|
И. Б. Рунов |
|
|
|
|
|
|
«- Кто
Вы и что Вы такое? – спросил Скрудж. -
Я – Святочный Дух Прошлых лет». |
||
|
ДЯТЕЛ Святочный
рассказ «Проклятые
греки» – Егор в сердцах поддал «газу»,
и вишневый «Ягуар», будто потягиваясь
со сна, бесшумно выкатился из
подземного гаража в центре Москвы.
Мгновение, и он уверенно вошел в поток
машин на набережной. Мотор послушно
набрал обороты, возвращая хозяину
хорошее настроение. «Чертовы греки!» -
повторил Егор по инерции, и на его лицо
вернулась привычная полуулыбка. Дело,
конечно, было не в греках. Просматривая
вечером подборку глянцевых журналов,
он наткнулся на заметку одной знакомой
«столичной штучки». Рассуждая в
непривычно серьезной манере об
античной культурной традиции, она
восторгалась греческим языком, в
котором с полдюжины слов выражают
различные оттенки взаимного влечения
мужчины и женщины – и это не считая
любви к ближнему своему, тварям Божьим
и своему греческому Отечеству. Егор
попытался вспомнить, как «великий и
могучий» выручал его в определенных
жизненных ситуациях. Кроме банальных «зайка
моя» и пары полуприличных
словосочетаний память ничего не
подбрасывала. «Совсем одичал на работе,
- жалобно пискнуло внутри – надо что-то
делать!», но что делать и, главное, зачем
«это самое» делать оставалось
непонятным. При
въезде в гараж Егор задел боковым
зеркалом ворота и тихо выругался.
Полоса невезения продолжалась. Неделю
назад он повздорил с женой, и та уехала
с Рублевки к теще, в их арбатскую
квартиру. Они нередко ссорились, но у
Егора хватало ума и такта найти повод
для примирения. На этот раз не захотел.
В памяти возникло удивленное лицо жены,
ожидавшей до последнего, что он ее
остановит. Потом всю неделю дневал и
ночевал в офисе – «колбасило по полной»,
как сказал бы сын. Егор
набрал на мобильнике номер Борьки,
уехавшего недавно в Лондон дописывать
диплом, но телефон упрямо молчал. «Наверное,
в спортзале», - Егор плеснул в бокал
любимый «Чивас», добавил немного воды,
растянулся в кресле напротив
выключенного телевизора и закрыл глаза.
Мелькали, как в калейдоскопе, картинки
пробежавшей недели: обиженное лицо
Наташи, биржевые сводки на офисных
мониторах, раздраженная гримаса
партнера в банке, неизвестно откуда
взявшийся утром на веранде огромный
мурлыкающий рыжий кот. Откуда-то сбоку
выплыл образ носатого грека из
довоенного фильма: «А любовь в Греции
есть? – В Греции все есть…» «Проклятые
греки» - в который раз, но уже с
некоторой завистью, пробормотал Егор,
пытаясь справиться с «зависшим» мозгом.
Выход из «умственного тупика», как это
часто бывало, пришел во сне, под утро,
когда все в мире кажется простым и
ясным. Спустя два дня он уже лениво
осматривал венецианскую крепость с
балкона белоснежного отеля о. Крит.
Светило солнце, горланили чайки, шипело,
пенилось и швыряло галькой Средиземное
море. На дворе стоял 25-й день
двенадцатого месяца последнего года
первого десятилетия XXI века. Знакомство «Не
может быть» - едва открыв глаза, Егор
застонал и повернулся лицом к стене.
Ему просто не могло быть так плохо. Даже
вчерашний подзабытый кураж от
потребленного «ерша» из македонского
вина, коньяка «Метакса» и анисовой
настойки «УЗО» не оправдывал таких
катастрофических последствий. В
похожих ситуациях дома выручала
заветная кнопка на телефоне – не позже,
чем через полчаса из соседнего
ресторана доставлялась корзинка с «лекарствами».
Первая рюмка водки из заиндевевшего
графина потреблялась не без некоторого
смущения («мы ее, мамочку,
опрокидонтиком») и поспешно
закусывалась хрустящим соленым
огурчиком с налипшей веточкой укропа.
Вслед за «eye-opener», с трехминутным перерывом, следовала
вторая доза в сопровождении квадратика
белого хлеба со сливочным маслом и
горкой красной икры посередине.
Откликаясь на заботу, травмированные
за ночь алкоголем сосуды благодарно
расширялись, восстанавливая
кровоснабжение и сигнализируя мозгу –
ты на правильном пути! Ну, а третья,
заключительная рюмка шла, как говорят в
народе, «ясным соколом» - в преддверии
дымящейся душистой рыбной солянки, с
теснящимися поверху веселыми
капельками огненно-рыжего жира,
дольками лимона и притаившимися на дне
каперсами и оливками. Вся процедура
утреннего лечения занимала не более
получаса, мягко гася симптомы
похмельного синдрома, отгоняя
тревожные мысли и погружая в
спасительный сон. Взглянув
на часы, Егор сообразил, что проспал
почти весь день. Смеркалось, и заветная
кнопка на телефоне была бесполезна.
Даже в пятизвездочной греческой
гостинице, ни за какие деньги
невозможно было купить горячей
севрюжьей солянки и любимых
малосольных огурчиков. Окончательно
осознав этот неприятный факт, Егор со
вздохом перевернулся на другой бок и –
остолбенел. То, что он поначалу принял
за вазу с цветами, оказалось
миниатюрным - не больше бутылки из-под
недопитого накануне шампанского - юным
существом, явно женского пола. Об этом
говорило короткое розовое платьице из
воздушного материала с бретельками и
изящная белая кофточка. Положив ногу на
ногу, существо с интересом
разглядывало свои крошечные алые
туфельки. Из
книг и рассказов друзей Егор знал, что
подобное случается в результате
длительного и неосторожного
употребления спиртного. Появляющиеся
при этом существа не вызывают симпатии
и желания общаться. Зеленые и хвостатые,
они строят рожи, кривляются, носятся по
дому и играют в прятки с хозяином до
полного изнеможения. «Ерунда какая-то
– подумал Егор и непроизвольно
потрогал рукой лоб – тот был холодный и
липкий. Существо,
заметив взгляд Егора, взглянуло на него
сквозь миниатюрный лорнет, будто желая
оценить глубину состоявшегося падения.
