Леонард Коэн
Из сборника «Сравним мифологии» (Let Us Compare mythologies, 1956)
Эти переводы - как и другие "канадские материалы" будут опубликованы в специальном, ноябрьском номере
журнала "Иностранная литература", посвященном Канаде.

Переводы А. Нестерова

Леонарда Коэна чаще всего сравнивают с Бобом Диланом или Сержем Гинзбуром. Коэн – это дух 60-ых, человек-эпоха. Один из вполне академичных докладов о Леонарде Коэне на посвященной ему специальной конференции в Торонтском университете начинался фразой: «Когда в 1988 году, после многолетнего перерыва, Коэн выпустил пластинку «I’m your man», возникло чувство, что 60-ые вернулись: его голос вновь звучал из открытых окон, на улице». (Те, кто любят Фасбиндера, вспомнят, что в  «Предостережении святой блудницы» (1971), ставшего одним из реквиемов иллюзиям 60-ых, весь звукоряд построен на песнях Коэна). Но прежде, чем начать петь, Коэн издал не один сборник стихов: «Сравним мифологии?» (1956), «Солонка земли» (1961), «Цветы для Гитлера» (1964), «Паразиты небес» (1966),  два романа «Излюбленная игра» (1963) и «Прекрасные неудачники» (1966). В 1968 году книга избранных стихов Коэна была удостоена высшей литературной награды Канады – Премии Генерал-губернатора, которую поэт, однако,  отказался принять… Песни появились позже (первый диск вышел в 1967 году)… Но случилось так, что за пределами Канады Коэн-певец заслонил Коэна-поэта… Песня «Future», звучащая в фильме «Прирожденные убийцы», для многих и многих стала главной – и часто единственной ассоциацией с Леонардом Коэном. (Переводя на здешний опыт – это примерно так же, как если бы Окуджава ассоциировался только с «Мы за ценой не постоим» – даже не с  «Ваше благородие, госпожа Удача…»).

            На самом деле, за негромкими, исполненными иронии и грусти песнями Коэна, стоял нонконформизм – сродни кортасаровскому (Кортасар и Коэн –  они на самом деле похожи – вплоть до того, что долгое время жили вне родины – Кортасар, уехав в 50-ых из пероновской Аргентины, так туда и не вернулся, Коэн же в 60-ых семь лет провел на греческом острове Гидра…). В одном из интервью 1990 года Коэн обронил: «Когда я пишу текст, я чувствую: это что-то вроде речи главы правительства в изгнании...»  Речи человека, пытающегося говорить о любви в мире, давно живущем вне ее. Мир, каков он сейчас – мир, где подлинные сущности заменены видимостью. Это мир «как бы вещей»: «как бы отстроенного в его подлинном виде Акрополя», поднявшегося над реальными историческими развалинами к Олимпиаде в Греции, и «как бы мирного иранского атома», «как бы управляемой демократии», моделируемой к выборам 2008 г., и  «как бы нонконформистского искусства», существующего на государственные гранты… В этом мире, где все – вовсе не то, за что оно себя выдает, но при этом общество держится на молчаливой конвенции, что реальность – такова, как ее описывают СМИ, где, по словам одного из главных идеологов парижского мая 1968-го года Ги Дебора, «Финансист выходит петь, адвокат становится осведомителем полиции, булочник демонстрирует свои литературные предпочтения, актер правит, повар философствует о тонкостях стряпни как о вехах всемирной истории. Каждый из них может появиться в спектакле, чтобы публично, а иногда и тайно, предаться деятельности, совершенно иной, чем специальность, в которой он прежде смог заявить о себе. Там, где обладание "информационным статусом" – статусом популярности в средствах массовой информации – приобрело неизмеримо большую значимость, чем стоимость того, что кто-либо из них был способен создать реально, считается нормальным, что этот статус оказывается легко передаваемым и предоставляет право также блистать в любом другом месте»[1], Леонард Коэн – с его песнями о Че Геваре («The Partisan) или стихами, где память о Второй мировой войне перемешена с днем сегодняшним, с эротикой и иронией – своего рода анахронизм. Он понимает, что обречен говорить в условиях утраты памяти, когда СМИ уничтожили само чувство истории: «Естественной сферой деятельности истории было памятное, т.е. нечто объемлющее все события, последствия которых долго бы оставались явными. И поэтому история была как раз таким знанием, которое должно было бы постоянно испытываться и поддерживаться пониманием... Поэтому история и была мерой той самой неподдельной новизны. Но в интересах всякого, кто торговал новизной, было уничтожить все средства для её измерения. Сейчас социальную значимость приписывают лишь преходящему, а также тому, что станет преходящим сразу после того, как переймёт эстафету, т.е. заменит собой предыдущее преходящее. Именно на основе такой сиюминутности, когда одна безликая пустышка сменяет другую, СМИ и воссоздают своего рода вечность, заполненную шумной и кичливой ничтожностью»[2]. И теперь все, что остается – опираться на личную историю человека, на его «я». Недаром одна из ранних пластинок Коэна называлась «Songs from the room» (1969). Не только, и не столько «Песни из меблирашки», а, скорее – «Песни из личного пространства». Постель как эпицентр политического сопротивления – в свое время эту мысль предельно овеществил Джон Леннон, устроив с Йоко Оно знаменитую «постельную забастовку». Нонконформизм Коэна – очень точный сплав политики и эротики, – в этом он опять же, сближается с Кортасаром. Не политический призыв к восстанию, а призыв к неповиновению миру сему, как он есть. Отказ от конвенций, от любых метафизических гарантий. При этом и для Кортасара, и для Коэна, все, что делается по-настоящему, – политика. В программном тексте «Как произносить стихи», написанном во время войны во Вьетнаме, на волне всеобщей политизации, Коэн говорит:

