Эдуард Прониловер. Поэзия.

	РУБЕН (продолжение)	*Эдуард Прониловер*

	На плитах Славы голливудских звёзд молился негр, стоя в полный рост, как чёрная скала в ночи живая, и в такт молитве тихо подвывая. Молясь, он озирается вокруг, и чётки скачут в бездне чёрных рук. Рубен подставил ветру подбородок. Слоны с вершины киноцентра «Кодак» торжественно ему кивали вслед – и погружались в изумрудный свет. Рубен летит. Мир больше не расколот. В его душе светло, как в Книге Руфь. Он давит на педаль, сбавляя скорость, и видит, на Ла Брею повернув, толпу людей вокруг скульптурной группы. Они стоят, облизывая губы, и смотрят зачарованно вперёд: дивится и любуется народ. Четыре металлические дивы не клонят долу головы, как ивы, под натиском крутых житейских бурь, которым есть одно лишь имя – дурь, а гордо головами держат купол. (Рубен ещё подумал: «Ну и глупо... ...и тётки эти... и дырявый свод... Задуман, видно, был громоотвод...») На купол помещён четырёхгранник (почти что бесполезный – как охранник), являя миру имя: Г О Л Л И В У Д. Рубен подумал: «Так наш век зовут, хотя получше имя есть у века...» Но купол был сильнее человека. Электробуквы – строго – к ряду ряд – на все четыре стороны горят. Металл покрыт отличной серебрянкой, фигуры замечательны чеканкой, есть надписи под ними: Who is Who. Merylin Monroe порхает наверху. (Сработана под бабочку фигурка и светится, как огонёк окурка.) Рубен припарковался, покурил, текилу[1] из горлА «уговорил», поглядывая, нет ли рядом «стражи», и, чтоб совсем избавиться от блажи, отвергнутый навек и подшофе, заходит в мексиканское кафе, где четверо, музЫкой душу муча, на все лады поют «бэса мэ мучо»... В меню взор отуманенный вперив, он слушает пластиночный мотив... Классический квартет «Лос-Компаньерос», хмель в голове, по телу бродит эрос... Счастливый час – не нужно никуда. Прекрасна ты, стоячая вода, когда после заката в окнах серо и день – как кот, шмыгнувший под сомбреро. Дрожит в огнях витражное стекло. Так сладко, так душисто и тепло идёт за «Маргаритой» «Маргарита»; и вот уж прощено всё и забыто – уснул русскоязычный человек. Ему приснилось море. Пляж. «Артек». Он не хухры-мухры здесь, а вожатый! (простой, интеллигентный, незажатый), глядит туда уж целых пять минут, где голые красавицы плывут. Глядит Рубен – и не отводит взгляда. Глядит – и ничего душе не надо, как будто т а м, в волнах, не телеса, но одухотворённая краса – воздушная, нездешняя, т а к а я, что только бы глядеть, не окликая. Однако кто-то «ба-бы!» закричал; кораблик навернулся о причал, и всё поплыло – по воде и в жизни. Рубен три слова молвил в укоризне и три ещё добавил горячо. Вдруг – тело чьё-то чувствует плечо: пред ним стоит одна из тех красавиц и крутит у виска прозрачный палец: «Ругаешься зачем? Пошли со мной. А там, захочешь, стану и женой. Мы вместе будем плавать на закате, счастливые, как дети на плакате». Рубен в ответ: «Зачем оделась ты? Как не бывало прежней красоты – бесплотной красоты, когда нагая, и свет струится, линии сгибая...» Тут небо потемнело. Перекат. Красавица забыла про закат – и ну за камни прятаться от грома. Шумело море как-то незнакомо. Там в кителе усатый черномор, сошедший, как с ума, с Кавказских гор, стоит над опупевшим Аю-Дагом и всех туда зовёт кровавым флагом. Вождь. Повелитель. Нынче – имярек. Он прибыл по заданию в «Артек» и щурится, по сторонам глазея, как раньше – на трибуне мавзолея. Он только что оставил кабинет, г д е н е