Некоторые видения и попытки их возможного истолкования 
с точки зрения средневековой культуры.

(из личной переписки Дарии и Аполлинарии, сестер Белокрыловых)
по мотивам книги Франца Верфеля “Песнь Бернадетте”
Работа студентки I курса Белокрыловой Ю.Л.
Руководитель: Баженова Л.Е. Март 2001 года, УНИК

Письмо первое.

Милая, дорогая сестричка моя!

Не могу не написать тебе о том, что со мной произошло, в чем сама я не могу разобраться, но что очень волнует меня в последние дни. Пишу тебе в надежде, что, может быть, ты, моя чуткая девочка, опять поможешь мне, ибо не раз уже бывало так, что в твоей светлой головке рождались столь необходимые мне мысли, благодаря которым все, что тревожило меня, находило себе простое и логичное объяснение. Читая мои сбивчивые строки, постарайся за словами увидеть то, что довелось увидеть мне, попробуй не умом воспринять то, что я расскажу тебе, а, скорее, сердцем. Будь моими глазами, и, может быть, ты испытаешь то, что испытала я.

Итак, начну свой рассказ. Наверное, это был сон, в чем я, собственно, до сих пор не уверена, так как очень уж непохож был этот “сон” на обычные сновидения, время от времени посещающие меня. Это было нечто, что не “просмотрела” я, а “прожила”. Более того, это было что-то, наполненное непонятным мне смыслом, но значимость которого для всей своей жизни я ощутила каждой своей частичкой.

Это был ряд видений, каждое из которых следовало за предыдущим спустя какое-то мгновение. Эти непродолжительные, похожие на черные паузы мгновения можно, пожалуй, сравнить с видео кадрами, снятыми при закрытом объективе, когда есть звук, но нет изображения. Сами же “видения”, напротив, наблюдались мной в абсолютной, вакуумной тишине.

Снилось мне, что какая-то огромная птица, широко расправив свои могучие крылья, несла меня к солнцу, несла меня “сквозь” небо. Несмотря на скорость полета, несмотря на то, что земля стремительно удалялась от нас, страха не чувствовала я в себе. Я была полна радостным чувством абсолютного приятия всего происходящего, я была полна доверием к небу, окружавшему меня. Каким оно было, это небо? Нет, не голубым-голубым. Оно было сияющим. Оно было необозримым. Оно было бесконечным. Если бы самый лазоревый из всех лазоревых цвет засиял бы, наполнившись солнечным светом, то это было бы похоже на то, каким воспринимала я небо, причем не глазами своими, а всем своим существом. Солнца при этом не видела я, но ощущала всенепременность его присутствия где-то рядом во всем величии и великолепии. Я чувствовала удивительное взаимосогласие наше – неба, солнца и меня, более того, это было взаимопроникновение нас друг в друга, это было наше единение, казавшейся единственной реальностью на свете. В упоении закрывала я глаза свои и слышала в темноте лишь ветер и шум крыльев моей чудо-птицы.

Когда же открыла я глаза, спустя какое-то время полета, то увидела следующую картину. Скалы, ущелья между нами, покрытая камнями земля и шумная горная речка, текущая рядом. О том, что она шумная, я догадалась лишь по быстрому течению, да барашкам волн, разбивающихся о валуны. Перед одной из сал, перед той, что имеет углубление в виде небольшой пещеры на уровне глаз, стоит спиной ко мне девочка. По тому, что стоит она на коленях, и по всей ее молитвенной позе догадываюсь я, что она молится.

Поодаль стайка подружек. Это бедно одетые девушки с огромными не по росту вязанками хвороста за спинами. По тому, как они кривляются, по их жестам и ехидным улыбкам, я догадываюсь, что она насмехаются над той, которая привлекла мое внимание в первую очередь. Опять смотрю на нее, на ее личико, но не вижу ничего, кроме огромных, широко распахнутых глаз, обращенных к нише в скале. В этих глазах все – и мольба, и радость, и восторг, и страх. В этих глазах целая Вселенная. Я оборачиваюсь туда, куда смотрит девочка и, о чудо, я вижу прекрасную женщину. Эта женщина так красива, что у меня не хватает слов, чтобы это передать. Она красива настолько, что сразу становится очевидной ее принадлежность к иному миру. Ее лик – лик иконы, являющей “святость красоты и красоту святости”.

