То, что мы предлагаем ниже, есть своего рода систематизация одного безумия. Однако это не более, чем попытка прочесть некий набор поэтических текстов XVII в. так, как они слышались современникам соответствующих поэтов.

Несмотря на то, что этот текст давно уже стал канонической частью любого полного собрания Шекспира, по традиции его замыкая, споры о нем не смолкают и по сей день. Ставится вопрос, а является ли Великий Бард автором поэмы, не издательская ли это мистификация (или ошибка), или же выдвигается предположение, что Шекспиру принадлежит лишь "Плач", но даже в том случае, когда автором обеих частей признается Шекспир, исследователи остаются в недоумении, не находя ключа, позволяющего внятно объяснить смысл загадочного текста. В последнее время делаются попытки прочесть сборник в биографическом ключе, выстраивая на этой основе весьма далеко идущие концепции.

Нас однако интересует совсем иная особенность сборника. Именно к попытке некоего системного объяснения всей книги и будет сводиться данное исследование.

Основное место в этом сборнике – почти 170 страниц из 195 – занимает поэма Роберта Честера, за которой следует ряд стихотворений других авторов: Джона Марстона, Бена Джонсона и др.. Не вызывает никакого сомнения, что перед нами весьма своеобразный "проект" на "заданную тему". Все тексты так или иначе повествуют о судьбе Феникса, сгорающего в пламени, – и из пепла возникает новое, совершенное создание.

Следующие семь строк, перегруженные смыслами, позволим себе привести в прозаическом переводе, чтобы точнее сохранить некоторые оттенки оригинального текста:

"Окажите помощь, духи, вызывающие/ Священный восторг; Озарите мой слабеющий взор;/ Наполните мою песнь искусной фантазией,/ Чтобы пылко воспевая эликсир, состоящий из трех метафизических элементов-начал:/ Бога, Мужчины и Женщины,
-/ Моя усердная муза воспаряла в восторге хвалебного пенья/ На необыкновенных крыльях".

Следующее стихотворение – "The Description of this Perfection" ("Описание этого совершенства") – Марстон начинает так:

Dares then thy too audacious sense

Presume, define that boundlesse Ens,

               That amplest thought transcendeath?

O yet vouchase my Muse, to greete

That wondrous rarenesse, in whose sweete

               All praise beginth and endeth.

Divinest Beautie? that was slightest

That adorn'd this wondrous Brightest

               Which had nough to be corrupted...

[Дерзну ли я быть настолько смелым,/ Чтобы определить это безгранично Сущее,/ Трансцедентное <по отношению> к самой безграничной мысли?/ Решится ли моя Муза восславить/ Эту удивительную редкость, сладость которой -/ начало и конец всякой хвалы. Божественная красота? <это было бы > самым пренебрижительным <определением>/ чтобы украсить им это удивительное сияние,/ в котором ничто не может быть подвергнуто порче...]

"Perfection Hymnus" ("Гимн к Совершенству") начинается:

 

What should I call this creature,

               Which now is growne unto maturitie?

How should I blase this feature

               As firme and constant as Eternitie?

Call it Perfection? Fie!

               Tis perfecter the brightest names can light it:

Call it Heavens mirror? I.

               Alas, best atributes can never right it.

["Чем назвать мне это творение,/ Ныне достигшее зрелости?/ Как <опишу> эти черты,/ Неизменные и постоянные, как Вечность?/ Назвать ли это Совершенством? Нет!/ Оно совершеннее самого светлого имени:/ Назвать ли его Зеркалом Неба? Увы,/ Лучшие из определений здесь не подходят."]

Все эпитеты в этих стихах способны начисто дезориентировать современного читателя, так что ему впору воскликнуть: "О чем же идет речь?!"

Рискнем предположить, что современникам поэта "о чем здесь речь" было вполне понятно. Ответ может показаться неожиданным и диким, поэтому приведем сперва несколько цитат, параллелизм которых текстам Марстона не может не бросаться в глаза любому неискушенному читателю.

