***

Я все имею – сад и кухню в доме

Я все осилил, нежеланья кроме

Всю жизнь желать – остаться дураком

Я все имею – кухню, сад и дом

Два времени в моем саду у года

Нет времени в дому – молчит природа

На кухне – ночь и каждой ночью я

Постичь стараюсь тайны бытия.

Но – не желать, как заповедал Будда

Скопилась в мойке грязная посуда

Христа Иуда предал, говорят

И мне опять возделывать свой сад.

 

Тост

 

Поменяться местами и ролями,

пороиться над кущами

и снова прельститься салями

и устрицами,

не прекращая струиться, пениться,

лбами сшибаться –

пузыриться в бокале

при каждой лукавой попытке

влажной верхней губы

в относительной жажде

проскользнуть в поцелуй

охлажденных напитков.

Кампаньерос, вива ла република “Бьянко”,

(вери вери драй)!

И струя через край

Осушенного взгляда

Достала до сердца, мучача.

Сдачи не надо!

1991

 

из книги стихов “Кукла”

Я кукла,

грошевая кукла

без денег

за тридевять весен

в Парижском предместье.

Мне нужно молиться,

ходить за кефиром,

которого нет ни в предместье Парижа,

ни в лавках Алжира,

ни даже в Багдаде.

Случается, я объявляюсь на Пресне,

на “Рижской”,

где пресно и сыро,

и много кефира

в мечтах и надеждах парижских.

1991

 

Подвал Гофмана

 

Под градусом едва ли небольшим,

не большим чем восторг застольных тостов,

томится винный дух, считает звезды

на коконе бутылочной души.

Приходит срок, пыль с матовых бутылок

смахнув, скоблят чудовищный сургуч.

Могучий дух бьет в потолок, в затылок,

в затылок погребка.

Вопят века.

И мученик вина, ликуя, с вилок

всю муть со дна пускает в облака

1995

 

***

На колокольне безумен звонарь –

словно в седой паутине муха

бьется. Срывается сердце в рай,

в ад устремляется мысль.

Старуха,

лето литовское, правит веслом.

Там, за рекой, все еще косят.

И только муха за мутным стеклом

чувствует смерть как звонарь осень.

1997

 

***

Любовь – это только

дыхание зноя.

Любовь – это Вера, Надежда

и Зоя.

Их трое, должно быть,

и в списке (продолжить?)

премудрость Господня

осталась за Волгой.

К монголам, к бурятам,

к удмуртам умчалась.

И скрылось в Тибете

змеиное жало.

Но я понимаю любовь словно реку.

Все кануло в Лету

к минувшему веку.

2001

 

***

Кричали пророки о гибели мира.

Прочитана книга –

и лира молчит

моя.

Пир во время чумы.

После пира

останутся силы для новой весны.

Да, Царство грядет.

Будет город с небес.

Пустыня покроется лесом.

Воистину, Бог наш

сегодня воскрес.

И каждый к нему с интересом.

Пасха 2001

 

***

В землю Гессем, где дождь

столь же редок как атлантический ген,

где без меток пространство –

один только козий помет,

в Судный день, когда минула тень перемен,

до последнего рода вошел мой народ.

И когда небеса помутнели от слез,

в долгожданную землю,

где корень пророс

до источников праотцев

ливнем обрушился дождь

И поплыли века по воде.

Уповаю до судного дня

из источников пить

лить на землю – и то,

кто-то видел меня

по колено... Но где

Иордан? (Впрочем – все это будет потом)

а пока восседает Господь и народ

в облаках на земле,

где лишь козий помет.

2001

 

***

Отдавшись весь во власть стиху,

Я познаю

Что он крадет

Души моей стихию,

Понимаю, что сон и смерть

Тождественны в раю,

Но синих птиц

Я упускаю стаю.

Тиль-Тиль, Митиль...

Дурашливых творцов

Здесь к таинству опять

допустит фея.

Отпустит боль меня

В конце-концов

Зубная за стаканами шалфея.

Я чашку словно кубок осушил

И – признаю – души моей стихия

у синей птицы волей вместо крыл.

И потому опять пишу стихи я.

2001

 

***

Страшный день.

Страж как сторож,

с колотушкой дежурный архангел,

но!

Я еще не попробовал манго

в этом году.

Пережду.

А потом – в райский сад

босиком,

где последнее дерево

дьявол сокрыл для меня,

где сердцу любезная дева

не думала мне изменять.

2001

 

***

Сижу один – ни берега, ни Храма.

На реках Вавилонских

стынет род.

И плачу я – такая панорама

от царских открывается

ворот.

Уже не раб, еще не вольный.

Полынью пахнет с поля

и звезда восходит.

Но доколе

без родины мне здесь сидеть.

Куда ушли века?

В каком колене

мне снова кто-то скажет

“воплотись!”?

Течет река –

ни берега, ни тени.

Крестьяне на полях

убрали рис.

Я плачу об отчизне.

Боже правый,

доколе

звучать моей безрадостной струне

и сколько я смогу прожить без воли

с портретом Машиаха на стене?

Сижу один – ни города, ни храма.

Могил пророческих давно превышен счет.

Но Иордан, где дело Иоанна,

еще. Спаситель, для Тебя течет.

2001

 

***

Черная женщина словно причина

сущего.

Черной женщине нужен

только черный мужчина.

Женщина, проси Всемогущего,

чтобы простил африканцев в Бруклине.

И то, что ты сигаретой и брюками

похожа на черного дьявола.

Сколько акул в океанах плавало.

Звездных амбиций нужно поменьше б вам,

Черная женщина

вамп.

2001

 

Ерсолим

 

Тело города как блюдо Господа.

Тысячи ели.