И вдруг быстро заговорило на
непонятном наречии, которое
непостижимым образом складывалось в
голове в привычную русскую речь. «Не
стоит переживать, достопочтимый Егор
Борисович, - щебетала незнакомка. – По
роду занятий мне приходится общаться с
людьми из разных сословий и, подчас, в
сложных жизненных ситуациях».
Окончательно сконфузившись, Егор
натянул одеяло до самого подбородка. «Мы
- феи Любви, о которой Вы думаете все эти
дни – продолжала она и взмахнула
крошечной светящейся палочкой, в
которую превратился ее лорнет. В это
мгновение в центре комнаты возникла
голограмма, изображающая трех существ,
напомнивших Егору рублевскую «Троицу».
Изображение переливалось розово-голубыми
оттенками и излучало теплоту и покой. «Мы
приходим в этот мир в канун Рождества
напомнить людям, что движет миром. –
продолжала розовая фея. – Любовь
объединяет все сущее; если уподобить
жизнь океану, то человек - это волна,
несущая силу и радость любви,
передающая ее другим людям, всему
живущему на земле». «Тот,
кто послал нас к тебе в эту волшебную
ночь, – фея незаметно перешла на «ты», -
дарует тебе возможность заново прожить
жизнь. Мы вернем воспоминания о днях,
когда ты сам жил любовью и дарил её
ближним». Фея
вновь взмахнула волшебной палочкой и
половина огромного «президентского»
номера превратилась в ожившую диораму:
перед Егором мерцали огни городов,
переливались моря и океаны,
возвышались горы и желтели пустыни. На
одном краю фантастического
игрушечного мира розовел рассвет, на
другом – сгущалась синева и зажглась
первая звезда. «Это
карта твоей жизни, – в словах феи
послышалось сочувствие, – ты ничего не
в силах в ней изменить - только
вспомнить, каким был, и что ощущал много
лет назад. Ведь людям свойственно
забывать свои мечты и менять убеждения
под давлением «объективных
обстоятельств», - сделав ударение на
последних словах, фея комично закатила
глазки. «Трижды
ты заново проживешь свою жизнь, чтобы
понять себя сегодняшнего, - продолжала
она - Первое путешествие будет самым
романтичным - это моя специализация,
как говорят люди. Ты встретишь женщин,
которых любил, вновь испытаешь восторг,
отчаяние и надежду – только для того,
чтобы понять: все ли ты сделал для
счастья любящих тебя людей». С этими
словами фея исчезла, оставив Егора
наедине с волшебной страной,
напоминавшей подаренную однажды отцом
под Новый Год детскую железную дорогу.
Только вместо свистящих паровозиков и
крошечных семафоров перед Егором
непостижимым образом разворачивалась
его собственная жизнь. СОН
РОЗОВОЙ ФЕИ Сквозь
застывшие облака Егор угадывал силуэты
города своего детства. Зубчатые стены
Кремля и хищные багровые звезды, «сталинские
высотки», зелень парков. Холодом
блеснула Москва-река, змейкой
обернулась вокруг Китай-города и
устремилась на юг, к теплу. Карта
услужливо придвинулась и выросли
лабиринты московских северных окраин
– классический силуэт Петровской (ныне
Тимирязевской) Академии, парковый пруд,
разделенный плотиной, деревянные
бараки с палисадниками и зарослями
золотых шаров. Здесь продолжало жить
его детство. Чуть
южнее, у Белорусского вокзала, нависал
угрюмый каменный дом - детский сад
орденоносной газеты «Правда», куда
Егора поместили в середине 60-х годов
прошлого века по большому «блату». А
вот и сам Егор – в просторной спальне,
где сопят и причмокивают во сне еще три
десятка будущих «строителей
коммунизма». Просыпается он от запаха
разваренной перловки, фруктового
киселя и свеженарезанного серого хлеба
– он струится из кухни и вползает Егору
в нос, рот и даже под гусиную кожу
высунувшихся из-под жидкого байкового
одеяла ног. В воздухе витает много
бытовых запахов, но щенячьим нюхом Егор
уловил и навсегда отпечатал в памяти «букет»
из этих трех ароматов – символов
советского пищеблока. Пятилетний
Егор лежит с открытыми глазами и
вспоминает прошедшее воскресение: игры
во дворе с мальчишками в «царя горы»,
подаренные бабушкой блестящие яловые
сапожки, внезапную дружбу
с соседским черным котом, который
повадился ходить в их палисадник. От
приятных воспоминаний Егора отвлекает
движение на соседней кроватке. Он
бросает туда сердитый взгляд и
замирает. Потягиваясь со сна, из-под
казенной простынки – словно бабочка из
кокона – вырастает юное создание.
Непонятная сила сжимает Егору сердце и
заставляет его биться быстро-быстро.