Сходными эпитетами алхимики XVI – XVII вв. определяли... Философский камень:

"Философский камень – тайна тайн – цель и конец всего сущего в подлунном мире, чудесный эпилог и заключение всех трудов – совершенная эссенция четырех элементов, чье неразрушимое тело не может быть уязвлено ни одной из стихий, квинтэссенция, вечный свет, панацея от всех болезней, преславный Феникс,... семя мира – и еще у него тысяча подобных имен и титулов," – гласит компилятивный трактат конца XVII в., известный под названием "Водный камень Мудрых".³

То же самое утверждает один из самых почитаемых адептов алхимии – Томас Воэн (брат-близнец поэта Генри Воэна), писавший под псевдонимом Ириней Филалет:

"Эта чистая субстанция есть дитя четырех элементов и она – чистейшая сладостная дева... Ее состав чуден и отличен от всего иного сущего... Различны даваемые ей имена и титулы. Ее называют Всеобщей Магнезией, Семенем Мира, из которого происходят все вещи природные. Говорится, что рождение ее уникально и чудесно, сложение ее – небесно и отлично от ее родителей, тело же ее неподвержено тлению и распаду и никакая из стихий не способна ни разрушить его, ни смешаться с ним".⁴

В другом месте Филалет замечает: "Наша Королева чиста свыше всякой меры, и ее великолепие подобно великолепию небесного создания – она так и именуется Мудрыми, называющими ее еще и квинтэссенцией. Ее блеск затмевает всякое воображение, и если вы хотите получить о ней какое-либо представление, вы должны видеть ее собственными глазами".⁵

Позволим себе привести еще один пассаж из Филалета: "Знайте же, что называем он камень, не потому что подобен он камню, но лишь потому, что, как камень, противостоит он воздействию пламени. ... По праву называют его Отцом всяческих чудес, содержащим в себе всю четверицу элементов, таким образом, что ни один из них не преобладает, но все они образуют некую пятую эссенцию... Та не имеет собственного имени; но при том во всем мире не найдется имени, которым бы подобало назвать ее... Она есть благороднейшая из всех вещей сотворенных, за исключением души человеческой... она есть дух или квинтэссенция".⁶

Обращение к сравнительно поздним алхимическим текстам в данном случае вызвано исключительно тем, что, как это всегда бывает на закате какой-либо традиции, авторы, стоящие в конце таковой, суммируют на небольшом пространстве текста весь предшествующий опыт. Все эти определения мы могли бы найти и у более ранних авторов: Василия Валентина, Сендевогия, Луллия – но тогда бы наш цитатник занял бы гораздо больше места. С другой стороны, заинтересованному читателю можно указать на "Алхимический лексикон" Мартина Руланда ⁷, где он найдет более пятидесяти имен Философского камня, и "Мифо-герметический словарь"Пернетти,⁸ где таких имен приведено около 600.

Параллелизм текстов Марстона и приведенных нами определений едва ли не очевиден. По сути, у Марстона мы сталкиваемся с рифмованными описаниями Философского камня. Одно из имен которого – Феникс. Причем имя, употребляемое в алхимических текстах весьма и весьма часто. Наибольшую известность среди них получила "Тонкая аллегория" Михаэля Майера, где поиски Камня описываются как поиски птицы Феникс⁹. В приложении к трактату автор дает поэтическое описание "Герметического исцеления Фениксом" и "Эпиграмму во славу Феникса". Небесполезно привести ее небольшой фрагмент в подстрочном переводе:

"О, Чудо мира, чудо без изъяна, неповторимый Феникс, что дается в обладание лишь величайшим мудрецам! <...> Когда жизнь твоя подходит к концу, ты знаешь тайный путь Природы, следуя которому ты возрождаешься к новой жизни. Ты радостно кладешь себя на алтарь Феба, с тем, чтобы Вулкан мог дать тебе новое тело. <...> Ты обладаешь силой изгонять недуг и претворять старость в юность..."¹⁰ Обратим внимание на то, сколь специфичная роль отведена в этом тексте Фебу-Аполлону. Солнечный бог выступает здесь покровителем огня. Того самого огня, о котором Василий Валентин в трактате "Триумфальная колесница Сурьмы" говорит: "Огонь есть корень и основание всей нашей работы. С помощью огня животворящий дух извлекается и растворяется, как того требует наше делание. Но при том следует соблюдать осторожность, дабы не умертвить и не разрушить этот дух слишком сильным нагревом. Наш пламенеющий камень должен быть приготовлен и взращен <буквально – доведен до зрелости – именно это выражение встречаем мы у Марстона! – А.Н.>, <что достигается> с помощью телесного пламени, управляющего нашим микрокосмом".¹¹

