Алексей Понизовский
– студия "Среда"
 
 
 
***
Я все имею – сад и кухню в доме
Я все осилил, нежеланья кроме
Всю жизнь желать – остаться дураком
Я все имею – кухню, сад и дом
Два времени в моем саду у года
Нет времени в дому – молчит природа
На кухне – ночь и каждой ночью я
Постичь стараюсь тайны бытия.
Но – не желать, как заповедал Будда
Скопилась в мойке грязная посуда
Христа Иуда предал, говорят
И мне опять возделывать свой сад.
 
Тост
 
Поменяться местами и ролями,
пороиться над кущами
и снова прельститься салями
и устрицами,
не прекращая струиться, пениться,
лбами сшибаться –
пузыриться в бокале
при каждой лукавой попытке
влажной верхней губы
в относительной жажде
проскользнуть в поцелуй
охлажденных напитков.
Кампаньерос, вива ла република “Бьянко”,
(вери вери драй)!
И струя через край
Осушенного взгляда
Достала до сердца, мучача.
Сдачи не надо!
1991
 
из книги стихов “Кукла”
Я кукла,
грошевая кукла
без денег
за тридевять весен
в Парижском предместье.
Мне нужно молиться,
ходить за кефиром,
которого нет ни в предместье Парижа,
ни в лавках Алжира,
ни даже в Багдаде.
Случается, я объявляюсь на Пресне,
на “Рижской”,
где пресно и сыро,
и много кефира
в мечтах и надеждах парижских.
1991
 
Подвал Гофмана
 
Под градусом едва ли небольшим,
не большим чем восторг застольных тостов,
томится винный дух, считает звезды
на коконе бутылочной души.
Приходит срок, пыль с матовых бутылок
смахнув, скоблят чудовищный сургуч.
Могучий дух бьет в потолок, в затылок,
в затылок погребка.
Вопят века.
И мученик вина, ликуя, с вилок
всю муть со дна пускает в облака
1995
 
***
На колокольне безумен звонарь –
словно в седой паутине муха
бьется. Срывается сердце в рай,
в ад устремляется мысль.
Старуха,
лето литовское, правит веслом.
Там, за рекой, все еще косят.
И только муха за мутным стеклом
чувствует смерть как звонарь осень.
1997
 
***
Любовь – это только
дыхание зноя.
Любовь – это Вера, Надежда
и Зоя.
Их трое, должно быть,
и в списке (продолжить?)
премудрость Господня
осталась за Волгой.
К монголам, к бурятам,
к удмуртам умчалась.
И скрылось в Тибете
змеиное жало.
Но я понимаю любовь словно реку.
Все кануло в Лету
к минувшему веку.
2001
 
***
Кричали пророки о гибели мира.
Прочитана книга –
и лира молчит
моя.
Пир во время чумы.
После пира
останутся силы для новой весны.
Да, Царство грядет.
Будет город с небес.
Пустыня покроется лесом.
Воистину, Бог наш
сегодня воскрес.
И каждый к нему с интересом.
Пасха 2001
 
***
В землю Гессем, где дождь
столь же редок как атлантический ген,
где без меток пространство –
один только козий помет,
в Судный день, когда минула тень перемен,
до последнего рода вошел мой народ.
И когда небеса помутнели от слез,
в долгожданную землю,
где корень пророс
до источников праотцев
ливнем обрушился дождь
И поплыли века по воде.
Уповаю до судного дня
из источников пить
лить на землю – и то,
кто-то видел меня
по колено... Но где
Иордан? (Впрочем – все это будет потом)
а пока восседает Господь и народ
в облаках на земле,
где лишь козий помет.
2001
 
***
Отдавшись весь во власть стиху,
Я познаю
Что он крадет
Души моей стихию,
Понимаю, что сон и смерть
Тождественны в раю,
Но синих птиц
Я упускаю стаю.
Тиль-Тиль, Митиль...
Дурашливых творцов
Здесь к таинству опять
допустит фея.
Отпустит боль меня
В конце-концов
Зубная за стаканами шалфея.
Я чашку словно кубок осушил
И – признаю – души моей стихия
у синей птицы волей вместо крыл.
И потому опять пишу стихи я.
2001
 
***
Страшный день.
Страж как сторож,
с колотушкой дежурный архангел,
но!
Я еще не попробовал манго
в этом году.
Пережду.
А потом – в райский сад
босиком,
где последнее дерево
дьявол сокрыл для меня,
где сердцу любезная дева
не думала мне изменять.
2001
 
***
Сижу один – ни берега, ни Храма.
На реках Вавилонских
стынет род.
И плачу я – такая панорама
от царских открывается
ворот.
Уже не раб, еще не вольный.
Полынью пахнет с поля
и звезда восходит.
Но доколе
без родины мне здесь сидеть.
Куда ушли века?
В каком колене
мне снова кто-то скажет
“воплотись!”?
Течет река –
ни берега, ни тени.
Крестьяне на полях
убрали рис.
Я плачу об отчизне.
Боже правый,
доколе
звучать моей безрадостной струне
и сколько я смогу прожить без воли
с портретом Машиаха на стене?
Сижу один – ни города, ни храма.
Могил пророческих давно превышен счет.
Но Иордан, где дело Иоанна,
еще. Спаситель, для Тебя течет.
2001
 
***
Черная женщина словно причина
сущего.
Черной женщине нужен
только черный мужчина.
Женщина, проси Всемогущего,
чтобы простил африканцев в Бруклине.
И то, что ты сигаретой и брюками
похожа на черного дьявола.
Сколько акул в океанах плавало.
Звездных амбиций нужно поменьше б вам,
Черная женщина
вамп.
2001
 