Чудо – часть авангарда.

Город жмется в астральном теле

скелетом улицы Кардо –

ищет пятый, апостольский, угол.

Ангел с юга бросает молот –

(я здесь не от сохи и плуга) –

чаша вдребезги. Мир расколот.

Три великих восстали веры.

На скамейке у Монфиори

С важным видом – миссионеры.

Я читаю, чему быть вскоре.

Сократил нам Всевышний сроки,

Всех избранников в Книге Чисел.

Переписано – на Востоке,

А прочитано – в горней выси.

1993

 

Прадедам Иосиф-Давиду, Керпа-Мейеру
и Янкив Цале

 

В трех местечках под Невелем

невидаль редко бывала

такой безусловной

как лучшие вещи Шагала

или ровный молебен в соседней небедной деревне –

жандармский мундир голубой

или древний распев на Ивана Купала.

А запахи в праздник над каждой еврейской из кухонь –

не та ли молитва, отказник,

чтоб стухла свинина –

доступный славянам мотивчик житейский.

Мы – не из лакейской!

В Талмуде не рухлядь –

наследство для младшего сына.

И гордость по Торе лоснящейся дочери Двойры

превыше указов, текущих из Первопрестольной.

А казни рассвета над дальним, над давним

потерянным морем

чертою оседлости полнят

вселенское горе,

прогоркший наш полдень,

Монблан рядового пригорка

(я точно запомнил, что масло у мамы прогоркло),

висящие ниже плечей грязноватые пейсы,

весь запад местечек,

сутулый пиджак европейский

с чужого плеча диаспоры.

В пронзительном идиш

все больше не речи, а споры,

раз тезис Галахи

“Единственное – суть отчее”,

и смысл Машиаха, и солнце Ван Гога обочин.

И крепко в объятьях сжимают Иаковы Бога –

Параграф закона у братьев

И солнце обочин Ван Гога.

1993

 

Архитектоника

 

Из каменных волн

рождается линия

Атолла Бикини,

Морщины на лбу

Плиния Старшего

пальцев в узлах (Геродота) –

панический страх

перед бескрайним объемом,

рассеянный в складках

вселенского грога, –

читай, все того же земного дома.

Кто задал программу? –

на миллиметры

считаю тяжесть рождаемой мысли

и, даже уединившись с тобой тет-а-тет,

чувствую камня вкус,

кислый

запах боен,

обустроенных с помощью мэтра Спинозы

(а это эстет!).

И если кант на штанах гвардейских

дворцов Елисейских,

садов Элезиума

по тем же законам

свивается розой тяжелой,

что мы нагрезили

вместе, со знанием дела, –

тело устроено каменным космосом.

Но я выбираю другую дорогу,

я оставляю песчаные осыпи,

где в каждой крупинке – сократовский крен лба.

Так стоит ли трогать мольберт смерти,

если отхожая мысль полога

и выверена до миллиметра,

но не вытанцовывается никак?!

1995

 

***

Славен царь,

осознавший бессилье свое

перед ликом фортуны.

Но поэт не об этом поет –

просто струны

восходят к престолу Творца

и на царском лице отразится

только тень от былого величья певца,

только лица толпы,

упоенно всходящей во звуке

на престол, на вершину всеобщей судьбы,

только руки

толпы,

не лишенной величья,

личность – это глухой проводник,

по которому тонко стекает родник

с потаенных небес как слеза без обличья.

1992

 

***

Ворон каркнул – Икар низвергся.

Но падение – тот же полет.

Рвет мне рифма парящее сердце

И стропу парашютную рвет.

Все, кто силу паденья изведал,

Протаранят небесную твердь.

Я б взобрался Икаром на небо,

Чтоб принять безусловную смерть.

22.12.00

 

***

царство духа строителя стынут ладони

пот по телу и сухо во рту

оторвался меня даже бес не догонит

на коломенскую версту

на один переход до кремлевских ворот

отдохнуть что ли царственный тезка

я в сомнении предощущении

вот

почему выражаюсь так плоско

но шатры купола возвестили мечту

царство духа бессмертия страх

пот по телу строителя сухо во рту

только версты мелькают в глазах

 

***

Бог начитался Бродского

Увы

И ах потерянных сокровищ

Не больше туч в надмирных небесах

Не меньше ближних – подлинных чудовищ

А Бродский помнит бога

Потому ль рифмуются заезженные строки

Чужою властью и глядят во тьму

Столичные два глаза на востоке.

Но верю – умаляться и расти

Нам наступило время. И свобода

Случится в общем времени к шести

У господа Иосифа народа

 

***

Чашечку черного кофе, гарсон

Чашечку черного рая

Вот на поверхности блик, пуассон

Черного солнца играет

Ложечку сахара (не повредит!)

Так как в предместье Парижа

Я забываю родной общепит

С ним и абсорбцию иже

Я за воскресной газетой умру

Или за чашечкой просто

Если же нет – постою на углу

Определив перекресток

Словно бывалый и скучный ажан

Бес шестипалый и бич парижан

 

***

Нике Подбельской

 

Ты знаешь все, откуда взялся бог,

И как родился овен тонкорунный.

Покрыта пылью десяти дорог,

Ты долгие настраиваешь струны.

Еще звучит во мне твое лицо

На улице святого Иогана,

Я выхожу на царское крыльцо

Не нарушая имени и сана.

Пока ты ждешь от времени всего,

Я жду тебя на перекрестке пыльном.

Но я уже не помню одного

Подвластного классическому стилю.

Живи и жди, как ждал тебя я сам

В убежище с названием домашним,

Где я взывал к закатным небесам,

Где искренне я оставался Вашим.

 

русскоязычная
литература Израиля