Это странное состояние ему суждено
испытать в жизни еще много раз. Взгляд
Егора скользит на север, и
останавливается на четырехэтажном
кирпичном здании. В холле первого этажа
английской спецшколы идет урок бальных
танцев. Под аккомпанемент старого
рояля урок ведет бывшая балерина
Большого театра, изрядно погрузневшая,
но сохранившая девичью грацию. Егору
десять лет и он скользит в паре по
вощеному школьному паркету в бальном
па-де-грасе. Поддавшись внезапному
соблазну, он крепко сжимает руку своей
партнерши и чувствует, как послушно
перебегают косточки вдруг ослабевшей
руки. Ожидая, по мальчишьей привычке,
сопротивления, он обескуражен
податливостью маленькой женщины. Он
смущенно отпускает руку: один ноль в Её
пользу. Урок запомнился, сила – это еще
не правда, это даже не часть правды. Школьные
годы! Сколько сердечных открытий было
сделано в казенных стенах! Сладкая
заноза первой любви - от первых
смущенных взглядов через три парты до
предательского поцелуя на выпускном
вечере. Лихорадка второй любви,
поселившейся в сердце на многие годы.
Милые одноклассницы в строгой школьной
форме и чернильными пятнами вместо
маникюра, шпарящие наизусть «Евгения
Онегина» - мы вместе проходили первые
уроки «страсти нежной». Внутренним
взором Егор обратился на юг, и перед ним
взметнулось здание Московского
Государственного Университета.
Монблан советской высшей школы на
Ленинских горах и место компактного
проживания тысяч очаровательных
студенток всех наций и национальностей
Советского союза, а также стран
народной демократии, просыпающегося
Востока и вольнолюбивой Африки. Это
были годы заката империи. Вместе с
чередой Генсеков незаметно уходила
эпоха. Социализм в СССР умирал под
музыку «АВВА» в ритме диско. Растерянное
общество искало простые ответы на
одолевавшие «проклятые вопросы» и,
уверовав, что «поэт в России больше, чем
поэт», находило их в песнях Высоцкого и
Окуджавы. Как и доносившиеся с Запада «Битлз»
и «АBBA» они пели о простых вещах – о
любви и свободе. Еще в школе Егор
выучился играть на шестиструнной
гитаре, и ни одно застолье не
обходилось без его песен. Их
воздействие на неокрепшие девичьи души
было сокрушительным. Егору вспомнился
первый стройотряд на курильских
островах - горланящих жирных чаек,
бухту с японскими контрабандными
катерами и одноэтажный барак общежития,
где в перерывах между аккордами в
жарких объятиях «рыбачки Зои» он
расстался (пятикратно!) с невинностью.
Потом была череда глаз и губ,
раскрывающихся навстречу в
студенческих общежитиях, на скамейках
парков и даже, однажды – среди кастрюль
на кухне подмосковного пионерлагеря,
где он подрабатывал зимой
пионервожатым. Романтическая карусель
бешено крутилась. В те годы были
популярны вестерны со смуглым
красавцем Гойко Митичем, и сокурсники
прозвали Егора на югославский манер -
Водко Девкович. Но
ничто не вечно под луной, как любил
поговаривать его школьный учитель
физкультуры. На пятом курсе в МГУ
каждый месяц гремели «комсомольские
свадьбы». На одной из них Егор
познакомился с зеленоглазой русалкой
со второго курса журфака по имени
Наташка. Роман был бурный и на свадьбу в
подмосковный ресторан «Сказка»
съехалось много молодого люда из
разных концов СССР. Студенческий non-stop
подходил к концу, на смену беззаботным
вечеринкам пришли житейские заботы,
запах детских пеленок и поиски
заработка. Прошли
годы. Наступили долгожданные и подлые
времена перемен и вот уже на их «серебряном»
юбилее, ведущий церемонию модный
телеведущий привычно и пошло острил о
вечной любви, а под занавес,
постаревшая эстрадная звезда добила
подвыпившую публику коронными «Серебряными
свадьбами». В действительности, их
роман с Наташкой давно закончился. Егор
попытался вспомнить, как это случилось:
его первая измена – с рыжеволосой
красавицей из машбюро советского
посольства в Лондоне, любимицей
старшего дипсостава. Что сработало?
Унылость поднадзорной жизни
совслужащего за границей? Угасающее
влечение к жене? Ностальгия по
студенческим подвигам? Потом было
много других лиц и имён, которых Егор не
помнил. Первое неясное ощущение
предательства прошло и «походы налево»
он оправдывал природной мужской
полигамностью. Мысль о разводе не
возникала - так жили все вокруг. Знала
ли жена о его похождениях? –
Догадывалась, но как умная любящая
женщина не хотела опускаться до «выяснения
отношений». Надеялась, что рождение
второго ребенка охладит темперамент
мужа; когда эта надежда не оправдалась,
начала потихоньку выпивать. Эта
склонность, не заметная для окружающих,
усилилась после смерти старшего сына. В
последние годы, особенно после
переезда на Рублевку, их семейная жизнь
«стабилизировалась», используя
популярный политический термин «нулевых».
Егор напропалую крутил романы с
расплодившимися львицами полусвета.