Между женщиной и девочкой немой диалог. Диалог не слов, но любви, эта любовь почти осязаема мною, я будто вижу поток любви, исходящий от одной к другой и обратно. Вдруг Прекрасная Дама (я почему-то знаю, что так ее зовет девочка), исчезает, а малышка подходит ко мне, вкладывает свою ладошку мне в руку и куда-то ведет меня… И тут первое видение прерывается.

Опять мгновение темноты, опять шелест крыльев…
И вот я вижу тот же пейзаж, но что изменилось?

Моя девочка находится на том же самом месте, где в первый раз я увидела ее. Но не в молитве пребывает она, а в состоянии какого-то фанатичного ожесточения, в состоянии экстаза. Что делает? О, ужас! Она ногтями роет землю перед нишей в скале, в которой опять стоит Дама. Девочка ранит то и дело свои хрупкие пальцы об острые камни, попадающиеся в земле. И каждый раз, когда камни ранят ее, моя собственная кожа покрывается мурашками, и к горлу подкатывает комок слез. Мне бесконечно жалко ее. Мне страшно. Я боюсь ее одержимости. Я ничего не понимаю и по-прежнему ничего не слышу. Постепенно под руками девочки земля становится жидкой грязью, которую, о Боже, девочка начинает вдруг судорожно запихивать в рот и глотать. По лицу девочки бегут слезы, соленые потоки на своих щеках чувствую и я. В горячем осуждении, в сильном негодовании смотрю я на Прекрасную Даму и мысленно кричу ей: “Где справедливость! Оставьте ребенка в покое! Это жестоко!” Но в какой-то момент, будто по чьей-то милости, я успокаиваюсь, принимая и эту ситуацию, и просто жду, когда же произойдет то, что должно было произойти. А вода под руками девочки становится все чище и чище, и вот, наконец, превращается в прозрачный поток, бьющий из-под земли. Дорогу этому новому ручью открыла маленькая девочка, та, что падает сейчас в изнеможении, исполнив акт Божьей воли…

Опять взмах крыльев… (Или это мои ресницы?)

Снова то же место. У подножия скалы собралась большая толпа. К источнику не пройти – повсюду решетки, ограды и охранники. По одну сторону источника (справа от него и слева от нас) те, кто, по-видимому, получил от него исцеление. (А я уже почему-то знаю, что Источник – исцеляющий). По другую же сторону те, кто еще жаждет, кто ждет исцеления, но кому в этом почему-то отказано. Но почему не вижу я девочки? Где она? А в сердце ответ, ниоткуда полученный: “Ее нет, ее не пускают…” Видимо, местная духовная власть еще не решила, как распорядиться только что открытым Водным Чудом.

Опять крыльев взмах… Опять темнота.

Но вот предо мною картина другая. Не ущелье, а сад вижу я. Чудесный епископский сад, цветущий розами дивными. На тропинке – хозяин его, епископ, стоит рядом с моей девочкой, по которой уже успела соскучиться я. Епископ, большой и страшный, почему-то кричит и ругается, а кроха, которой не больше десяти лет, пытается ему что-то объяснить, вжав голову в плечи от ужаса, глотая слезы и дрожа всем телом. Неужели, опять воля Дамы? И опять я кричу: “Сколько можно! Почему на хрупкие детские плечи возложена столь трудная задача, на которую не у каждого взрослого хватило бы сил?” Я понимаю, что малышка добивается сейчас разрешения на открытие чудесного источника, доказывает его необходимость. И при этом рискует быть обвиненной в чем угодно, в том числе и в колдовстве. В опасении и тревоге за девочку я оглядываюсь и вдруг успокаиваюсь, так как вижу Прекрасную Даму, чей взор, обращенный на девочку, полон сострадания и радости одновременно, будто ведомо ей, что у той все получится. А еще вижу ангелов дивных, вестников Божиих, наполненных светом. Они окружили епископа и нашептывают ему Божью волю… Ангелы эти столь реальны, вся сцена вокруг столь жизни полна, что на миг у меня появились сомнения: “а реальна ли я, существую ли я?”

Опять пауза ветреной тьмы…

…О! Малышка добилась!!! Я вижу ущелье, в нем все изменилось. Появились дома и гостиницы, и рестораны, и даже Лечебница новая. И много, много, много людей вижу я. У одних, что прибыли только – надежда, у других – благодарности знак на лице.