	На одной из миниатюр анонимного алхимического трактата, хранящегося в Библиотеке Ватикана,12  можно видеть Аполлона, восседающего на колеснице, из которой прорастает алхимическое Древо Жизни. В руках у Аполлона лук, на коленях сидит ворон. Перед Аполлоном стоят девять Муз, символизирующие не только девять искусств, но и девять мировых гармонических сфер. Последнее  требует специального поясения. Будучи искусством гармонизации микрокосма и макрокосма, алхимия соотносилась с космологией, учение которой строилось на нео-пифагорейской теории девяти мировых сфер, движение которых создает Harmonia Mundi.13 Тем самым, в классификации искусств алхимия стояла рядом с музыкой: не в последнюю очередь благодаря тому, что и музыка, и алхимия целью своей имеют гармонию, а работают с длительностью – звука или процесса "химической варки".
картинку можно увеличить

Благодаря процессу алхимической варки, – режиму огня, управляемому Аполлоном, – Камень достигает зрелости. Обратим внимание, что и в "Гимне Совершенству" Марстон говорит о том, что Чудесное творение достигло зрелости.

Сошлемся на определение Камня, данное в одном из самых известных алхимических трактатов-компендиумов – Philosophia Reformata Милиуса (Hamburg, 1622):

"Есть тайный камень, скрытый в глубоком колодце,

Забытый и бесполезный, заваленный навозом и грязью...

И этот камень есть птица, которая – не камень и не птица..."¹⁵

Как мы видим, загадки Марстона постепенно начинают проясняться и находить свои ответы. Отметим еще строчки Марстона о том, что воспеваемая им сущность есть "Ни Бог, ни Мужчина, ни Женщина".

Итак, тексты Марстона складываются в некий погребальный плач, воспевающий кончину в пламени – и одновременно рождение из праха Голубя и из смерти дорогих возлюбленных -некоего совершеннейшего творения, тайны, чуда, превосходящего всякое помышление и соединяющего в себе мужскую и женскую природу.

Все эти твари одна от другой приемлют зачатки;

Только одна возрождает себя своим семенем птица:

"Феникс" ее ассирийцы зовут; не травою, не хлебом, -

Но фимиама слезой существует и соком амома.

Только столетий он пять своего векованья исполнит,

Тотчас садится в ветвях иль на маковку трепетной пальмы.

Клювом кривым и когтями себе гнездо вить начинает.

Дикой корицы кладет с початками нежного нарда,

Мятый в гнездо киннамон с золотистою миррою стелет.

Сам он ложится поверх и кончает свой век в благовоньях.

               (XV, 391 – 399. Пер. Л.Ошерова)

Обратим внимание, что в латинском оригинале все связанные с Фениксом местоимения – женского рода, однако согласование идет не с самим именем, а со словом "птица". Род – и пол – Феникса при этом остается неопределенным. Возможно, происходит это не случайно.

В другом месте овидиевой поэмы есть еще одно упоминание о некой загадочной птицы, которую порой соотносят с Фениксом. В XII книге "Метаморфоз" рассказывается о гибели тирана Кенея. Изначально Кенида была возлюбленной Посейдона, у которого в обмен на ласки вымолила обещание исполнить любое ее желание – после чего повелела превратить ее в непобедимого мужа – Кенея. Однако вызвавший гнев самого Зевса, Кеней был сражен кентаврами, завалившими его стволами деревьев.

Птице этой, в которой слились две природы – женская и мужская – в тексте придан эпитет "небывалая".

Итак, "поминками" по "погибшим в огне" Голубю и Фениксу в шекспировской поэме распоряжается ... Феникс. Естественно заключить, что речь идет о Фениксе воскресшем. Однако, почему же он не назван своим именем? Заметим, что далее в тексте поэмы Феникс назван "Королевой", сгинувший в пламени Феникс – не "он", а "она". С приписыванием Фениксу женского рода мы уже встречались у Овидия, также во многих английских текстах с именем Phoenix часто согласуется притяжательное местоимение her.²¹ Но важно иное: в пламени мужская природа Голубя и женская природа Феникс слились воедино, и из огня восстает иной, обновленный Феникс: "Propertie was thus appalled,/ That the selfe was not the same:/ Single Natures double name,/ Neither two nor one was called... //That is cried, how true a twaine,/ Seemth this concordant one,/ Love hath Reason, Reason none,/ If what parts, can so remaine." [Привычная сущность уступило место тому, что "я" перестало быть самим собой: двойное имя Единой Природы, которую не назвать ни двумя, ни одним... Cколь же истинна эта двойственность, кажущаяся согласным единением; любовь разумна, <тогда как> разум нет, если состоящее из раздельных частей может пребывать столь единым.]