Виктория Орти

КСВ

Ох, и зачем мне нужна эта непрестанная маета – глад душевный, цвель земная? Ведь не старушка, поди, вспоминать быль, да пыль с платьишек отрясать. А кому, скажи, интересно про тебя… то-то и оно, нет ответа, нет. Алмазная крошка по небу рассыпана, кому – звёзд мерцанье, кому – резь в животе. Ба-а-бушка моя, литая стать, голос литавренный, утомилась я думать, сил нет, куражу мало, все думы передумала, думалка пересохла, что тот ручей – от глобального потепления. А из детства доносится доооню, кто ж это так меня, питерскую чудь, окликает? Люблю я тебя, ба, люблю. За это неторопливое дооню и за семечки, для меня ободранные. Плоть от плоти твоей, давно уж сомлевшей в степи украинской – это я, ба.

Холодно. Света мне и спичек! Ай, да хоть одну только спичку и бок коробкá – две свечи зажгу, света на всех хватит. Певучесть свою безголосую из-под диафрагмы выцежу и такое вам спою – все кошки мира от зависти помрут. Некому будет на птиц охотиться, и станет нас, певчих, триллион иль поболе, слаба я в числах-то. Я всё больше по части рассказов о том и сём, Шалтайка-Болтайка, болтаюсь и шалтаюсь от рассвета до крошки алмазной на небе. А кому какое дело до меня, птицы певчей без слуха-голоса, пою себе под нос, что хочу, то и курочу.

А корни я пустила, дерево подо мной хорошее, кряжистое, ствол могучий, ветви в облака упираются. Гром грянет – сам и оглохнет, град бумбарахнет – отскочит, молния и та – застрянет. Недаром я его ночами баюкала, песни причитала, чётками громыхала, корни слезами опаивала. Выросло дерево моё, земля приняла нас, небо обняло, вот и жить сладко. Горечь не люблю я, нёбо посладить – невелика забота, монпансье на всех хватит, без моего леденчика никто не оголодает. Да что там леденчик, вон манны сколько насыпано, ладонь раскрой, а она уж полна беленькой этой, тающей, няям.

Ш-ш-ш, только о секрете не спрашивайте. Не могу я. Время не пришло. Разболтаю, разболтаюсь вмиг. Дерево заскрипит, певучесть осипнет, свет потускнеет, доооню заглохнет, звёзды – резью откликнутся. Не могу я, многое терять придётся. А секрет мой непростой, он в шкатулочке древней, рядом с вилочкой серебряной и колечком непростым. Мне его дядька рассказал, красивый да неторопливый, каплей крови немоту мою скрепил и сгинул во тьме колючей. Хотела я убежать от слов сказанных, но запуталась в сетях у порога, домой уползла. Ничего не поделать – капля крови на землю упала, а от земли не убежать мне – из неё тысячелетиями прорастала, каждый раз заново… привыкла.

Только ночами страшно бывает наедине с секретом, вот и стала я птицей-щебетуньей.

А сводки новостей про конец света рассказывают. Включишь – а там конец пришёл, у-у-у, страху немеряно: у нас тепло, у вас холодно, у вас морозит, у нас жарит, а про то, чтó у них творится, лучше и не думать вовсе, им-то точно конец настал. Мы-то выдюжим, водички запасём, консервов закупим, таблетки заначим – чем не жизнь… Эх, дорогое моё человечество, давай прощаться. Нам было неплохо вдвоём, несмотря на твой скверный характер. Ариведерче, оревуар, прощевай и прости, если что не так. А чтó я? Я – уж как-нибудь – на дереве отсижусь, веточкой прикроюсь, в дупле уют создам. А то, что высоко жить придётся, не беда. Лет десять акробатом в семейном шапито отработала. Ловцом, не летуном бесшабашным. Ну, да ладно, всё это чушь-чешуя несуществующего дракона из ночного ужастика про китайскую империю. Не стану я отсиживаться на дереве, не прикроюсь, веточкой, дупло – для зуба моего создано, а не для спасения живота сей дщери Б-жьей, сплошной ох да ах. Придётся вместе с планетой гикнуться. Коллективный разум – сгинет разом! Уррра, товарищи!