б ы в а л н и к т о. Один портрет висел. Теперь одна осталась рама, всё время повторявшая упрямо: «В Политбюро ЦК ВКП (б): из пункта «А» отправишься в пункт «Б». Без шума постарайся, без акцента. Вот свёрток – плащ-палатка из брезента. Вот сабля, пистолет и карандаш. Давай, Товарищ! Стал «Артек» не наш». И вот он здесь – без шума, без акцента, во власти весь текущего момента... Рубен кричит во сне и входит в раж: «Ни шагу дальше! Это смерть, мираж!» Но, видимо, с иной какой-то целью шли дети, будто капли за капелью, стремясь рядами стройными вперёд. И понял вождь: не марш здесь, а исход. Под барабанный бой и звуки горна шли дети по крови под коркой дёрна, и вдоль могучих белых валунов под возгласы акульи «Будь готов!» входили в обжигающие воды во имя Братства, Счастья и Свободы. Зелёный свет повсюду проникал и шествие всё глубже увлекал. Шли дети, взявшись за руки, из лета и тоже становились частью света, шли так, как нам предсказывал Чингиз, туда, где огибают волны мыс и блещут первые лучи восхода, где ждут всех Братство, Счастье и Свобода. Играет горн, и барабаны бьют. Всё чётко – по закону светотени. Тела неотличимы от растений. Друг другу дети отдают салют. «Лазурная», «Жемчужная», другие дружины сдвинулись. И паруса тугие вознёс их защищающий фрегат, чтоб каждый знал: теперь нельзя назад. Вот, покидая водяные норы, всплывают по-русалочьи «Авроры» из рыбьей чешуи и янтаря. Грохочут, опускаясь, якоря. Матросы-петухи под ку-ка-ре-ку прямой наводкой лупят по «Артеку» и, красочно пространство обагрив, к финляндским берегам спешат, в залив. Плывут через моря и океаны попавшие под залпы барабаны, и ставший чёрным одинокий горн – как царь на берегу пустынных волн. К утру покрылся розоватым туфом погибший детский город под Гурзуфом. Летают чайки. Плещется прибой. И горн играет сам себе «отбой». Рубен бежит, работая локтями (он в шортах, с красным галстуком, в панаме), хватает горн – и ну в него дудеть... Но больше не зовёт, а плачет медь. Рубен грызёт мундштук и тоже плачет. Да толку что? Никто здесь не рыбачит. Не пьёт вино. И не играет в мяч. Все убыли. А ты, Рубен… поплачь. – Wake up, amigo! Time to close, buddy[2]. – Да отвяжитесь от меня вы, бляди, – Рубен по-русски говорит в упор. – Hey, Edwin, get him out, por favor[3]. Подходит guard[4] – квадратный филлипинец, в кармане пряча кулака гостинец, но улыбаясь: «Рад вас видеть, сэр. Как переводится СССР? Нас очень испугали ваши хрипы. Кафе закрыто. Счёт включает типы»[5]. Ещё добавил что-то про такси, в ответ услышав грубое «Мерси!» 7 Рубен, сам-друг (хоть и не вяжет лыка, шатается, как дверь, и смотрит дико, как зверь), без помощи выходит вон. Его теснит народ со всех сторон. Гуляет Голливуд! Стоит бездомный и лезет к людям с кружкою бездонной – и оба неказистые на вид. Он с этой кружкой целый день стоит, за «смену» только доллар заработав. Рубен подал бы. Но сейчас ему сквозь пару слёз мужских и полутьму мерещится фонтан «Любовь народов», где прежде – столь приятное толпе в серебряной сияло скорлупе. Зеваки. Служка травку поливает. – Ты что, Рубен? – Да ничего, бывает. Бывает, что приснится чепуха. Откуда, к чёрту, здесь ВДНХ? Не так уж много выпил в самом деле. – Фигурки же вдруг ожили, запели и двинулись кружком, как карусель. – Ты что, Рубен? – Да ничего, в постель пора. Домой. Не сплю, как надо. – При сих словах пропал пустой фонтан. Но как заря-утопия всех стран возникла Веры Мухиной громада. Рубен стоит, как в