Гламурный кодекс поощрял такие шалости,
пришедшие на смену поднадоевшим
брутальным утехам в бане. Наташка
преодолела тайное пристрастие (полгода
в обществе анонимных алкоголиков под
Лондоном) и увлеклась
благотворительностью, заполняя вакуум
семейного отчуждения. Принадлежность к
известной артистической фамилии и опыт
журналистской работы в России и за
границей помогли ей быстро освоить
новое дело. Фонд помощи детям, больным
аутизмом, благотворительные аукционы с
участием знаменитостей, кампании по
сбору средств в Интернете – все это
вскоре сделало ее одной из заметных
фигур столичных светских хроник. С
Егором они виделись в загородном –
стилизованном под английский замок –
доме, часто за полночь, обменивались
новостями, говорили о сыне. Близость,
доставлявшая, казалось недавно,
столько радости, почти ушла из жизни. С
ней исчезла ревность, сменившаяся
модным убеждением, что каждый имеет
право на личную жизнь. Егор
вглядывался в раскинувшийся перед ним
город, который в ответ хищно подмигивал
мириадами огней. Гостиница «Москва»,
Манеж, Храм Христа Спасителя,
уничтоженные кварталы Остоженки –
везде господствует «новодел». Москва
разучилась спать. Похожая на стареющую
шлюху, накаченную деньгами, словно
ботоксом, от чего уже почти закрылись
глаза, но жадно растянулись губы, она
застыла в ожидании очередной порции
острых ощущений. Егор в очередной раз
подивился тому, как быстро в его
любимом городе возник новый –
виртуальный мир, где царят суррогаты,
фальшивка, где знание уступило место
умению, чувства подменили эмоциями,
желания – инстинктами. Населенный еще
недавно героями Чехова, Куприна и
Булгакова и живший по законам высокой
поэзии «серебряного века», город его
детства совсем не походил на нынешний
сверкающий рекламой унылый бордель. «Будьте
осторожнее в своих желаниях» - вспомнил
он совет одного из героев Тарковского
– они имеют свойство сбываться». И
заснул. Сон
голубой феи Утром
Егор отправился на поиски лабиринта
Минотавра, где когда-то бродил «отважный
Тесей» в поисках человека-быка. В
детстве он зачитывался этой историей
из стертой до дыр книжки Куна «Мифы и
легенды Древней Греции». И тут его
ждало разочарование: по изъеденному
временем холму были разбросаны остатки
каменных фундаментов непонятного
происхождения. Кое-где возвышались
реставрированные бурые коринфские
колонны, неожиданно и элегантно
сбегающие к основанию, да вспыхивала на
солнце бирюзовая мозаика с играющими
дельфинами. Тщетно пытался Егор
представить Кносский дворец в античные
времена и как выглядела – почему бы и
нет? – красавица Ариадна. В
гостинице Егор с облегчением встал под
холодный душ. Сегодня он решил
ограничиться легким ужином и бокалом
белого вина. Завершив трапезу (любопытно,
почему по-гречески это слово означает «банк»?),
Егор затянулся сигарой, закашлялся и
раздраженно потушил ее. Неожиданная
гостья и странный сон (так он оценил
ночное происшествие) не шли из головы. Не
успел замереть перезвон фужеров в баре
при двенадцатом ударе старинных часов,
как Егор ощутил едва заметное
дуновение и на прикроватной тумбочке
возник знакомый силуэт. Сегодняшняя
гостья была одета в голубое, более
ничем не отличаясь от вчерашней.
Поразившее его накануне щебетанье
вновь чудесным образом превращалось в
голове Егора в обычную русскую речь (хорошо
бы так понимать язык птиц и зверей!). «Продолжим
наше путешествие, - сказала голубая фея
– сегодня ты вспомнишь родных тебе
людей. Любовь к женщине – отблеск
всемирного огня, акта творения, но
только чувство родственной любви
делает человека человеком,
существом земным. Рождаясь с первым
глотком материнского молока, эта
любовь с годами впитывает все оттенки
человеческих эмоций – благодарность,
сочувствие, желание творить добро. Этот
величайший дар Божий помогает человеку
выполнить его земное предназначение».
С этими словами фея выпорхнула в черный
проем окна, в котором уже покачивалась
лодка полумесяца. В центре комнаты
вновь загадочно мерцал город его
детства. «Просыпайся,
сынок, - раздается у виска – пора
вставать». Егόзушка (так его прозвали
за непоседливость) с трудом раздвигает
губы, запекшиеся от сна и вареной
сгущенки – их с братом вечернего «снотворного».
Холодно и темно. На стене уныло тикают «ходики».
Егор отчаянно цепляется за обрывки
ночного сна. Наконец, спасительные
мамины руки пробегают по спине,
согревают и примиряют с неизбежностью
нового дня. Город
детства просыпается. Зажглись окна в
домах, вытянувшихся цепочкой от
городских окраин до Кремля. Да, много
казенных квартир поменяла семья
Горюновых, пока не осела в «генеральском»
доме рядом с Манежной площадью. В том
дальнем – Егор бросил взгляд в угол -
заснеженном дворе на севере Москвы,
зажатом между двумя пятиэтажками, они
бились, начитавшись «Трех мушкетеров»,
на обрубках новогодних елок и ходили
стенка на стенку против «кодлы» с
соседней улицы. Летом жгли карбид в
лужах и охотились из рогаток на
зазевавшихся лягушек в соседнем
лесопарке. А в этом – взгляд Егора
выхватил типовой блочный дом возле
Лужников – двор заменяли просторные
гулкие подъезды. Московские
подъезды! Сколько романтических
историй и маленьких трагедий повидали
они на своем веку. На входных дверях в
те годы не было кодовых замков, а
порядок и общественную нравственность
надежно охраняли бабушки, помнившие
еще бои на Пресне в 1905 году. Здесь шла
особая, неподвластная взрослым, жизнь
сотен тысяч московских подростков.
Выпорхнув на волю из душных коммуналок,
они пели под гитару и целовались,
читали стихи и выпивали портвейн «из
дула», замирая от шума движущегося
лифта. Все
это годы они были рядом – Егор и его
старший брат Сашка. В освещенном окне
Егор видит себя, растянувшегося на полу.
Идет извечная мужская игра – «в
солдатики»: болтик да гайка - готов боец.
Простенькие стальные ценились выше
алюминиевых - за вес и устойчивость.
Дюжина деревянных разноцветных
кубиков – вот и бастион фрицев. Атака!