Господи, жалость-то какая…

Гм, ведь город, в котором гераклы и сфинксы сочетались браком только лишь от испуга перед гладом и хладом, сгинет первым. Любила я этот город, а за что любила – не помню. Ах, да, за опыт приобретения прозрачного взгляда и невесомой улыбки школяркой, поющей вечную песнь камню и воде. От питерских каменьев, отражённых в воде, рукой подать – и до камня сотворения мира, и до вод Гихона, из одной копилки выпали, мироздание подпирать обязаны. Только плохо подпирали, эстафета не сработала… да что это я ною всё. Хотелось мне уронить слезу радости в чашу Вечности, но придётся – просто слезу. Надо мыслить позитивно – агония продлится недолго. А что перед агонией сотворить надобно? Угу, исповедаться, вот этим и займусь.

Я родилась. Само по себе неплохо. До восемнадцати лет – абы что. После – абы кто. Грешила мало, но толку от грехов вышло с три короба. Невнятное бормотание собственной души распознала вовремя и решила проникнуть во вселенский гул. Получилось. С тех пор – улыбаюсь, не думая о носогубных морщинах. Кстати, о них. Дамы бальзаковского возраста! Не переставайте улыбаться. Не бойтесь заработать мимическую складку. Созданные улыбки будут порхать около ваших онемевших от счастья лиц на том свете, а удел бедокурок, заливших ботокс и боящихся улыбнуться – сплошная немота и внутри, и снаружи… Каменноликие ангелицы, впаянные в колоннады небесных городов, с незаметным ужасом озирающие свои неживые налитые груди. Безжизненные безделушки, не могущие отереть капли ботокса, упрямо стекающие со лба и щёк прямо под ноги редких улыбчивых прохожих. Это всё давешняя привычка влиять на природу – она нас и подкузьмила скопом. Ну-у-у, нудно затягиваю я старую песню о вечном, ну-у-у-у, я-то здесь при чём? Я-то ботокс не колола, реки вспять не поворачивала, землю асфальтом не заливала. Я вообще люблю быть одна и не боюсь темноты. До сих пор на облака смотрю, звёзды сосчитать пытаюсь, меня – за что? Просили исповедь, так дайте поплакаться напоследок – не хочу в тартарары, что я там забыла. "Забыла, деточка, забыла" несётся из тьмы-тьмущей, "а что именно – там и узнаешь".

Надо бы припомнить что-нибудь прекраснодушное, порывистое, полётное, пусть останется – картинкой – в моём столбенеющем зрачке. Ветер финского залива не годится, слишком порывист, никакой зрачок не выдержит, а мой, мозаичный, тем паче – на мелкие осколки в секунду разлетится. А вот закат аскалонский – неплохо отпечатается. Тут тебе и влага слёзная, и багрянец отчаянный, и гармония ветра, неприметная для окружающих. Но всё же,… но всё же… память подкидывает чёрную метку, аккуратно засунув лоскуток с записью "волны залива, запах гнилых водорослей, тяжкие пески" в пустую бутылку из-под рижского бальзама, выкинутую упрямой водой на мой берег. Закон жанра требует немедленных воспоминаний про Домский собор в Риге, но я терпеть не могу законы жанра, поэтому начинаю вспоминать Таллинн.

