Виктория  Орти

  
   

Сиреневый кристалл
(публикуется впервые)

I

 
 
 

Тяжеловесная Нева походила на мудрую старуху. Она распускала волосы по плечам и расчесывала их коричевым черепашьим гребнем, оставшимся ещё с тех времён. Вот странно, все мои бабки и прабабки не утеряли пышности волос до самой смерти и расчёсывали их одинаково: сначала ровный пробор, затем – плавное продвижение гребня-черепашки по волнам к пристани плеча. Я малолеткой пошла топиться из-за двойки и замечания в дневник, побежала к Неве, спустилась по ступенькам возле сфинкса и... Недаром сфинксы поселились около воды, они отгоняют Харона подальше от маленьких чокнутых девочек, решивших утопиться из-за двойки по математике. Кышш-ты, говорят они Харону, дуй в свою Грецию под полным парусом, ты не здешний. Мы-то прижились, намекают, да и вид тут получше песков и верблюдов исторической родины, нас любят, поэты поэтизируют, певцы пропевают, писатели прописывают. Счастье! А ты, кышш-ты, ты наших девочек не трогай. Харон уплыл, а я осталась под взглядом сфинкса, прилипнув пятками к питерскому граниту, будто к железу в морозный день.

Осталась и тяга к воде. Туапсе, Анапа, Геленджик... Сладкозвучные времена, летние каникулы, виноград и персики, стайки страшных местных, от которых надо подальше, солнце и усыпляющий песок пляжа. Одесса, неисправимый говор вокруг, усатая продавщица мороженого. Душный автобус, идущий-везущий на пляж, вкус местных пирожков. Куда там бледнолицей питерской девочке до загорелых пышногрудых одесситок, разве моя помада могла сравниться с плотскими сиреневыми лепестками их губ... Тётя Надя, тётя Рая, Игорёк, Ларисочка, ау, где вы? Растворились в душном мареве одесского вечера, затерялись между седыми головами над чёрными волнами, ау-у. Впрочем, дело прошлое, не докричаться.

Да и сейчас у меня под боком – четыре моря, правда, три из них не очень настоящие, слишком уж близок иной берег. Впрочем, интересно посмотреть на Иорданию в ясный день, представляя себе все наши майсы про Моше, и по-бабьи пригорюниться, думая о нём. Б-г любит аллетерацию, недаром звукопись у наших морей по-русски просторна: Красное море – Мёртвое море – Тивериадское море – Средиземное море. Но смеркается, и моря переходят на шёпот иврита: Ям Суф, Ям hа-Тихон, Ям hа-Мелах... Киннерет* – в стороне, особняком, недаром рассказывают, что по нему ходил ТОТ САМЫЙ. Я бы тоже непрочь прогуляться на фоне заката, поскользить по нежной ряби, да очень уж сильны вечерние ветра.
_______________________________________________________

*Местное название – на иврите – Тивериадского моря (озера).

II

Я – вечная студентка, кто бы мог подумать! Хотя всегда производила впечатление хорошего ребёнка, прилежной ученицы и так далее... Да, у меня была пара-тройка проблем типа дебильного неумения вымыть полы или посуду. Каюсь. А вот с учёбой явно не задалось. Встрёпаный образ прогульщицы с сигаретой и стаканчиком мороженого, весенняя бестия кафешек Невского проспекта – это я, Господи. Языкознание бурлит во мне неуёмным трёпом, литература рвётся наружу строчками чужих стихов – всё не впрок. Простите меня, дорогие, отпустите на волю. Там, над проржавевшими крышами Петроградской, солнце и облако спокойной жизни. Уйдите прочь, профессор Пилотровский, ваше место занято. Аспирантка Танечка Александровна, вы загораживаете мне простор. Гип-гип-ура! Я ухожу, и сквозняк захлопывает за мной двери аудиторий.

Но свобода не по мне, становится скучно жить. Приходиться возвращаться. Я кочую из университета в университет. Коридоры, библиотеки, столовки, лекции. Замкнутый круг, из которого надо бежать. Свобода подмигивает и зовёт погулять. Отдохнуть от занудной дуры Раппопорт и очкарика Зильбербойма. И снова прогуливаю.

Люди летают. Проходим пропускной контроль, заученно улыбаясь архангелу в пограничной форме, подставляем спину металлоискателю, вынимаем из карманов ключи от дома и машины, коробочку мятных леденцов, протёртый счёт за электричество. Врата небесные пропускают нас, просвистев мелодию забытых минут. Мелодию забытья. Мы отрываемся от земли, вжавшись в кресло, отсчитывая километры до покоя набранной высоты. Птицы не долетят до нас, дождь не капнет на наши головы, иллюминатор защитит от холода, девица-ангелица накормит, улыбнётся и предложит выпить горячительного. Мальчик прижмётся носом к стеклу и станет выслеживать Бога среди распластанных облаков.

Три часа полёта. Три часа полёта, и я перешла в другую жизнь. Жизнь после жизни. Сменила всё и вся, вышла из самолёта и застыла, ослепнув. Свет рухнул на меня с тех самых высот и облепил, будто янтарь пучеглазую мушку. Мушиные крылья дрогнули и распрямились.

Сосульки растаяли, черёмуха отцвела, ровесники выросли... Молитва перезрелой Магдалины о, Господи, прости, была неразборчива! Чудо сотворил Он, чудо – я научилась просыпаться без четверти семь, готовить завтрак и приходить на работу к девяти. Наконец-то. Дом прибран, дети веселы и сыты, муж спокоен. Кухонный фартук пахнет клеёнкой, бр-р, кастрюли закоптились, микроволновка пищит и щёлкает, спагетти липки, пирог непропечён. Вей из мир*, какое бремя на моих плечах, какое бремя! Но, всё равно, люблю вас всех, колёсики огромных часов мироздания, даже тонконогую и впалогрудую стерву из соседнего подъезда.

Каждое утро я подымаюсь в урчащий многоязычьем автобус, и мы идём себе неторопливо в старый город. Вирсавия**, ты прекрасна и спокойна по утрам. Запах шуармы и фалафеля ещё не взбудоражил тебя, пряный дух приправ не заставил затрепетать твои ноздри, салаты и чипсы не рассыпались по твоей груди. Ты чиста, пусть ненадолго. Я прощаюсь с автобусом, оглядываем друг-дружку напоследок, и он неторопливо уходит.

Многоглазый, молодой-зрелый-старый, наполненный утренним дыханием горожан. Небо встречает меня, и я вспоминаю полёты во сне; разбег, отрыв от земли и вверх-вверх-вверх, млея от щекочущей сладости, зреющей внутри. Свобода. Даже близорукость не мешает рассматривать сиреневый кристалл, в который вкраплены мы все. Вечный Том Джонс поёт о Дилайле, нимфетки подкрашивают розовые губки, продавцы сладостей протягивают вкусные кулёчки, нищенка подслеповато посматривает на сонную публику, городской сумасшедший рассказывает про грядущего Мессию. Витрины вымыты, бедуины задумчивы, полицейские благодушны.

Сливаюсь с толпой, становлюсь частью единого тела, видимо – родинкой, и двигаюсь, двигаюсь навстречу вечеру. Своему. Он придёт и обдаст меня ветром Средиземноморья, подогретым пустыней и верблюжьим дыханием. Я успокоюсь и засну.
__________________________________________________________________________

*(идиш) Восклицание: “Горе мне!”

**Принятое в русском языке произношение названия библейского города Беэр-Шева.

niw 21.07.03