-то серьезного.
-Зачем ты мне это говоришь? Разве ищу, как бы изменить жене? Кто там у нее?
-Зачем тебе?
-Мне с ней играть.
-Валя Зубов.
-Этот! - Толик так и ахнул. - Это же сволочь!
-Полегче, знаешь ли, - оборвал отец. - Не осуждай людей, которые работают. Как дома? Не забыл сказать супруге, что укатил ко мне?
-Не забыл, папа, - смело соврал Толик. - Мы репетируем. Пьеса есть, исполнители есть. Ничего.
-Как в целом Горяево?
-Не нравится, но ничего, работать буду. Ленка помогает.
-И что здесь не остался, романтик? – не удержался Леонид Иванович. - Я тебя уже б устроил к Сидоровой.
-Эту жабу видеть не хочу!
-Ну, ты скажешь! Ей присудили заслуженную.
-По знакомству.
-Опять ты судишь! Чуть не забыл: у нас гостит тетя Луиза, так что иди в мою комнату. Помнишь ее?
-Что случилось? Почему она приехала? – неожиданно возмутился Толик.
-Случился мороз. Во вторник было минус тридцать - и у нее ноль в квартире. Я не настолько глуп, чтоб не помогать родственникам.
-Опять эти родственники!
-Да, сыночка, да! Когда им будет очень нужно, они будут жить здесь. Ты бы мог уже привыкнуть к этому.
Таня проснулась, почувствовав солнце на лице. Ну и денек будет: репетиция, прогон, спектакль. Живой бы остаться. Я наслаждаюсь не вполне. Спектакль будет солнечный как утро; мой Баратынский. Но как же хорошо, что Валя позвонил!
Чтобы больше почувствовать солнце, Таня подошла к окну. Внимательные, живые глаза у прохожих. Или показалось? Почему в Питере солнце другое, чем дома? В Москве она б обязательно изобразила пальцами на стене слоника и гуся, а здесь только подошла к большому, холодно сверкающему зеркалу.
Будучи директором театра, Леонид Иванович снял для нее комнату, как для приезжей актрисы; этот же “Ленечка” позаботился, чтоб в комнате было это торжествующее зеркало.
Я должна гордиться: театр сам снял эту комнату. Чем гордиться, чем? Да это западня. Телефон – один на троих. Туалет – один на троих. Еще не хватало, чтоб мамонты под окном ходили. Культпоход на кухню. Есть же люди, которые хвалят коммуналки. Высоцкий, например. Может, и мне этот опыт пригодится.
Застегнуть халат, а то налечу на соседа. А вообще, он интеллигентный, но с какой-то жуткой залысиной. А с другой стороны, хорошо, что он на себе крест поставил. Ничего моего в этой жизни, в этом театре, ничего. И в Москве было то же, хоть там квартира. Значит, дело во мне. И эта комнатушка на верхнем этаже улицы Красной. Почему “Красная”? Потому что красивая? Как и Красная площадь?
Она терпеливо разогрела овсянку, стараясь выглядеть некрасивой. Никаких кудрей, волосы затянуты в жгут. Лопай кашу - это надежней. В 9.30 по телику фильм с Валечкой. Минут через двадцать. Как?! Через две? Пойду включу. Фу, что за рожа! Опять его не узнаешь: играет праведного коммуниста. Что за ложка? Явно из театрального буфета. Танечка, не ты ли сперла? Леня, ты сам принес. В подарок. Она оглянулась, нет ли поблизости самого Вали. Нет. Только его дух. Мы не сердца под брачными венцами – мы жребии свои соединим. Это мрачно. Главное, это неправда.
Богданова Таня росла без матери, а отец умер три года назад, когда она еще училась на втором курсе Щукинского. Как-то в Москве Николаев Леонид Иванович напросился к ней в гости и более всего его поразил обломок зеркала, державшийся на трех гвоздочках. Поэтому Николаев и настоял на большом, красивом зеркале. Пусть ухаживает, если хочет.
Валя смешной в телевизоре. Кому он улыбается? Опять требует повышения производительности труда и бесперебойной работы транспорта. На экране партработник, а в жизни - Валя Зубов, когдатошний друг отца. Только не оставь тарелку немытой! Таня кивает встретившемуся соседу. Здравствуйте. Здравствуйте.
Она поспешно вернулась в комнату, испугавшись общения. Вспомнила последний разговор с Валей. Ты приедешь? Обязательно. Весной. Так он сказал. Есть в близости весны заветные черты. Что-то не так! Перепутала с другими стихами! Есть в близости людей заветная черта – Ее не перейти влюбленности и страсти. Что это? Банки с рассольником. Целая батарея. Неужели тоже мои? Ну, хоть какие-то б деньги! Живи на какую-то там сотню.