– и по деревянному полу с леденящим
душу шелестом несутся «снаряды» –
стальные шарики из подшипников с
соседнего завода. В
то скупое на игрушки время воображение
заменяло им знание и развивало
инстинкты. Наверное, поэтому многие
выросли мечтателями. У Сашки страсть к
фантазиям с годами не исчезла, оттого
он и пошел в журналистику. Путешествия,
романтика дальних дорог – этим бредило
не одно поколение комсомольцев за
оградой «развитого социализма». Разве
можно было представить, что
постаревшие байкеры, еще недавно «ждавшие
перемен» вместе с Виктором Цоем, будут
как «стая бандерлогов» завороженно славить
Главного Стабилизатора? Многие
годы они были неразлучны – крепко
сбитый, в отца, Сашка, часто ставивший в
тупик окружающих неспособностью к
компромиссам и обостренным чувством
справедливости, и рассудительный,
ироничный Егор. Внешняя полярность не
мешала им ладить, лишь подчеркивая
глубокую взаимную привязанность. Когда
между ними пробежала черная кошка? –
попытался вспомнить Егор. Перед ним
вырос с детства знакомый силуэт Биг-Бена
и Британского Парламента. Да, это было в
Лондоне, куда Сашка приехал в середине
80х по заданию редакции. Приняв в пабе
крепкого эля, они схватились на темы «перестройки».
Брат восторженно говорил о
горбачевских «общечеловеческих
ценностях» и близком светлом будущем.
Желая подразнить брата, Егор ёрничал,
имитируя циничных британских
политиков, чем выводил того из себя. И
уж совсем глупо было сравнить его
преклонение перед Горбачевым с пылкой
любовью брата к жене. Больше
Сашка в Лондон не приезжал, он колесил
по развалинам СССР и стал вскоре одним
из самых читаемых российских
журналистов. Его жесткие репортажи из
горячих точек – Абхазии, Карабаха,
Таджикистана – не щадили читателя и
вскрывали тайны финансового и
политического закулисья. «Почему
я не остановил его?» - казнил себя позже
Егор, ведь было ясно, что его статьи
не могут не вызвать недовольства –
причем по обе стороны баррикад. Так оно
и произошло. Снайперская пуля убила
брата в Чечне, прямо во время репортажа,
но кто «заказал» его так и осталось
невыясненным. Эта
же пуля убила и их маму, хотя она и
пережила сына ненадолго. Елена
Михайловна была пятой дочерью в
большой патриархальной семье инженер-полковника
Михаила Степанова. В Москву они
приехали перед войной из Казани, где
бывший балтийский революционный
матрос и выпускник Ленинградского
Политехнического трудился на фронтах
трудовых пятилеток. Егор плохо помнил
деда, в памяти сохранилась его
шаркающая походка по скрипящим
половицам барака в Текстильщиках и
огромный «краб» - пряжка на широком
флотском ремне, над которым угрожающе
нависал живот. Елена
Прекрасная, как по-булгаковски называл
ее отец Егора, с детства увлекалась
литературой и иностранными языками,
закончив модный московский ИнЯз. И хотя
знание языков ей в жизни часто помогало,
карьерой переводчика Елена Михайловна
пожертвовала ради воспитания детей.
Она обладала особым родительским даром,
по-матерински распознавая в
пробивающихся детских характерах
сильные и слабые стороны, поощряя
первые и не давая развиться вторым.
Страстный, до безрассудства, первенец
Сашка и рассудительный Егор отражали
две стороны ее собственной натуры. Она
любовалась и гордилась сыновьями. «Я
сочувствую Королеве Елизавете, -
заявила она как-то на одном из юбилеев
оторопевшему журналисту, намекая на
семейные скандалы в английском
королевском семействе – мне больше
повезло с моими детьми». Егор
вспомнил день, когда пришло известие о
смерти брата – завешенные зеркала,
осторожные звонки с соболезнованиями,
привычное вранье чиновников и
прокуроров. В те дни в глазах Елены
Михайловны поселился страх. Часами она
просиживала в кресле в темной спальне,
отвечая невпопад. Ей казалось, что это
она не уберегла сына. Через год у Елены
Прекрасной открылся скоротечный рак. Если
смерть брата воспринималось Егором,
как трагический, но закономерный итог
его полной опасностей жизни, то
внезапный уход матери не находил
внутреннего оправдания. Сколько раз он
просыпался ночами, казня себя за то, что,
увлекшись работой, не уделял маме
достаточно внимания в последние годы;
не был рядом перед самым концом, когда
она в беспамятстве звала его. Несколько
месяцев Егор спасался работой, почти не
появляясь дома и среди друзей. Он
походил на расстроенное механическое
пианино с единственной сохранившейся
мелодией – любимой маминой
колыбельной. Лишь через два года в
жизнь стали возвращаться цвета и
краски. И
тут его настигла третья смерть. Когда
он упустил сына? В год кризиса, когда
ему приходилось дневать и ночевать на
работе? Или раньше, когда Вовка стал
сутками просиживать у компьютера,
придумывая свою, недоступную для всех,
реальность? И о чем он думал в последний
миг, шагнув в пустоту с балкона
пятнадцатого этажа? Перед Егором
выросла стена студенческого общежития,
распростертое на снегу тело с темным
пятном вокруг головы. На мгновение ему
показалось, что это он сам лежит там
неподвижно, и судорожно выдохнул. С тех
пор прошло несколько лет, но Егора не
покидало чувство вины – за недостаток
внимания к сыну, за ту нелепую пощечину
накануне. Егор
вспомнил, как к недавнему юбилею
сотрудники удивили его необычным
подарком – настоящей звездой из
созвездия Близнецов. Главкосмос (вот он,
настоящий хозяин Вселенной!)
удостоверял, что звезда одиннадцатой
величины с координатами Х и У отныне
носит его имя. Запоздалый подарок,
подумал тогда Егор. Каких-то сорок лет
назад он действительно чувствовал себя
Маленьким Принцем из романа Сент-Экзюпери.
Мир тогда казался простым и понятным.
