|
|
-
- Марина Георгадзе
- Из книги “Черным по
белому”
-
(К МАМИНОМУ ПОРТРЕТУ)
Посмотреть — только
кости да кожа,
да угрюмые кисти
волос.
На тебя я тем больше
похожа
чем во мне больше
струн порвалось.
Чем темнее поля
под глазами
— тем светлей этих
глаз глубина.
Мама, как получается
с нами
что и жизнь лишь над
смертью видна?
Ты хотела в лесах
притаиться,
ты хотела пореже
дышать
— но стволами не
откупиться,
но не море стволами
сдержать.
Ты могла быть
всех женщин моложе,
всех мужчин ты могла
быть смешней.
Но душа словно кости
под кожей
проступала сильней и
сильней.
Слишком сильные
мы в этом мире.
Слишком нежные
струны на нем.
Непохожими в мир
приходили
— одинаковыми умрем.
1983
* * *
Я больше не спасаюсь
и не жду.
Я не ищу ни счастия ни
дела.
Вот я рубашку белую
надела
и люди думают что в
ней иду
на свадьбу,
что сбежала из
больницы,
тюрьмы; что завтра у
меня война.
Прекрасный белый
цвет на все годится.
И каждая догадка их
верна.
(МОРЕ В БАТУМИ)
Я помню, вдоль берега
синий луч “Аполлона”
внезапно высветил
камни, солдат, влюбленных.
Как будто конец
поцелуям, конец погонам
и сам Спаситель идет
наводить законы.
А сверху уже
толпою бежали горы,
хватались за сердце,
падали, угрожали...
Но тихим звуком во
тьме улыбнулось море,
краем улыбки в Турцию
заезжая.
1989
(9 АПРЕЛЯ 1989 ГОДА)
Все собирались в
верхних переулках,
для танков узких.
Свертывали флаги.
Внизу, на поле битвы,
было гулко
и самый зной оледенел
от страха.
Там не осталось
зрения и слуха.
И отразиться лишь
имели право
платанов старых
вскинутые руки
в обезумевших окнах
телеграфа.
1989
РЫЖАЯ
Ушла, но не прошло и
получаса
— пришла и села
посреди двора,
хвостом укутав лапы.
Вместо глаза
— сочащаяся красная
дыра.
Светило солнце и
жужжала муха.
Все замерли —
цыплята, люди, кот
— и отступили.
Посредине круга
она сидела, чуть
качаясь взад-вперед.
Шептали люди: “Господи!
как можно
так много потерять за
полчаса!”
— и осторожно, очень
осторожно
руками трогали свои
глаза.
Еще вчера они
тебя манили
и гладили, и говорили:
“Кис!
Ах если б мы кого-нибудь
любили
так беззаветно как ты
душишь крыс!
— Мы жизни бы
своей не пожалели!
Дай только крысу,
чтобы полюбить!”
Теперь молчат.
Твой мертвый глаз алеет.
Другой — презренье
не дает открыть.
Н. Афон, сентябрь 1992
Из цикла “БЕЛОЕ
МОРЕ, ЧЕРНАЯ РЕКА”
(1)
Мы научились боль
перемогать
и научились обходить
молчанье
по краю, как болото с
рыжим мхом,
где в самом центре
озеро зияет.
И научились иногда
прощать,
не оборачиваться на
прощанье,
и хоронить любимое
живьем,
тихонько по-французски
напевая.
Мы научились.
Только море — нет
— и наши лодки
волнами смущает,
и не дает расправить
паруса.
А небо полюбило
серый цвет,
непролитые слезы
возвращает
и стонет лес на наши
голоса.
(2)
— Ты помнишь, вымерли
на литорали
медузы красные и
пескожилы?
В деревне избы серые
упали,
а не упали — так
перекосило
как пьяных мужиков. А
те — сгорели.
И лес сгорел от
одного окурка.
Последних овец волки
переели.
И две последних бабки
— Ленка с Нюркой
на разных берегах
зимой остались.
Мост через речку тоже
развалился.
И за зиму они не
обменялись
ни словом;
лишь в окошках свет
слезился,
для Ленки — Нюркин, а
для Нюрки — Ленкин...
Но льдом на стеклах
намерзали числа,
скрывая жизнь,
скрывая свет в чужом окошке...
— Да, помню: вновь
размножились за мысом
и пескожилы, и медузы
тоже.
Весной в деревню
мужики вернулись,
и розовые новые
ограды
поставили из жердей
из еловых.
И вновь овечье
заструилось стадо,
а следом — лошади, а
следом — и коровы.
И бабка Ленка дважды
в день с пригорка
овец скликает
прежним звонким матом...
— Но почему-то
делается горько,
как будто все
поумирали рядом.
— Сгоревший лес
оброс зеленым пухом...
— На кладбище — все
свежие могилы...
