ЧАС БЕДЫ.

Меня уже нет. Моя жизнь закончилась прохладным зимним утром, в семь часов пятьдесят минут. Я посмотрела на часы за несколько секунд до взрыва нашего автобуса, идущего в Мигдаль Эмек. Вошла я в этот автобус на своей остановке у нижнего Нешера. Автобус, как всегда в это время, был переполнен. Люди ехали на работу или возвращались с ночных смен. Ехали солдаты и солдатки с огромными мешками и автоматами, стволы которых торчали в проходе, мешая пассажирам. Но никто не возмущался и не ворчал. К солдатам в Израиле отношение особое. Поместив свое громоздкое имущество под ногами, солдаты почти тут же засыпали, то ли перегуляв за ночь отпуска, то ли недоспав дома после трудных армейских будней.

Я ехала к заболевшей сестре. Вчера она позвонила мне и голосом умирающей сообщила, что ей снова так плохо, что она не может подняться даже для того, чтобы сварить себе супчик.

Линора умирает столько лет, сколько я её помню. На долгие ей годы, но она жива, а меня уже нет. Кто теперь будет ей варить супчик и приносить лекарства, которых у нее уже набрался целый картонный ящик от соковыжималки? Ни одно из лекарств она не разрешает выбросить, даже, если срок их годности давно истек.

Я была старше Линоры на пять лет. В детстве я нянчила ее, когда родители наши уходили на работу. Она казалась мне большой куклой. Я ее умывала, одевала, кормила с ложечки, а потом сажала у окна и, глядя на прохожих, выдумывала и рассказывала про них всякие истории.

Потом мы выросли и жили в разных странах. Я всю жизнь прожила в Хайфе, а Линора уехала в Америку на стажировку, там вышла замуж и вернулась в Израиль только в преклонном возрасте после смерти мужа. Не думаю, чтобы она его очень любила, своего американского мужа. Детей у них не было, и она никогда о нем не вспоминала.

Линора много лет жила в Мигдаль Эмеке. Раньше она подолгу сидела в парке, под пальмами, с такими же, как она, пенсионерками. А последние годы Линора целые дни просиживала у телевизора, просматривая новости на всех каналах. Стоило мне появиться, она тут же начинала доказывать необходимость самых радикальных мер по отношению к бунтовщикам, так она называла палестинцев.

Я всегда была уверена, что главная болезнь Линоры – лень. Может быть у нее и детей не было из-за лени. Наша мама, светлая ей память, часто говорила: “Лень родилась раньше нашей Линочки…”. Я в детстве никак не могла понять, где же сейчас эта “лень”, которая родилась раньше моей сестрички! Позже я поняла где, но сейчас это уже не имеет никакого значения.

Я, в отличие от нашей Линочки, всегда была трудягой. Я имею право так о себе говорить, потому что меня уже нет. О мертвых, как известно, или хорошо, или ничего. И еще я панически боялась хаоса, боялась крови, боялась войны. И вот со мной случилось то, чего я боялась, и я уже не знаю, может быть Лина была права, когда кричала мне: “Бомбу на них надо! Одну большую бомбу на всю их Газу!” Меня уже нет, с кем она теперь будет спорить? Кому будет кричать про свою бомбу, которая досталась не им, а мне?

Но я заболталась о себе, а хотела совсем о другом, о солдате, который сидел в автобусе передо мной. Он был такой молоденький, и я подумала, что его могут убить каждый день, в любую минуту. Наша мама, светлая ей память, говорила: “Молодой умереть может, старый – умереть должен…”. Глядя на этого солдатика, неказистого, в очках, с худой цыплячей шеей, торчащей из воротника куртки, я пыталась представить себе, кто его мама, есть ли у него сестра, или подруга, как он провел свой отпускной вечер?: И еще я думала о том, как сделать, чтобы таких молодых не убивали. Линора надеялась на свою бомбу, а я не знала, как это сделать.

Мои раздумья прервал мобильник солдата, прозвонивший первые такты знаменитой мелодии Бизе: “Тореадор, смелее в бой…”.

– Кен, шомеа! (Да, я слушаю), – сказал солдат. Он говорил достаточно громко, и я невольно подслушивала его разговор. Я поняла, что ему позвонил отец, спрашивая, где он сейчас находится. Солдат ответил:

– Я в дороге. Буду дома через час.

Возможно, отец спросил: “Как прошла ночь?”

Солдат ответил:

– Шмира (дежурство) прошла нормально.

Вопросов я не слышала, но ответы слышала очень хорошо.

– Нет, мне не было холодно, куртка теплая.

Отец, видно, продолжал расспросы. Солдат ответил:

– Не волнуйся, аба (отец), я договорился со своим сменщиком, и он сегодня и завтра за меня отдежурит.