Его населяли добрые люди, занятые
нехитрым, но важным делом: кто ухаживал
за гордой розой, кто прочищал потухшие
вулканы. И все они были в ответе за тех,
кто рядом, кого когда-то приручили. Постепенно
мир усложнялся, в нем появилась планета
Друзей, Планета Работы, Планета Семьи;
они выстраивались в созвездия,
перемигивались и даже перезванивались
по телефону. Время от времени они
устраивали настоящий «парад планет»
где-нибудь на подмосковной даче – с
коньяком, шашлыками и песнями под
гитару. Планеты, хотя и двигались по
своим орбитам, все были в зоне
взаимного притяжения Любви. Потом, эти
силы притяжения стали ослабевать, а
некогда неразлучные планеты -
разбегаться во Вселенной. Это
происходило незаметно, еще до того, как
стали уходить из жизни их обитатели.
Уважительных причин для этого всегда
оказывалось предостаточно –
недостаток времени, сил, загруженность
на работе… Егор
вспомнил большое настенное «серебряное»
зеркало, доставшееся маме по
наследству и треснувшее в ночь ее
смерти. Так же, подумал Егор, только
гораздо раньше раскололся на части его
мир, прежде несокрушимо цельный и
понятный. Егор
смотрел на раскинувшийся перед ним
любимый и ненавистный город, не замечая
слез. Из темноты на него накатывали
лица родных и близких ему людей,
смотрели – кто с жалостью, кто с
осуждением – и уходили в никуда. Сон
белой феи Проснулся
Егор далеко за полдень. Потом долго
бесцельно блуждал по старому городу,
сырым подвалам венецианской крепости,
живо представляя времена, когда остров
был прибежищем пиратов и центром
работорговли. Следы античности
проступали через наслоения
средневековья и будили воображение. С
тревогой ожидал он третьей ночи,
пытаясь представить, что ему предстоит
на этот раз. Ночная
гостья, как и предшественница, возникла
с двенадцатым ударом часов. Светящееся,
цвета каррерского мрамора, платьице
делало ее похожей на статуэтки
олимпийских богинь в витринах
городских сувенирных лавок. «Это
наша последняя встреча – без
предисловий начала незнакомка – ты
достаточно побродил по лабиринтам
памяти, вновь пережил искушение
страсти, ощутил горечь родительских
слез, словом, все, что несет с собой
земная любовь. Сегодня ты прикоснешься
к вечности, к тому, что делает человека
богоподобным. Эта любовь заложена от
рождения в каждом человеке, но путь к
ней долог». С этими словами фея
прощально махнула рукой и рассыпалась
на миллион ярких звездочек. От
неожиданности Егор зажмурился, а
открыв глаза, замер от удивления.
Вместо ставшего привычным города
детства перед ним в воздухе медленно
вращался настоящий земной шар. Сквозь
слой светящейся атмосферы Егор
различал очертания континентов, шапки
полюсов, синеву океана. Одна сторона
ожившего глобуса светилась отраженным
солнечным светом, другая оставалась в
тени, там мерцали созвездия спящих
мегаполисов Евразии. Вращение
глобуса замедлилось, и перед Егором
замелькали картины его студенческой
юности. Тогда, в конце 70-х, каждое лето
он колесил по стране в составе
студенческих строительных отрядов.
Южные Курилы и Колыма, Воркута и
Средняя Азия – куда только не
забредали студенты в поисках романтики
и нелегкого заработка, приобретая при
этом и нечто более важное. Человек там
проявлялся быстро, как на войне; не зря
их называли «бойцами ССО». Егору
вспомнилась цунами - атака на Курилах,
разборки с «химиками» на Колыме, ночные
вахты при свете прожекторов, первые
уроки мужской дружбы и предательства.
Словно волчата на первой охоте, они
азартно брали уроки жизни, пробовали её
на зубок; они уже не верили в чёрта из
партийных учебников, но и Бог им еще не
был нужен. Глобус
совершил ещё пол-оборота и картины
русского Севера сменились знакомыми с
детства силуэтами Биг Бена и
Вестминстерского аббатства.
Лондонские уличные рынки и каналы
Кэмден тауна жили в его памяти по
соседству с Тимирязевским парком и
Лужниками – так уж устроена
человеческая память. Впервые
Егор оказался в Лондоне ребенком в
начале 60-х, когда отец получил сюда
назначение, сделав к неполным тридцати
годам блестящую по тем временам
карьеру финансиста. Борис Петрович
Горюнов родился в роковом 1937 в
Лефортово в крепко пьющей рабочей
семье. Послевоенные годы достались
тяжело, его отец – дед Егора, так и не
оправившись от военной контузии,
шоферил на автобусе, мать сутками
пропадала в соседнем госпитале, где
служила санитаркой. Борис рано усвоил
мальчишеские «понятия» послевоенных
московских окраин. «Ищи работу, не жди,
пока она найдет тебя» - совсем не по-советски
наставляла его мать. Навеянная
немецкой слободой и послевоенной
голодухой, эта нехитрая протестантская
этика выковала характер трудоголика,
но детская нехватка материнской любви
не прошла бесследно. Он судорожно
добирал её всю жизнь – бесчисленными
романами «на стороне», неудержимой
потребностью нравиться. Пролетарское
происхождение и работоспособность
помогли Борису сразу после школы
поступить и с отличием окончить модный
Институт Внешней Торговли. Его
заметили на Старой Площади и когда с
наступлением хрущевской «оттепели»
понадобились специалисты по
международным финансам, он был в числе
первых. Так он оказался в Лондоне
сотрудником знаменитого Московского
Народного Банка. Там же с перерывом в
два года Елена Прекрасная принесла ему
двух сыновей – Сашку и Егора. Потом
была стремительная карьера в Москве,
вхождение в партийно-банковскую «номенклатуру»,
уважительно-трепетная кличка «Горыныч»,
которой наградили его сотрудники за
огненный нрав. Запах
дорогого одеколона в ванной комнате (по
утрам), колючий подбородок (редкий
поцелуй перед сном) и ощущение
пружинистой силы – таким остался отец
в памяти Егора. Они редко виделись –
воспитанием сыновей занималась мама –
и настоящей близости между ними так и
не возникло. Что-то важное в их общении
так и не состоялось, - с сожалением
вспоминал Егор много позже. Это как
человеческая речь, упустишь в детстве
момент и закроется внутреннее окошко,
останется человек навек немым». Новые
времена Горыныч встретил настороженно.