Ерсолим
 
Тело города как блюдо Господа.
Тысячи ели.
Чудо – часть авангарда.
Город жмется в астральном теле
скелетом улицы Кардо –
ищет пятый, апостольский, угол.
Ангел с юга бросает молот –
(я здесь не от сохи и плуга) –
чаша вдребезги. Мир расколот.
Три великих восстали веры.
На скамейке у Монфиори
С важным видом – миссионеры.
Я читаю, чему быть вскоре.
Сократил нам Всевышний сроки,
Всех избранников в Книге Чисел.
Переписано – на Востоке,
А прочитано – в горней выси.
1993
 
Прадедам Иосиф-Давиду, Керпа-Мейеру
и Янкив Цале
 
В трех местечках под Невелем
невидаль редко бывала
такой безусловной
как лучшие вещи Шагала
или ровный молебен в соседней небедной деревне –
жандармский мундир голубой
или древний распев на Ивана Купала.
А запахи в праздник над каждой еврейской из кухонь –
не та ли молитва, отказник,
чтоб стухла свинина –
доступный славянам мотивчик житейский.
Мы – не из лакейской!
В Талмуде не рухлядь –
наследство для младшего сына.
И гордость по Торе лоснящейся дочери Двойры
превыше указов, текущих из Первопрестольной.
А казни рассвета над дальним, над давним
потерянным морем
чертою оседлости полнят
вселенское горе,
прогоркший наш полдень,
Монблан рядового пригорка
(я точно запомнил, что масло у мамы прогоркло),
висящие ниже плечей грязноватые пейсы,
весь запад местечек,
сутулый пиджак европейский
с чужого плеча диаспоры.
В пронзительном идиш
все больше не речи, а споры,
раз тезис Галахи
“Единственное – суть отчее”,
и смысл Машиаха, и солнце Ван Гога обочин.
И крепко в объятьях сжимают Иаковы Бога –
Параграф закона у братьев
И солнце обочин Ван Гога.
1993
 
Архитектоника
 
Из каменных волн
рождается линия
Атолла Бикини,
Морщины на лбу
Плиния Старшего
пальцев в узлах (Геродота) –
панический страх
перед бескрайним объемом,
рассеянный в складках
вселенского грога, –
читай, все того же земного дома.
Кто задал программу? –
на миллиметры
считаю тяжесть рождаемой мысли
и, даже уединившись с тобой тет-а-тет,
чувствую камня вкус,
кислый
запах боен,
обустроенных с помощью мэтра Спинозы
(а это эстет!).
И если кант на штанах гвардейских
дворцов Елисейских,
садов Элезиума
по тем же законам
свивается розой тяжелой,
что мы нагрезили
вместе, со знанием дела, –
тело устроено каменным космосом.
Но я выбираю другую дорогу,
я оставляю песчаные осыпи,
где в каждой крупинке – сократовский крен лба.
Так стоит ли трогать мольберт смерти,
если отхожая мысль полога
и выверена до миллиметра,
но не вытанцовывается никак?!
1995
 
***
Славен царь,
осознавший бессилье свое
перед ликом фортуны.
Но поэт не об этом поет –
просто струны
восходят к престолу Творца
и на царском лице отразится
только тень от былого величья певца,
только лица толпы,
упоенно всходящей во звуке
на престол, на вершину всеобщей судьбы,
только руки
толпы,
не лишенной величья,
личность – это глухой проводник,
по которому тонко стекает родник
с потаенных небес как слеза без обличья.
1992
 
***
Ворон каркнул – Икар низвергся.
Но падение – тот же полет.
Рвет мне рифма парящее сердце
И стропу парашютную рвет.
Все, кто силу паденья изведал,
Протаранят небесную твердь.
Я б взобрался Икаром на небо,
Чтоб принять безусловную смерть.
22.12.00
 
***
царство духа строителя стынут ладони
пот по телу и сухо во рту
оторвался меня даже бес не догонит
на коломенскую версту
на один переход до кремлевских ворот
отдохнуть что ли царственный тезка
я в сомнении предощущении
вот
почему выражаюсь так плоско
но шатры купола возвестили мечту
царство духа бессмертия страх
пот по телу строителя сухо во рту
только версты мелькают в глазах
 
***
Бог начитался Бродского
Увы
И ах потерянных сокровищ
Не больше туч в надмирных небесах
Не меньше ближних – подлинных чудовищ
А Бродский помнит бога
Потому ль рифмуются заезженные строки
Чужою властью и глядят во тьму
Столичные два глаза на востоке.
Но верю – умаляться и расти
Нам наступило время. И свобода
Случится в общем времени к шести
У господа Иосифа народа
 
***
Чашечку черного кофе, гарсон
Чашечку черного рая
Вот на поверхности блик, пуассон
Черного солнца играет
Ложечку сахара (не повредит!)
Так как в предместье Парижа
Я забываю родной общепит
С ним и абсорбцию иже
Я за воскресной газетой умру
Или за чашечкой просто
Если же нет – постою на углу
Определив перекресток
Словно бывалый и скучный ажан
Бес шестипалый и бич парижан
 
***
Нике Подбельской
 
Ты знаешь все, откуда взялся бог,
И как родился овен тонкорунный.
Покрыта пылью десяти дорог,
Ты долгие настраиваешь струны.
Еще звучит во мне твое лицо
На улице святого Иогана,
Я выхожу на царское крыльцо
Не нарушая имени и сана.
Пока ты ждешь от времени всего,
Я жду тебя на перекрестке пыльном.
Но я уже не помню одного
Подвластного классическому стилю.
Живи и жди, как ждал тебя я сам
В убежище с названием домашним,
Где я взывал к закатным небесам,
Где искренне я оставался Вашим.
 
 
 


русскоязычная
литература Израиля