Да ведь больше, Танька, больше! – она принялась убеждать себя. – Тут сто и за квартиру тебе Валя сотню гонит. Двести! Просто ты – транжира. Ну-ка, зеркальце, скажи. Круги под глазами, а спалось, вроде, хорошо. Припудри, коли пьянчужка. Она выключила телевизор и надела пальто. И пальтишко можно б поприличней. Ты слышишь, Ленечка? Актрисе полагается быть изящной. Мой чувственный изгиб рта. Валечка скучный во всем, что он делает для всех. Профессия, она-то все и портит. Нужна лапа, а ее у меня нет.
Она уже вышла с Красной улицы и остановилась, восхищенная огромной, холодной, блистающей Невой. В той – в стихах - было что-то от светской красавицы. Потому что здесь порой Ходит маленькая ножка, Вьется локон золотой. Чей локон, не знаю. Спросят, а я не отвечу. Поздороваться с Петром Первым. Творение знаменитого скульптора Фальконе. Спросили в гостях, знаю ли. Не дура; знаю. Здравствуй, Петенька. Ногою твердой встать при море. Тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой. Такой морозяга, а грязь на троттуаре непрохлебенная. Сыплют солью, черти. Петя, вы на коне. Я тоже буду на коне, когда выберусь из коммуналок.
Поворот к Невскому. Он пуст утром в субботу. Какой ритм во всем, чувствуешь себя царицей. Тверская монументальней, в ней больше советского, чего-то, в чем нет искусства. Вход в театр загроможден тюками. Через главный или проберусь? Таня здоровается с охранницей, та внимательно сморит ей в лицо.
Проснувшись, Валентин Петрович Зубов накинул халат и подошел к зеркалу. У меня тонкие губы. Он провел пальцем по губам и улыбнулся. В полдевятого он поехал на Мосфильм на работу. Получить деньгу за роль Каштанова. Фильм только что вышел. Успею на телевидение? Нет, сначала на “Мосфильм” за деньгой. Ну и крутежный денек будет!
Он жил в новой квартире недалеко от новой станции метро. При переходе на круговую линию попал в пробку, но сегодня давка не мешала ему улыбаться. Она ждет весну и ждет меня, - думал он, стараясь никому не наступить на ногу. На “Киевской” добежал до троллейбуса: зачем брать такси, если кассу раньше десяти все равно не откроют?
Кругом все рушится, а мне везет. Что это: судьба или издевка времени? Не пришлось бы заплатить жизнью за все это благополучие? Все равно я прав, что купил дачу и машину. Хорошо бы вернуть Таню в Москву, сделать женой, родить сына. Неужели мне дано только работать?
Зубов снимал квартиру Богдановой, и уже два месяца не переводил ей деньги по почте, не желая дарить государству десять процентов. Съезжу как-нибудь, - решал он, - но поездка затягивалась.
Правильно, что поехал на общественном транспорте: гололед. Так уж нужны тебе эти копейки? Заплатят рублей пятьдесят. Получил бы деньги после обеда. Успею в Останкино? По плану сегодня последний съемочный день. Это по плану, а что будет на самом деле?
Троллейбус, явно издеваясь, не торопился и строил рожи. Зубов деловито предъявил пропуск, сиганул в лифт и уже семенил к кассе. Триста! Может, катнуть в Питер? Таня, я увижу тебя. С тремя сотнями уже не стыдно показаться. Еле сводит концы с концами, так что дай ей сотню, скотина, а не мели языком, что любишь. Ну, замечтался. Беги на съемки, а то налетишь на скандал. Уже полчаса осталось.
Чтоб добраться до Останкино, Зубов взял такси. Она ждет меня. Мосфильм - сущий Вавилон, привыкнуть невозможно, зато Останкино – для избранных. Кстати, в Питере мне есть к кому зайти на телевидении: Волков еще в том году говорил заехать. Дуралей, она тебя ждет.
Еще в шестидесятые лицо Зубова осталось бы незамеченным, но само время внесло в него выразительность: он поселился в фильмах на производственную тематику и уже частенько поигрывал руководящих работников второго плана. Прошли те злые времена, когда он работал в детском театре, изображая то лебедя, то зайца, но сейчас, в общем хаосе, он уже не мог радоваться. В каком павильоне съемка? Милиция на каждом углу, а спросить некого. Полно знакомых лиц, но все, что он знает об этих людях, - это только то, что они знакомы. К примеру, эта дама: в прошлом году она откликалась на Люду и Свету.