Прошедший школу Лондонского Сити, «красный
банкир» Горюнов не мог принять
разразившуюся в России финансовую
вакханалию. На этот «беспредел» (ему
почему-то нравилось это слово,
перекочевавшее из уголовной среды)
Горыныч, не задумываясь, возложил вину
за трагическую смерть сына и жены. Рано
выйдя на пенсию, он постепенно утратил
интерес к окружающему «балагану», а
потом и вовсе отрастил бороду,
повадился ходить в соседнюю церковь.
Жил он по-прежнему в «генеральском»
доме, напротив Кремля, с хозяйством
помогала приходящая горничная, но все
попытки Егора вернуть отца к активной
профессиональной деятельности
натыкались на недавно появившуюся у
Горыныча всепонимающую
снисходительную улыбку. Пойдя
в профессии по стопам отца, Егор вновь
оказался в Лондоне –уже в конце 80-х,
окончив с красным дипломом Университет
и защитив с блеском кандидатскую
диссертацию по фондовым рынкам. Здесь
он встретил и август За
несколько лет в финансовой столице
мира Егор стал одним из лучших спецов
по биржам, но новому московскому
начальству этого было мало, нужны были
большие деньги, здесь и сейчас. Ему
намекали: речь идет о политике,
предстоящих выборах и «угрозе
демократии», и он был готов рисковать,
стараясь не выходить за рамки закона и
здравого смысла. Москве и этого было
недостаточно, и вскоре прибыла замена -
покладистый «демократ новой волны»,
откуда-то с Урала. Жена
вскоре уехала к родителям в Москву с
трехлетним сыном, а он остался один, без
работы, медицинской страховки и,
главное, понимания, куда несет его
судьба. Часами бродил по городу, тянул в
пабах темное пиво, заговаривал с
собаками в пустынных парках и думал.
Однажды он набрёл на Успенский собор –островок
православия в лондонском городском
пейзаже и познакомился с отцом
Владимиром. О чём только ни толковали
эти два, внешне очень непохожих
человека, пытаясь постичь смысл
событий, происходящих с Россией и в
мире. Незаметно наивный советский
атеизм стал уступать место в голове
Егора более сложной картине мира. Постепенно
уныние, охватившее было Егора, стало
отступать. «Тоже мне – Герцен с
Огаревым! Маркс с Энгельсом! Ты молод,
здоров, твои близкие люди – Слава Богу!
– тоже, и они надеются на тебя.
Большинство бедствующих
соотечественников с радостью
поменялись бы с тобой местами. И, вообще,
ты - счастливый человек». Он твердил эти
простые истины в ритме ежедневных
пробежек по Парламентским холмам, пока
они прочно не поселились в его
подсознании. Однажды он проснулся с
улыбкой и сказал себе: как все просто!
радуйся каждому приходящему дню, делай
любимое дело! улыбнись прохожему,
смотри почаще в небо (а не только под
ноги!), и - don’t
worry,
be
happy!
Будто кто-то бесконечно мудрый и
надежный внушал ему: «Верь и не теряй
надежду!» Вскоре
Егор перестал вздрагивать от
телефонных звонков и просиживать
вечера напролет в кресле у телевизора.
Пошли небольшие заказы от набиравших
силу российских компаний. Москва
содрогалась от политических
экспромтов и эскапад наводнивших её
амбициозных провинциальных политиков,
но ей не хватало первоклассных
специалистов с опытом работы и связями
за рубежом. Однажды утром раздался
звонок и Егору предложили место в
Администрации Президента с
комиссарскими полномочиями по «выколачиванию»
долгов с бывших соратников по
пролетарской борьбе. Россия уже не
пыталась навеять им «золотые сны» о
всеобщем счастье, она сама оказалась на
паперти – нечем было платить пенсии
старикам и зарплаты учителям. Шли
годы. Менялся мир. К Егору пришел успех
и деньги. На этом, казалось, помешалась
нищая страна, где особняки «новых
русских» встали храмами новых
языческих божков. Егор с брезгливым
юмором относился к «малиновым пиджакам»,
но, как говаривал Основоположник, «невозможно
жить в обществе и быть свободным от
общества». Приходилось – особенно
после ухода с госслужбы и организации
своего банковского «дела» –
увёртываться и хитрить, «договариваться
с разной сволочью». С каждой из уступок
собственной совести отмирал - как при
инфаркте - кусочек души.
Неизбежной расплатой стала череда
разочарований, утрат. Уходили близкие
люди, на которых, почему-то всегда не
хватало времени, и поздно было кричать
вслед «прости». Городские
пейзажи стали быстро удаляться, пока
Лондон не превратился в мерцающее
пятно в созвездии европейских городов
на застывшем глобусе. Потом расплылись
и очертания континентов, будто
акварель под дождем, и земной шар стал
светящимся экраном. Картины детства и
совсем недавнего прошлого наплывали с
него на Егора будто деревянные кони
знакомой с детства карусели в
Сокольниках. Наверное, так бывает перед
смертью, подумал он отрешенно.
Замелькали кадры детских воспоминаний.
