Так в средневековье понимали “пророческий дар” божественно вдохновленной языческой поэзии: ей открывается земной рай, невинное, неиспорченное, не ведающее греха и смерти состояние человека и мироздания. Эта глубинная интуиция связывает поэтическую традицию Европы дохристианской и христианской.

Но разве это совпадение — с Данте и его учителями — не противоречит предыдущему тезису о “первозданности” Пастернака? Его собственному утверждению: “И вновь Адам разут”? Как можно, не обмолвясь, говорить о враждебности “эрудиции” пастернаковскому миру, густо пронизанному отсылками, именами, реминисценциями? Но дело в том, что связь с традицией осуществляется, по Пастернаку, парадоксальным образом: через проникновение в ее “месторождение” (это слово, как и последующие, взято из “Охранной грамоты”), в ту точку или силовой столп, где лепится весь улей символов, увязок, пророчеств и воспоминаний. Другой творящей связи с культурой не бывает: потребитель искусства (и “эрудит”) видит следствия, вещи; исследователь уясняет причины и свойства процесса, породившего вещи; но творец попадает в момент рождения, всегда один, в творческую культуру, когда она обнимает свое будущее, все время своего последующего развертывания, как композиционная идея пьесы — собственное линейное изложение. И таким образом самое традиционное оказывается самым первозданным, поскольку главное высказывание традиции посвящено Началу. Поразительно, что глубоко пережитой Пастернаком опыт слушания искусства как речи о собственном рождении6  имеет неожиданную параллель: предел мистического созерцания в паламитских “Триадах” приобщает к “рождающей глубине” Божества.

После “Близнеца в тучах” мы уже не встретимся с “программными” стихами — в том числе, и с декларацией о поэтическом призвании как даре “сквозь лиры лабиринт” видеть Эдем. Но отсветы — точнее, просветы в этот смысл встречают нас постоянно в пастернаковских сравнениях: “как впервые”, “как в первый день творенья”, и даже так: “и все опять впервые”. Но важнее этих фигур, значение которых ничуть не декоративно, то, что весь мир (и в первую очередь столь язвящий неоромантиков быт) описан как Эдем, как чистое счастье существования, где все — и грозы, и стаканчики с купоросом, и Ягайло с Ядвигой, только что сойдя с “верстака жизни”, — “хороши весьма”. Кажется, нет ничего менее похожего на Земной Рай Данте или Золотой Век Вергилия с господствующими там образами покоя, устраненной динамики, снятых контрастов (Данте даже спрашивает, каким образом в Эдеме текут воды и дует ветер). Мир Пастернака бурен, все приведено во взаимодействие, драматично, взволнованно и перетасовано: свет “пачкает нам рукава”. Самый эдемский из образов — Сад — и тот дан в ливне, шуме, беге. Счастье — или блаженство — или бессмертие существования заключено в максимальной динамике, интенсивности, скорости, сдвиге (“еще шибче, еще горячей”), в пересечении или игнорировании всех границ (“поверх барьеров”). И, тем не менее, это новое явление того же мира, где “любить легче, чем ненавидеть”, где нет различений “сути” и “внешнего”, “главного” и “деталей”… Этот мир — до истории, но есть история любви к нему. Или так: история есть ответ на первоначальную любовь (ср. видение ответности истории в “Магдалине”).

В биографическом опыте есть эпоха, более всего помнящая об Эдеме, — раннее детство, даже младенчество, еще не овладевшее языком. О даре “вечного детства” Пастернака писали много. Нужно заметить, что отождествление детства с глубиной и подлинностью, а, тем самым, с поэзией, ставшее привычным (но не осмысленным) для современного читателя, совершенно непредставимо не только у таких лириков, как Маяковский, но и у классиков — у Пушкина или Гете. Видимо, необходимы были те преобразования художественного языка и взрослых “резонов”, которые произошли в XX веке, чтобы понять детство как иную семантическую систему (а не другую эмоциональность, “наивность”, как делали в старину). Среди многого другого, эту иную систему отличает субъектно-объектная нерасчлененность восприятия и понимания; переживание собственной пассивности и активной одушевленности окружающего; неразделенность языка и мира, имен и именуемых вещей; особое, близкое, тактильное восприятие пространства с неустоявшимися еще координатами взрослого опыта (верх-низ и т. д.); иное представление о причинности и т. д., и т. д… Связь вещей, которую дает запомненное детство, кажется целомудренной и менее обидной для мира, чем позднейшая отчужденная система понятий и суждений. Это наводит на мысль о том, что относительная безгрешность детства — безгрешность не только “моральная”, но (и это кажется мне важнее) гносеологическая7 .

Приняв “вечное детство” Пастернака8  в намеченной здесь перспективе — эдемского первовидения — можно избежать многих недоразумений: например, распространенных укоров Пастернаку за “неуместный для такой эпохи оптимизм” и т. п.

Мы говорим о поэтологии Пастернака так, как будто это неизменный на протяжении жизни круг представлений. Но читатель заметит, что изложенное здесь более приложимо к первой творческой эпохе. Многие важнейшие установки Пастернака пережили огромное изменение: суть, неслучайность, трагизм вошли в его мир как темы и ценности. Абсолютная пассивность, потерянность, подверженность внешним воздействиям героя ранней лирики и прозы9  превратились в другую пластику: в жест благодарности и поклонения. Поэтический дар — память или предвидение немыслимого счастья, и потому несет в себе весть о мире в самом глубоком смысле этого слова: мире со свидетелем внутри, прежде всего, с судьбой и историей, с мирозданием и традицией, с “общими местами”, мелочами, прозаизмами. “Слезы от счастья”, которыми исполнены поздние стихи и роман, говорят о другом Эдеме, чем вещи ранней поры, — о возвращенном рае чистой совести.

И роман, и лирика, и жизненное творчество Пастернака свидетельствуют о невероятной силе, которой обладает память о первоначальном счастье, о приобщенности бессмертию: оно категоричнее делает для человека невозможной капитуляцию перед внешней ложью и злом, какие бы тотальные масштабы оно не принимало. Когда творчество Пастернака будет осмыслено в категориях духовного опыта, мне кажется, сам собой оживет вопрос, обращенный древнерусским книжником своему герою, Князю Владимиру: “откуду испи памяти будущия жизни сладкую чашу?”

Не перестающим поражать от своего вечного повторения образом, именно весть о мире, о великом примирении была встречена ожесточением и гонением, которые сообщили свидетельству об Эдеме жертвенный характер. “Сладкая чаша”, “нектар, о котором все говорят” оказались тем, о чем просят: “чашу эту мимо пронеси!”

Возвращаясь к названию: “вакансия поэта”, оставленная государством, предназначалась для тех авторов (и людей), каких молодой Пастернак назвал бы “взрослыми”, у которых “свои есть резоны”. Иной “резон”, как показала история, оказался для них не смешон, а смертельно ненавистен.