Ратушная площадь радушна, открыта всем ветрам, и проулки, ведущие к ней, подобны извилистым детским горкам: вжжжик – и ты на месте. Несочетаемое сочетается – минимум места и максимум пространства с видом на залив. Сладит вишенка над взбитой сливочной шапкой, греет вязаное пончо, убаюкивает накат волн – чем не жизнь! Хочешь плоскость – поезжай на Саарему, хочешь угловатость – к ратуше, хочешь округлость – топай к воде. Зрачок наслаждается пейзажем, душа поёт осанну пронизывающему ветру странствий. Рюмочку таллиннского ликёра и – баиньки, пусть нам приснится сон о том, что не всё потеряно.

А отчего бы не придумать, что впереди – Вечность. Ведь я не в блокадном кольце, это не я ложусь в ледяную постель и размачиваю последний грамм хлеба в кровавой слюне. Это не я разорвана снарядом по дороге за невской водой, это ведь не я… отчего же вижу собственное лицо и в том Апокалипсисе? Но это не я, Боооже, это не я стою в очереди на удушение, ведь газовая камера – это давно, не сейчас… отчего же так ясно видны именно мои глаза в миг угасания чужой Вселенной? Но не я, не я, не я в этих бесчисленных подвалах с этими бесконечными пулями в затылок, это не я в пепле ядерных взрывов, это не я – убиенные, замученные, павшие.

Нет, это – я. Все апокалипсисы – мои. Каждый принимаю на себя. Хватит ли клеток моего тела для всей этой боли? Не хватит, я знаю. Ведь на каждый миллиметр моей погибшей плоти восстанет новый мучитель, родится новый конвоир, очередной солдат расстрельной команды. Я не смогу искупить ничьи грехи, не сумею закрыть чёрную дыру, втягивающую последние стоны, всхлипы, хрипы моих братьев и сестёр по ужасу. Тогда – для чего Вечность? Кому она нужна? Давайте уж прекратим эту  свистопляску. Толку-то… Неее, мрачно несётся из небытия, неее, не нужно нам столько ваших одним разом.

Ну, хорошо, давайте создавать новый мир, если уж старый прогнил гибельно, если уж столько дубильной кислоты понаразливали. Давайте очнёмся, восстанем из пепла, омоемся росами, споём оду радости. Протяни руку, возлюбленный мой, нарисуй неопасное солнце и нерадиоактивное облако. Пусть ветрá, а не воды потопа стекаются с белеющих вершин. Давай-ка, я назову тебя Адам, стану нежноликой Евой. Пусть нас прогонят из Эдема – ведь это всего лишь начало. Какое счастье – оказаться в начале пути.

Не получается?

Не получается, любимый, не получается. То ли плечи мои огрубели и шея стара, то ли – дело в глазах, они не в силах оглядеть пространство и выбрать точку в пейзаже. Ту самую точку, к которой надо идти. Да и тяжеловесна я теперь, нелегка на подъём.

Отчего же нет сил голову поднять и глянуть вон туда – облако в форме слона зацепилось хоботом за облачного жирафа, им не страшна акула, плывущая следом? Мы тоже могли бы неспешно сливаться с лазоревым фоном и улыбаться неопасным недругам. Но мы расстреливали, травили газом, бомбили, а эхо ударило взрывной волной.

Вы впадаете в демагогию, милая девушка, банальны эти истины, говорю я самой себе и закрываю глаза. Пора спать.

Сон о том, что не снилось никому.

Чёрный квадрат, а в нём – чёрная дыра в ничто. Ни-ни-ни, не ходите, дети, за порог, за порогом тысячи дорог, у дорог не может быть конца… гм, вот тут не хочется "кольца-лица" вослед за "порог-дорог", хорошо бы "опца-гопца-дрип-ца-ца", но никто не поймёт, поэтому начну сначала.

Чёрный квадрат, а в нём – чёрная дыра в ничто. Я обвожу чёрный квадрат голубой рамочкой и спасаю человечество. Прекрасная голубая рамка, могущая растворить чернь и залатать дыры, чем плохо? А в рамке – на чёрном фоне – надпись серебряной краской:

Кризис Среднего Возраста

русскоязычная
литература Израиля