Вот несут мою девочку. Несут? Да, на руках. Все тело ее как увядший бутон ослабело, безвольно поникло, словно жизнь постепенно прощается с ним. Лишь в глазах у той, что надежду открыла, в глазах ее – радость, лишь в них оживленье, огонь и томление, что жизнью зовется, не здешней, увы…

Последняя сцена. Я опять вижу ущелье, ставшее свидетелем Чуда. Когда-то это ущелье было пустынным, теперь же здесь так много людей, что они будто бы образуют море, людское море. Это “море” окружает деревянный помост, на котором разыгрывается, как я понимаю, средневековая истерия. Что же вижу я?

На помосте существуют несколько сценических площадок, оснащенных незамысловатыми декорациями. Главная же площадка, расположенная на более высоком уровне, изображает скалу с нишей – углублением и Источник. Причем все устроено так, что из этого театрального источника течет вода настоящего, открытого девочкой и помогающего людям. Течет по специально проложенным трубам и желобкам. Каждая площадка скупыми средствами, очень условно изображает сцену из жизни девочки или сцену какого-либо исцеления. Некоторые ситуации мне знакомы, как, например, сцена разговора девочки и епископа.

В мистериальном действе заняты не только специально приглашенные актеры. По мере разворачивания сюжета к источнику на сцене могут прикасаться обычные люди из зрительской среды, которые становятся тогда участниками представления. Но не только обычные люди играют в мистерии, а и ангелы. Настоящие. Мне немного забавно осознавать, что этого никто не понимает, что зрители не отличают друг от друга актеров, переодетых ангелами, и настоящих, реальных вестников Божиих, летающих над сценическими площадками и стоящих на них. “Человеческие ангелы” ведь тоже “летают” благодаря различным техническим приспособлениям.

А когда действие подходит к концу, и появляются на главной площадке две героини (не переодетые актеры, а настоящие, с которыми я уже “знакома”), все вокруг начинает благоухать. Весь воздух наполняется дивными ароматами, пробуждающими в душе каждого человека память об утраченном рае. Это, по-моему, ощущают и зрители, чьи ноздри начинают приходить в движение.

Все меняется с этой минуты. Будто бы открывается небо и сходит на землю, будто бы божественное сливается с земным, будто бы перестает существовать некая вертикаль, делящая мир на высокое и земное, на священное и мирское. И люди начинают вдруг не просто созерцать и участвовать в мистерии, а, буквально, проживать ее. Происходит Чудо! Лица людей вдруг преображаются, являя собой тот Образ и Подобие, по которым когда-то были созданы. Это уже не лица, но Лики людей, собравших в себя все земное, грешное, тварное.

Это продолжается недолго. Сколько? Не знаю, ибо время на тот “момент истины” не существует для меня.

Но когда все прекращается, когда Прекрасная Дама и маленькая девочка перестают радовать нас своим присутствием, все возвращается “на круги своя”. Но, я уверена, что в памяти, в душевной памяти людей, участвующих в мистерии, этот момент останется навсегда. Ибо невозможно забыть полностью ощущение своей призванности, своего Богоподобия, если хоть раз оно было дано в переживании.

На мой взгляд, благословенны такие минуты, когда мы ощущаем себя частью целого, когда мы обретаем зримую надежду на наше Спасение, благодаря Чуду, однажды явленному нам.

Что понимаю я под понятием Чуда? Чудо, что есть на свете что-то, что выше нашего понимания. Чудо, что люди открыты ему. Чудо, что через него возможна надежда на наше духовное и телесное исцеление, на наше Спасение.

Чудо, что рождаются иногда люди, которым открыта эта Высшая Реальность, являющаяся причиной и оправданием всему. Чудо, что эти люди подвигом своей жизни, подвигом своей веры, своей святостью приближают эту реальность к нам.

На этом я прощаюсь, дорогая моя сестра. С нетерпением жду твоих мыслей. Как истолковать то, что мне приснилось? Целую очень крепко,

                                       твоя Дарья.

                            18 января 2011 года. Москва

  Дорогая моя Полинка!

Здравствуй же, милая моя сестренка!