эту землю врос. Качается и ухает колосс. Гудят станки вокруг, шумят колосья; ОН и ОНА сквозь всё многоголосье идут серпить, а после – молотить. А после – пить и новый мир лепить. Решимостью полны слепые очи. Идут вперёд крестьянка и рабочий, чтоб люди были счастливы навек, чтоб дети были, внуки. Был «Артек». Пластичны и народны в полной мере – вперёд и вверх. Пусть не страшат потери! И тут Рубен, очнувшись от «потерь», так и присел: «А эти где теперь?» Колхозница в ответ: «Нашли лазейки. Мне всё едино. Я из нержавейки. Напарник тоже. В остальном – беда. Не актуален ЧЕЛОВЕК ТРУДА. Забыты космонавты и комдивы. Идёт обмен веществ. Там – ваши дивы». Рубен напряг глаза, как только мог, и видит: кто-то шустрый между ног рабочего (то лысый, то бровастый, а то – усы) ему сигналит: «Здравствуй!» – воздев ладошку тыльной стороной. . . . . . . . . . . . . . . . . . – Так вот кто виноват!.. Ну, гад, постой. А тот, трёхглавый, разошёлся пуще: «Давай, Рубен, сюда. Будь в самой гуще». Визжит, хохочет, глазками косит. На мощном торсе рация висит. Рубен узнал в нём главного героя террора, оттепели и застоя и, больно сжав над головой кулак, направил к мотоциклу пьяный шаг. Он не был кровожаден и опасен, подумал только: «Вот собью вождя, к а к в г о р о д к и, – и станет мир прекрасен, и свет гасить не надо, уходя». Он трижды, для порядку, пробибикал, вскочил в седло, с подвизгом газанул – и взвился, будто в сказке, мотоцикл, зевакам оставляя дым и гул. Никто не закричал ему вдогонку: «Рубен, опомнись, это не вожди, а страж порядка из Эл-Эй-Пи-Ди!»[6] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Он лихо проскочил бензоколонку и всем был виден – счастлив, смел и горд, как маленький солдатик на ученье. Но в тот же миг воскликнул «Что за чёрт!» отличник БПП[7] сержант Дик Чейни. Он наголо острижен и броваст. Усами он – ни дать ни взять – Будённый. Страну свою в обиду он не даст – он, англосакс, в Америке рождённый. Давай, хирург[8]! Преступник за рулём. Джек-Потрошитель. Змей-Горыныч лютый. Не видя светофоров, напролом летит как смерть… А здесь – гуляют люди. Ночь. Голливуд-бульвар. Дуэль. Финал. Замри навеки, стрелка часовая! Как статуя Свободы, Дик стоял, страну от хулигана защищая. За ним народ, порядок и закон. За ним – Аллея Славы Голливуда. Он пристально глядит туда, откуда преступник стал наращивать разгон. Рубен во тьме напряг упрямо икры, то бледный, то зелёный, как базальт. Горит луна. И золотые искры конёк железный сыплет на асфальт. Тогда сержант, душою молодея и сердцем уносясь под облака, прицелился – и в колесо злодея отправились три пулевых плевка. Железный Горбунок проржал чего-то и, покружившись, дал смертельный крен. Слегка помялась новая «Тойота» (безлюдная, по счастью). А Рубен, отвергнутый простым рабочим людом за скорость и опасную езду, взлетел, как воробей, над Голливудом – и прямо шлемом в чью-то там звезду. Родне спасибо – помогли деньгами: уйти с невозвращёнными долгами мужчине, армянину, не к лицу. Польстить желая, видно, мертвецу, чудак какой-то чиркнул на могиле: «Пришёл. Увидел. Напугал. Убили». (Как видите, сюжет поэмы прост.) Не отрываясь от родного древа, лежит Рубен на «Hollywood Forever!»