Отцу, скорее всего, этот ответ не понравился. Солдат попытался его успокоить.

– Не беспокойся. Сменщик все знает. Я ему рассказал и показал. Ты говоришь, он молодой солдат? Ну и что, я тоже был когда-то молодым солдатом.

Я поняла, что отца не устроил такой ответ, но солдат стоял на своем.

– Я обещал Алону, что буду на его бармицтве (еврейском совершеннолетии), не могу же я обмануть брата!

На следующий вопрос он ответил уже раздраженно.

– Командиру части я ничего не сказал. Завтра вечером вернусь и все объясню. За один день ничего не случится…

Потом солдат понизил голос, почти зашипел:

– Ты хочешь сам позвонить командиру? Звони, только зря ты это сделаешь. Если он запретит, в каком я буду положении? Что ты говоришь?…Вернусь в часть?… За полчаса от дома?! Но я же обещал всем: и маме и Алону…

Разговор прервался. Солдат сердито щелкнул крышкой мобильника и откинулся в кресле. Я теперь уже видела не шею, а его стриженую макушку. На макушке отчетливо были видны два “родничка” волос. Я подумала: “Мальчишка, слава богу, родился счастливым. Пусть ему повезет в жизни. Тем более, что отец у него такой строгий и требовательный”…

Я плохо помню нашего отца. Он погиб во время войны за Независимость в сорок восьмом году. Но мне кажется, он был хорошим солдатом, его портрет висит на стене в моей спальне, которая раньше была спальней нашей мамы. Мне трудно себе представить, что я сейчас намного старше его. Но все равно, я часто обращаюсь к его портрету за советом, и он никогда еще мне плохо не посоветовал. Перед этой моей последней в жизни поездкой я, как всегда, постояла перед портретом отца и мысленно спросила его, что передать нашей Линочке? Я подождала, прислушиваясь, но ничего не услышала. Тогда мне это показалось странным, но теперь я понимаю, он все знал наперед и не хотел меня пугать.

А это совсем не страшно, умирать от взрыва в автобусе, потому что не успеваешь испугаться. Теперь я это точно знаю. Страшно бывало раньше, когда я начинала задумываться о возможности такой смерти…

Вновь зазвенела мелодия Бизе в мобильнике у моего солдатика. Он послушал какое-то время, а потом взорвался скороговоркой:

– Аба! Я же говорил тебе, что теперь за все в ответе окажусь я! Так и получилось. Ты говоришь, командир требует, чтобы я вернулся на басис (в часть), а Алон ждет меня, и все наши ждут. Ну, почему у меня должно быть два командира!? Один – ты, другой командир части.

Он какое-то время слушал, что говорил ему отец, а потом устало сказал:

– Ну, все. Ты меня достал. Я выхожу из автобуса на первой же остановке и возвращаюсь на басис. Только на бармицтве ты сам будешь объяснять, почему отсутствует твой старший сын. Я выхожу! Бай!

Солдат захлопнул мобильник, сунул его в карман и начал неуклюже вылезать из кресла. Волоча за собой мешок и задевая стволом автомата сиденья, он подошел к задней двери и нажал красную кнопку остановки. Через несколько минут автобус остановился, и двери открылись. Солдат вышел из автобуса, опустил на землю мешок, вынул из кармана сигареты и закурил. Автобус тронулся, а я, повернув к окну голову, старалась получше рассмотреть “моего” солдата, но успела увидеть только две макушки на голове, склонившейся к зажигалке. Автобус набирал ход. “Всевышний, - подумала я, –сделай так, чтобы я предстала перед тобой раньше, чем этот мальчишка-солдат! Я не хочу пережить его, этого мальчишку!”

Я ведь не знала, что всевышний, так быстро исполнит мою просьбу. Но я ему благодарна за это.

Засмотревшись на солдата, я не заметила, как шахид (террорист-самоубийца) вошел в автобус. Его никто не заметил, ни водитель, ни пассажиры. Обычный парнишка, по возрасту такой же, как вышедший солдат. Утро было прохладное и на нем была легкая просторная куртка, не вызывавшая никаких подозрений. Лицо его было смуглым, волосы черные курчавые, но мало ли смуглых парнишек с черными курчавыми волосами садятся по утрам в автобусы…

Я не помню, крикнул ли он что-нибудь, приведя в действие свое адское устройство. Говорили, что они кричат при этом: “Аллах акбар!” Этот, кажется, не крикнул, а может быть, я просто задумалась о судьбе вышедшего солдата или посмотрела в этот момент на часы – семь часов пятьдесят минут. Свой смертный час никто не знает, а мне довелось узнать его с точностью до минут…

Грохот взрыва заглушил все, что мог крикнуть шахид в свой и мой последний миг…

Кирьят Ям. 19 февраля 2003 года.

русскоязычная
литература Израиля