Пишу тебе, все еще находясь под впечатлением от твоего письма. Поистине, удивительные вещи с тобой произошли! Ты, надеюсь, уже прочитала посланную мной книгу “Песнь Бернадетте” и убедилась, что многие ее сцены соответствуют увиденному тобой. Как это понять – не знаю, а, может быть, не стоит даже и пытаться объяснять подобные совпадения, ибо не области логики и разума они принадлежат.

Ты, моя дорогая, просишь разъяснить тебе скрытый смысл твоих “сновидений”. Предупреждаю, – это будет мое собственное прочтение, и, следовательно, оно не может быть однозначным. Сейчас, как ты помнишь, я “изучаю” культуру средних веков, и мне кажется, что твое произведение следует понимать именно с точки зрения средневекового мировосприятия, потому что многие предметы и явления, увиденные тобой, легко укладываются в рамки как раз средневековой культуры, как определенной знаковой системы. Надеюсь, что мои “доказательства” легко убедят тебя, а, может быть, и наоборот, ты увидишь лишь “притянутые за уши” толкования.

Всю культуру средневековья, как ты знаешь, не следует понимать иначе, чем под знаком христианства. “Богословие представляло собой “наивысшее обобщение” социальной практики человека средневековья, оно давало общезначимую знаковую систему, в терминах которой … осознавали… себя и свой мир и находили его обоснование и объяснение”(4,с.32). А что же явилось творческим импульсом для твоих фантазий? Не христианская тематика лежит в основе твоего произведения, сестричка?

И тут я вспоминаю Поля Клоделя, поэта, драматурга и философа, которого называют “новым апологетом традиционного благочестия” (О. Седакова), “новым”, потому что жил он совсем не в далекие средневековые времена, но построившим “свою творческую судьбу как род религиозного служения”(О. Седакова). Ему удалось не только понять, но и передать в своих произведениях дух средневековья. Творческое и духовное начала объединялись у него в глубоком родстве и гармонии, а это “немыслимое соединение” в основном случалось только во времена средневековья. “Догматика вдохновляла его, как океан,” - пишет его переводчица, а одна из “Больших од” Клоделя так и называется: “Муза, которая есть благодать”. Мы еще встретимся с этим именем в “исследовании” твоего творения, поскольку, на мой взгляд, аналогий с его дивным “Извещением Марии” не избежать.

Не только общий христианский фон твоего видения, но и сама тема роднит его со Средневековьем. Знаешь, почему? Именно тогда жития святых были излюбленным жанром словесности. Людям, измученным бесконечными социальными потрясениями, голодом, бедствиями и войнами, всей страшной реальностью в сочетании с пессимистическими ожиданиями конца, людям, жаждущим чуда, именно святой представлялся новым героем, всемогущество которого признавалось даже демонами, а авторитет превосходил авторитет любой земной власти. Жития святых не были произведениями народного творчества, хотя и адресованы были широким кругам населения, сочинялись же они духовными мужами. Знаешь, почему? Потому что слишком уж велика была потребность народа в чудесном, чтобы церковь могла пренебречь таким, более чем эффективным средством социально-психологического воздействия на массы. Стремление народных масс “получить чудеса”, “магию под новым христианским обличием” было своего рода компенсацией за несовершенство обыденной жизни, своеобразным социально-религиозным утешением. Так считает Гуревич, исследовавший проблемы культуры средневековья, и я не могу с ним не согласиться. На смену колдовской магии язычества пришло чудо, ставшее “монопольным достоянием одного … канонизированного святого”(4, с.298), а вся область сверхъестественного оказалась под идеологическим контролем духовенства.

Кем же были святые Средних веков? Кем была “твоя Св. Бернадетта”? Прежде всего, заступниками за людей перед Господом, малопонятным и внушающим страх. Ибо не только жизни боялись люди, о чем я уже писала, но и Суда Божия:

“Не оставлявший… страх перед вечной гибелью, смешанный с надеждой н искупление грехов, стимулировал… фантазию, которая придавала ожиданию неведомого будущего зримые формы”(4,с.85). Именно этой надеждой может быть объяснима популярность простых и доступных легенд о святых, в которых “святой – не кто иной, как христианизированный маг, творец, чудес и заступник слабых и приниженных” (4,с.298), перед Богом и земной властью, который никогда не борец против угнетения властью и Богом, а лишь смягчает его своим чудесным вмешательством; он всегда стоит как бы выше этой власти в том же плане, в каком “церковь праведнее государства, а “Град Божий” истиннее ограниченного во времени “Град Земного”.