ё
— Пейзаж и звук,
коснувшись глаз и слуха,
их сделал чище и
острей чем были...
— Теперь болота
превратят в покосы.
Детей родят собаки,
овцы, люди.
Мы этого просили —
лили слезы.
Мы этого хотели — это
будет.
Смерть отменяется —
и розовой оградой
жизнь поднимается —
и жизнь, и иже с нею.
А мы привыкли рая
ждать и ада,
но завтрашнего утра
— не умеем.
* * *
Черный и бледный,
весь в волосах и в коже,
шахматист из страны,
страшной своим размером,
говорил с
небоскребами, пил как лошадь,
жил на улице, будучи
миллионером.
И рыдал, как будто
упал из рая,
и смеялся, как будто
взлетел из ада.
Говорил: “Я в шахматы
не играю,
и вообще, мне ничего
не надо”.
То ли умер он, то
ли выкупил дом в Майами.
Кто-то видел — то ли
Медведь, то ли Сева
как он шел по Нью-Йорку
— то шел углами
слово конь, то
наискось, как королева.
Июнь 1994
ГОЛЬФИСТ
Человек; в нем сердце
бьется,
кружит кровь, живот
смеется
и в глазах как пламя
чист
тонет, тонет красный
лист.
Наше прошлое пропало
словно берег после
шквала.
Только с желтого
обрыва
корни виснут
сиротливо,
и один гольфист
упрямый
садит мяч из ямы в яму,
— режет мяч в стволы,
в песок,
в рикошет из рикошета,
представляя,что в
висок
бьет врага из
пистолета;
представляя, что
детей
зачинает, забывая
что всего лишь,
развевая
клюшкой, скачет меж
корней
в предрассветном
парке дымном
между спутанных и
длинных
словно волосы дерев,
над бормочущим как
рабби
взад-вперед и
нараспев
океаном...
1993
* * *
Я пришла в
сумасшедший дом
чтобы было с кем
говорить.
Мне сказали: смотри
на огонь,
он поможет тебе ожить.
Он поднимет твои
волоса,
он разбудит память и
страсть.
А как научишься
воскресать
— ты должна на море
попасть
— где остался от всех
речей,
диалектов, судеб,
племен
только профиль волны
ничей,
только гладкий
песчаный склон.
Где так просто
оставить след
и так просто его
стереть.
— Ты должна на море
смотреть
— оно поможет тебе
умереть.
1994
* * *
— Что вы будете
делать после смерти? —
спросили Черчилля.
— Первую тысячу лет я
буду рисовать.
Первую тыщу лет ты
будешь солить и перчить,
а я буду в мебель
кидать свой черный метальный
ножик.
А за окном на заборах
пузатый Черчилль
будет красным мелком
рисовать прохожих.
Господи! — отпусти,
дай нам делать лажу,
на голове стоять,
продавать зубную
пасту; это в жизни
надо быть важным
— рисовать, летать и
писать стихи врасписную,
а после смерти все
хорошо, красиво.
В белых рубашках
чистые дети рая.
Можно лежать на пляже
и быть счастливым,
раз в тыщу лет
занятье свое меняя.
Не надоест, не станет
тошно и скучно,
и на душе — не мрачно
как в чашке с черным
кофе, и не удастся
себя замучить
ради того, чтоб
поэтом быть и актером.
...первую тыщу лет
Эйнштейн будет
держать аптеку
Рабиновича,
продавая в ней
панацею.
Я иногда поднимаю
голову кверху,
чтоб посмотреть как
проходят, тихо белея,
по небу наши жизни
как лев и лодка.
Вон они мы — это ли не
утешенье?
Кто там внизу ищет
себе решетку
и надрывно летает по
дням рожденья?
Февраль 1995
БЕЙТ— ХА — КВАРОТ*
Над могилой не виснет
листва и надгробье мое —
без портрета.
Ни ограды вокруг —
никакого подобия дома.
Чтобы прямо и быстро
взлетела душа как ракета.
Чтоб, взлетая, она не
запуталась в чем-то знакомом.
Чтоб она по дороге не
сделалась птицей на ветке
или рыбой в ручье, не
смешалась бы с дымом сигары.
Чтоб она не помчалась
к заветной любовной отметке
как собака несется к
столбу своего писсуара.
Чтоб она на себя не
взяла никакую личину.
Чтоб не знала она
ничего, кроме грома и свода.
Чтоб взлетая забыла,
кем — женщиной или
мужчиной
ковыляла она по путям,
спотыкаясь о годы.
Потому что мы были
угрюмые косные люди.
Мы отдали земному и
божью и царскую долю.
Кто умел полюбить —
тот умеет забыть.
Мы — забудем.
Мы ослушались Бога
как Он повелел — и довольно.
Пусть душа начинает
опять как когда-то — в пустыне.
Пусть не будет за
яркой чертой ни войны, ни охоты.
Только желтые камни
ко мне приносите отныне.