-Простите, где найти Ростовцева?
-Я его не знаю. У вас что?
-Съемка.
-Сегодня работают в шестнадцатом. Идите туда.
-Хорошо. Спасибо.
Да ты что! В родном доме не знаешь, что где происходит.
Таня любит весну. Еще в 83ем, три с половиной года назад, незадолго до смерти ее отца, так же в начале марта, мы шли по Москве, она спешила в училище, она улыбалась, и верю, мне. “Я люблю весну”, - сказала она.
Едва Зубов вошел в павильон, гримерша набросилась на него.
-Валентин Петрович! – возмущенно закричал помощник режиссера, успевая рассвирепеть в одно мгновение. – Вас ждали еще полчаса назад!
-Я же пришел вовремя, - буркнул было Зубов, но режиссер зыркнул на него таким волком, что ему только и оставалось, что улыбнуться гримерше.
Его лицо было “сделано” в считанные минуты - и вот он уже в роли, уже за рабочим столом. Лучше стол и официоз, - злорадно думал он о некоторых своих коллегах, - чем играть какие-нибудь постельные сцены: когда он и она в шерстяных костюмах под пижамами обнимают друг друга в каком-нибудь заброшенном доме. Полдома уже снесено, и вторую половину снесут после съемок, и прожектора, и зима! Любовь на Северном Полюсе. Нет уж. Телевидение - это тепло, это тебе не натурные съемки.
Ему повезло: съемочный день на самом деле оказался последним.
Что теперь? В театре играю только в среду. Можно на три
дня закатиться в Питер!! От радости Валентин Петрович завернул было в столовую, но она предназначалась начальству - и бабка-охранница его выставила.
-Нельзя, - грубо хмыкнула она. – Тут для чистой публики.
-Да что вы говорите! – попробовал шутить он и виновато спросил:
-Где буфет для артистов?
-Где-то внизу.
-Спасибо, - Валя миролюбиво улыбнулся охраннице и отошел к лифту.
Пока тот поднимался, Зубов смотрел в окно. Он видел весну, Москву, притаившуюся глубоко внизу. Войдя в лифт, невольно стал свидетелем делового разговора. Вы что наделали? Неужели нельзя подчистить микрофоны? - Вы хотите убрать зал? - Да. Чтоб поменьше зрителей. Вы их крупным планом, как артистов, показываете. - Потому что артисты играют плохо. Голоса звучали далеко-далеко, привычка прилюдно выяснять отношения. Моя толпа, подумал Валя. Моя сентиментальная деловитость - для кого она? К черту все. В Питер.
Настасья Никифоровна приехала на Малый проспект, где жила ее дочь, уже к восьми. Витька не спит, скорее всего, - решила она и позвонила. Ждать пришлось долго. Наконец, в квартире что-то внушительно громыхнуло, и чей-то голос строго спросил:
-Кто там?
-Мать Вити.
-Его дома нет уже третий день. – Дверь открылась, и сосед недоуменно посмотрел на Настасью Никифоровну. – Вы что ж не звоните? Он ведь может куда угодно и насколько угодно завихриться.
-Его нет? – робко спросила она.
-Нет. Простите. – И дверь захлопнулась.
Академический театр! – про себя Толик всегда посмеивался над этой помпезностью. - Дотационное хозяйство.
Ему казалось, театр унижен тем, что его содержит государство. Социалистическая кормушка! – с презрением думал он.
Анатолий Леонидович стоял в буфете рядом с отцом, когда вошла Таня:
-Леня, привет, - сказала она Леониду Ивановичу. - С кем это ты?
-Это мой сын Толик. Твой партнер.
-Привет! - кивнул тот Тане. – Рад видеть будущую партнершу.
Зачем я это сказал? – подумал Толя. - Обязательно нужно вставить свои пять копеек! А она ничего. Откуда такой разлет бровей? Казачка, что ли?
-Он тоже ищет работу? – улыбнулась она. – Можно поработать после моей премьеры. Вы нашли, где нам играть, Леонид Иванович? – ласково спросила она. При сыне она не решалась повторить обычное “Ленечка”.
-Я еще не читал пьесу, - признался Толик. – Только и знаю, что для двоих и называется “Близость весны”. В Каунасе уже обкатана.
-А я читала, - спокойно сказала она. - Мне на репетицию. Пока.
Она ушла, и Леонид Иванович лукаво посмотрел на сына:
-Ну, как? Ничего?
-Вроде, ничего, - неумело ухмыльнулся Толик. – Скоро прогон?
-Через час, думаю. Как начальство подъедет. Посидишь в театре?
-Нет. Поболтаюсь по городу.
-Давай.