Первая любовь. Рождение сына. Смерть
мамы. И совсем недавнее: в белой рубахе
до пят в храме на Святой Горе Афон он
повторяет за монахом слова молитвы,
идет с горящей свечой к берегу моря,
которое трижды смыкается над головой. На
экране возник образ Иверской иконы
Божьей Матери - Вратарницы, которая
когда-то поразила его в Святогорском
монастыре. Вдруг картина стала оживать
– исчез кровоточащий рубец, след копья
римского иконоборца, осветились лики,
глаза Матери встретились с глазами
Младенца, и вот уже их руки, без малого
две тысячи лет протянутые навстречу
друг другу, соединились. И в это
мгновение Егор понял, чем его так
притягивал этот образ, запечатленный
Св. Лукой еще при жизни Богородицы. «Мама»
- прошептал он, не пытаясь уже уловить
ускользающим сознанием донесшееся
откуда-то сверху: «Радуйся, слез наших
избавление; Радуйся, сырых нас,
Защитнице; Радуйся, ограждение наше;
Радуйся, едина радости наша; Радуйся,
благая Вратарнице, двери райские
верным отверзающая». ЭПИЛОГ Оставшиеся
два дня Егор не выходил из гостиничного
номера, беспрестанно курил и выпил,
казалось, ведро турецкого кофе. Его
охватило странное оцепенение. Образы
прошлого всплывали в памяти и тянулись
бесконечной вереницей масок на
венецианском карнавале. Иные он
узнавал сразу, другие отзывались в
памяти невнятно, будто эхом. «Боже мой,
как всё это нелепо и пошло! Сколько
времени потеряно, сколько сил
растрачено впустую» - твердил он, ходя
из угла в угол гостиничного номера и
яростно кусая ногти (позабытая с
детства привычка). Давние мнимые победы
представали в их истинном значении, а
казавшиеся неважными события и
поступки проступали вдруг ярко и
судьбоносно. Будто кто-то властно
перетасовал жизненную карточную
колоду, очистив прошлое от наслоений
чужих оценок и собственных многолетних
заблуждений. Изредка Егор бросал
взгляд на прикроватную тумбочку в
нечаянной надежде увидеть там продолжение
– чего? - этого он так и не понял. Накануне
отъезда в аэропорт, осматривая по
привычке гостиничный номер, он
обнаружил пылившийся в тумбочке с лета
номер «Файнэншл Таймз». В подвале
первой полосы ему бросилась в глаза
фотография птицы с неожиданным
заголовком: «Любвеобильный дятел
одолел Шатлл». С неподражаемым
английским сарказмом в ней говорилось
о том, что накануне старта космического
челнока во Флориде стая «желторотых
дятлов» вывела из строя гигантский
летательный аппарат. За короткую южную
ночь небольшие пернатые умудрились
пробить в 72 (!) местах сверхпрочную
керамическую обшивку, выдерживающую
абсолютный холод и космические
перегрузки. Призванные на помощь
ученые-орнитологи объяснили
происшедшее обезоруживающе просто:
любовь. Оказалось, что в это время года
«желторотые дятлы», рассаживаясь по
деревьям, выстукивают по ночам
любовные серенады. Кораблю просто не
повезло – кто-то принял его за одинокую
гигантскую секвойю. Чтобы избежать
повторения унизительной истории,
ученые предложили коллегам из НАСА
простое решение: украсить космический
аппарат муляжами главных врагов дятлов
- лесных сов – и позаботиться о
звуковом сопровождении. Не
дочитав заметку до конца, Егор начал
хохотать, повторяя по-пушкински «Ай да
дятел! Ай да сукин сын!» Наворотить
такое за одну ночь! Прямо шекспировские
страсти! И что было потом? – Прилетела
ли подруга и стоило ли сбивать в кровь
клюв? Вопросы одолевали Егора.
Интересно, сколько лет было этому Ромео
в пересчете на наш век? – Похоже,
молодой был пацан. Весной, вспоминал
Егор, бывало, накатит, заорешь на весь
мир – «Где же ты, любимая?! - Егор вдруг
отчетливо представил эту птичью азбуку
Морзе, разбивающую вдребезги тишину
черной флоридской ночи. Отскакивая от
обшивки космического корабля, звуки
улетали в соседнюю рощу и возвращались,
пропитанные ночной влагой и запахом
хвои. Впрочем,
вполне мог быть и в хороших птичьих
годах дятел, с сединой вокруг клюва и
поредевшим хохолком на голове. Тут уж –
как в последний раз. А может, азартно
фантазировал Егор, той ночью родился
великий маэстро - талант ведь поражает
не только людей. Ночь околдовала
маленького органиста, которому выпало
сыграть космическую фугу на невиданном
инструменте. И как вдохновенно он играл! Уже
подъезжая к провинциальному аэропорту,
Егор с сожалением вспомнил, что забыл
недочитанную газету в номере отеля.
Увлеченный фантазиями, он не заметил и
одну деталь, которая в более спокойной
ситуации обязательно бросилась бы ему
в глаза. В конце так развеселившей его
заметки вместо обычной авторской
подписи располагались одна под другой,
три смеющиеся рожицы, будто наспех
нарисованные детской рукой. Когда
самолет оторвался от земли, Егор уже
спал. Ему снилась звездная южная ночь.
На высокой сухой сосне, неподалеку от
стартовой площадки космического
центра, расположилась стайка небольших
осанистых птиц. Встряхивая время от
времени головами, они с насмешливой
серьезностью следят за необычным
зрелищем: украшенный гирляндами
бумажных сов, наподобие рождественской
елки, космический челнок светиться под
лучами нацеленных на него прожекторов.
Время от времени он ухает во всю мощь
громкоговорителей, заглушая на время
истошные трели цикад. Когда совиные
крики ненадолго стихают, дятлы
переглядываются и одобрительно
пощелкивают языками. Егору кажется, что
они улыбаются – представление удалось
на славу! Show
must
go
on! niw 19.10.2012 |
||
|
|
||