Только круглые
желтые камни — отточье свободы.
Февраль 1995
_______________
* Еврейское кладбище (иврит)
Jardin de Luxembourg
Вот еще один стих про
Люксембургский сад
где любовники
мраморные лежат
на ступени фонтана.
Голым телом на мелкой
декабрьской воде.
И воды простыня
исчезает в пруде,
полном листьев
платана
– что всплывают
наверх, как ладони к глазам
хироманта:
– Прочти, что
предсказано нам
в точках, линиях,
звездах.
Чей-то внук умирает
от смеха в пыли.
И ползут многоглазые
корабли
сквозь веснушчатый
воздух.
Между вазами
вздыбленных жестких цветов
люди смотрят на
мраморную любовь
заменяя скульптуру
на другую – мечту или
муку свою.
Так и я как вода зябко
морщусь, смотрю
на фонтан; и себя и
тебя узнаю,
улыбаюсь как дура.
Если б этого бога
немного обрить,
оттопырить бы уши ему,
заострить,
посадить еще родинку
на нос
если б амфору- нимфу
углами обить,
разлохматить ее,
позвоночник скосить
- как бы вышло похоже
на нас.
Хоть чума, хоть музей,
хоть взорви на куски,
хоть предай и сбеги –
но бедро от руки
оторвать нет надежды.
Мы уже превратились
друг в друга навек
и куда ни пойди –
катит с мраморных век
парусиная нежность.
... Это все еще стих
про Люксембургский сад.
Там французы на
птичьих ногах семенят
и про вечность
лепечут.
Двое мошек в камине
фонатана. С небес
наступает заросший
сиянием перст.
- Значит, снимок
засвечен.
Четыре года в Америке
На четвертый год
- на четвертый год
куплен дом и в банке
кустится счет.
Отрастил брюшко.
Развела одежд.
И вросли в пейзаж
так, что не отрежь
те, кто был – изгой,
туман над рекой.
Кто не мог до земли
дотянуться ногой
от бесплотности.
Сквозь кого на
просвет
можно было читать
- этих больше нет.
А иные
как чуточку обжились
- тихо вздрогнув,
в гении подались.
Кто открыл смысл
жизни
кто – колесо.
Тот Эйнштейна попрал,
тот побил Басё.
Пишут книги ночами
- попробуй тронь.
И Нью-Йорк в очах
как вечный огонь.
Даже мы, лентяи и
дураки,
почесав через левое
ухо мозги,
поискали себя
- и всегда нашли.
В ирокезы,
в мустанги,
в бродяги ушли.
По дороге –
американской мечте
пролетаем
в восторге и пустоте.
И понятно уже
на четвертый год,
что никто из умерших
назад не придет,
хоть храни их одежды,
хоть продавай.
Потому что только из
ада в рай
путь ведет,
и с Запада на Восток
не вернут ни память,
ни боль, ни долг.
Только белый шрам в
небесах повис.
Только слезы катятся
сверху вниз.
***
J’t’aime plus que de l’amour.. (S. Adamo)
Тебя, а не его
(будь этот “он” хоть
кот,
хоть человек, хоть
океан, хоть кофе).
И не себя в любви –
она идет
мне не сильнее, чем
кресты – Голгофе,
липучка – мыши,
ураган – зонту..
Тебя, тебя, не пустоту
под боком
которую спросонья по
утрам
тянусь обнять.
Не счастье, не мечту
не боль, не страх
не этот жалкий хлам -
стишки и музыку –
схватить бы их всем скопом
и рассовать по
мусорных мешкам.
Тебя – не жизнь, не
смерть.
Они вдвоем
не покрывают
щиколоток даже.
Тебя, а не любовь.
Ее зовем
как желтенький
наемный экипаж,
чтобы довез наверх до
алтаря
или спустил до
вирусов.
Не это.
Не чудище. Не жертву.
Не царя.
Не истину, не время,
не котлеты.
Не благо. Не
просроченных детей
которые в тюрьме
воображенья
состарились и умерли
давно.
А просто так – тебя.
Тебя живьем.
Когда ты, жмурясь под
дождем весенним,
зеваешь в
междуоблачный проем
и думаешь о булочке с
вареньем.
- Стихи и проза
Марины Георгадзе представлены также:
- Журнал “Итака”: http://rema.ru/itaka/html/recomenduet/georg.htm
- Журнал “Постскриптум”:
http://www.vavilon.ru/metatext/ps6/poetae.html
- На сайте Саканского:
http://dynamo-ny.com/sakansky/all/georgadze/marina1.htm
- Книгу поэта Марины Георгадзе,
живущей в
Нью-Йорке: можно приобрести в
магазине "О.Г.И":
Потаповский пер. (м Чистые пруды), д.
8/12, стр. 2,
вход во двор, направо
тел. 229-54-89, 229-70-59, 927-57-76
|