«Эпоха требует выражения? Ни в каком выражении эпоха не нуждается. Мы видели фотографии азиатских матерей, у которых убили детей, – что до мук, которые ты испытываешь в связи с органом, который ты так привык мять в руках,  – они никому не интересны. Выражение на твоем лице – оно никогда не передаст ужас того мгновения. И не пытайся: ты лишь заслужишь презрение тех, кто чувствует куда глубже тебя. Мы видели хроникальные съемки – видели, каковы люди, когда им выпадает невыносимая боль. А про тебя все знают – ты хорошо питаешься, за то, что ты тут стоишь, тебе платят. Ты играешь людям, пережившим катастрофу. Это заставляет вести себя потише. Произнеси слова, сообщи информацию, отойди в сторону<…> 

Бомбы, напалм и прочее дерьмо уничтожили не только деревья и хижины. Они уничтожили сцену. По-твоему, твоя профессия не уничтожена, как все прочее? Сцены больше нет. Нет рампы. Ты – среди людей, в самой гуще. Будь поскромнее. Выговори слова, передай информацию, отойди в сторону. Будь сам по себе. Нé фига влезать на котурны.

            Это – внутренний пейзаж. То, что внутри. То, что только твое. Уважай эту самость материала. Эти отрывки – они написаны молча. Смелость – в том, чтобы проговорить их… Стихотворение – не рекламный призыв. Оно ничем тебе не поможет. Оно не заставит других считать тебя тонко чувствующим человеком.

            Стихотворение – всего лишь информация. Конституция страны, которая у тебя внутри. И если ты декламируешь ее направо и налево – из самых благих побуждений, – ты не лучше политиков, которых ты презираешь. Ты – всего лишь зазывала, размахивающий флагом и выкрикивающий дешевые лозунги, чтобы разбудить в окружающих патриотизм эмоций.  Думай о словах как о науке, а не искусстве. О стихотворении – как об отчете. Тебя позвали выступить перед Клубом первооткрывателей при Национальном географическом обществе. О риске восхождения на горные вершины эти люди знают все. Тебе оказали честь, молча принимая риск восхождения как факт. Не надо, пользуясь их гостеприимством, красоваться тем, что ты рисковал. Расскажи им о высоте вершины, снаряжении, специфике восхождения и о том, сколько времени оно у тебя заняло…»

Письмо

 

Как ты убил всех близких

что мне до того

покуда губы твои скользят по моему телу

 

Твои мечты – я их знаю:

опустошенные города, лошади в мыле

солнце – всего в двух шагах

ночи нет и не будет конца

 

но что мне до того

когда твое тело рядом

 

я знаю – снаружи война

и ты отдаешь приказы

вырезать всех младенцев, казнить всех генералов

 

но что мне до крови

если заводит тебя не это

 

в поцелуе твоем вкус крови

но что мне до того

когда волосы твои – вот

 

А что будет потом – я знаю

потом,

когда войско вырежут

и их шлюхам – им вспорят брюхо

 

я пишу это – чтоб ты не кичился

 

когда утром меня повесят

с генералами прочей швалью

на воротах дворца

 

я предвидела это

так что знай мне все равно

 

О доблестях и добродетелях

 

Будь у меня сияющий нимб,

чтоб водилы, забыв про дорогу,

таращились на меня;

если б я мог как струна

скользить в прозрачной воде,

там где рыбы и водяные змеи;

если б знал, каково оно – падать,

слишком близко поднявшись к солнцу;

разве торчал бы я в комнате,

читая тебе стишки,

и мечтая о… (промолчу), –

в такт движению твоих губ?

 

Стихотворение

 

Слышал я, жил один человек,

что умел говорить так красиво

- стоило ему назвать имя женщины:

она падала в его объятья

 

Если лежа с тобой молчу

и тишина проростает как опухоль между нами

просто я слышал мужские шаги

на лестнице и покашливание под дверью