[9] среди сенаторов и кинозвёзд. Покой. Трава и небо. Кипарисы. Даг Фербанкс[10]. Бенни Сигел[11]. Джо Дассен[12]. Соседи – дай Бог каждому, Рубен. И знаешь, всех нас губят компромиссы. Поэтому я тихо помолюсь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . – Барев[13], Рубен! Инч норутюн[14]? Что слышно? – Он скажет: «Нуинна[15], брат. Бари луйс[16]! Вот похороны только – слишком пышно». ЭПИЛОГ Лос-Анджелес – оранжевый мираж. Магическая смесь норвега с майя. Игла стальная. Грот оглохший. Блажь подземных бурь. Гоморры тень хромая. Ты – всех культур недолговечный сор и всех религий диалог невечный, фиеста у воды и тёплых гор, простор беспечный… да рецепт аптечный. И ни-ку-да отсюда не уплыть: конец земли на Тихом океане. Ты ловко усмиряешь плоть и прыть – не глядя и при общем ликованье. Осталась только точка, где светло. К тебе иду, прекрасная Алина. Ты – сон забытый. Бабочки крыло. Ты – полдня золотая половина. Прекрасная Алина Барнздалл, цветок далёкий, Розовая Мальва... Нам Бог при жизни встретиться не дал, а что там после... не скажу. Да мало ль что может выйти – в Жизни и Потом. Пожалуйста, смотри там за Рубеном. Я сам не доглядел – и грянул гром. Он не был подготовлен к переменам. Прощай, Рубен, великий гражданин, погибший за великую идею. В крови лежал ты на Земле, один, убитый и приравненный к злодею. Найдёшь ли утешение в тиши? Молчит гостеприимно галерея, где спит Рубен, чужие камни грея, хоть нет ни жизни в теле, ни души. Всё прошлое его (всё-всё, не «вкратце», всё бывшее) не обратилось в прах, но, как потухший кратер Арагаца[17], – живёт себе в прозрачных ледниках. Прощай, Рубен. Прощай, беспутный бражник. На новой нашей родине – весна. Здесь сердце открывают, как бумажник, – и этим наша родина сильна. Гудят разноязыкие кочевья над замыслом плавильного котла. Снуют колибри. Светятся деревья. Прощай, Рубен. Печаль твоя тепла, как редкие огни на виадуке. Я выхожу на Голливуд один. Трёт лампу старый чёрный Алладин, и в ночь летят пыль и больные звуки. Кафе ещё работают – до двух. Бульвар уснул, днём жарок и неистов. Лишь парочка подвыпивших туристов пылит по звёздам и считает вслух. Туристы называют звёзды чудом – асфальт напомнил даме гобелен. Одна звезда горит над Голливудом. На той звезде я написал: РУБЕН. [1] Текила – крепкоалкогольный мексиканский напиток. [2] Проснись, друг! Кафе закрывается, приятель. (Характерный для современной Америки английский с использованием «вставок» из наиболее употребимой испанской лексики.) [3] Эй, Эдвин, выпроводи его, пожалуйста. (См. предыдущее примечание.) [4] Охранник (англ.). [5] Чаевые (от англ. tips). Здесь и в некоторых других местах используется устоявшийся жаргон русскоязычной американской общины. Насколько правомерно использование такого рода жаргона при передаче иноязычной речи – вопрос для исследователей. [6] LAPD – Департамент полиции Лос-Анджелеса. [7] БПП – аббревиатура от словосочетания «боевая и политическая подготовка». [8] В английском языке слова сержант и хирург звучат почти одинаково, различаясь лишь наличием глухого согласного звука в конце одного из них. [9] Знаменитое кладбище «Голливуд навсегда!» находится в Маленькой Армении. [10] Звезда немого кино. Один из основателей киностудии «Юнайтед Артистс». [11] Один из самых влиятельных и опасных американских гангстеров 20-го века. Именно ему обязан Лас-Вегас превращением в игорную мекку США. [12] Выдающийся французский певец Джо Дассен был американцем. Лос-Анджелес – один из городов его детства. [13] Привет (арм.). [14] Что нового? (арм.). [15] Всё то же, то же самое (арм.). [16] Доброе утро! (арм.). [17] Арагац – горный массив, высшая точка современной Армении и всего Закавказского нагорья.
niw 30.05.2007