Парк в этой части сходил на мелколесье, но наши с братом походы на «край Ойкумены» были полны охотничьего азарта – поохотиться из рогаток на разомлевших от солнца лягушек, а то и разворошить старый пень, изучая жизнь колонии жуков-пожарников. Заходить глубоко в парк нам строго запрещалось, там частенько выпивали и шалили блатные.

Больше времени мы проводили за домом, на пустыре, отделенном от леса двухметровым железобетонным забором и зарослями сурепки. Как и повсюду в России, новостройки оставляли вокруг полосу отчуждения – горы строительного мусора, обломки бетонных плит с ржавой арматурой и поросшие бурьяном глубокие канавы, населенные головастиками, циклопами и тритонами (трепещи, Эллада!). Особенно манила нас живописная свалка промышленных отходов с соседних заводов - по производству низковольтной аппаратуры и подшипников. Они тут же становились реквизитами сцены под открытым небом, где разыгрывались героические истории, навеянные наспех прочитанными книжками из серии «Мир приключений». Силой детского воображения мы осваивали Зону «победившего в основном социализма» - задолго до того, как она была воспроизведена в знаменитом романе братьев Стругацких.

На дальнем северном конце лесопарковой дуги уже больше ста лет располагалась Тимирязевская Сельскохозяйственная Академия (или попросту Тимирязевка). По соседству с ней, через трамвайные пути, проживала в послевоенные годы многочисленная семья моего деда по линии мамы - балтийского моряка, орденоносца, социал-демократа, как он гордо называл себя до конца дней. Окруженный зарослями золотых шаров, пионов и гладиолусов, наш барак – жутковатое изобретение социализма, напоминавший мне чем-то выброшенный на берег пиратский фрегат – согревала невероятная энергия душевного тепла его обитателей, умение безыскусно радоваться жизни недавно переживших войну людей. В этой атмосфере сочувствия, взаимного доверия и недетской требовательности проходили мои первые жизненные университеты. Здесь я выучился топить дровами деревенскую печку, лепить ажурные (не в пример сибирским!) пельмени под Новый Год, плавать «по-собачьи» в соседнем пруду, рядом с Водным Институтом. А еще мне нравилось ранней весной собирать с дедом в Парке едва проклюнувшиеся из-под снега нежные ростки сныти (по-чувашски – сердэ – дед был родом из-под Чебоксар), из которой наша бабуся тут же варила душистый зеленый суп с обязательной солнечной половинкой отварного яйца. Тогда я впервые увидел Грот и услышал зловещую историю случившегося там много лет назад убийства.

Легко и радостно протекала наша жизнь между домами, разделёнными Тимирязевским парком. Вскоре я пошел в школу по соседству, в Соболевском проезде, и стал по-спортивному осваивать липовые аллеи Тимирязевки: зимой - на лыжах на уроках физкультуры, а летом - на пробежках секции вольной борьбы расположенного неподалеку стадиона «Наука». Туда же, на окраины Парка, уже постарше мы бегали после уроков курить пахучие болгарские сигареты и пить сладкий портвейн, целомудренно целоваться с одноклассницами. И Парк стал открываться мне с новой, романтической стороны.

С той поры минуло полвека. Давно уже нет деревянных бараков в сиянии золотых шаров. Лежат в могилах их обитатели. Проезд Соломенной Сторожки застроен многоэтажками, а наш квадратный двор, где зимой играли в «царя горы», превращен в автостоянку.

Не изменился Парк. Я прихожу сюда побродить в липовых аллеях, здесь хорошо и неспешно думается, вспоминается. Порой привожу новых знакомых – примет ли их Парк? Разговариваю, как с друзьями, с подросшими деревьями; кора вековых дубов - любовь к ним передалась по наследству от деда - помнит прикосновения моих детских, вымазанных школьными чернилами рук. Рябые от осиновых листьев воды Аленушкиного пруда хранят бесконечное множество моих отражений… Так Тимирязевка незаметно стала моим alter ego, моим лесным двойником, хранящим память об утраченном мире детства.

Открыл я это недавно, перебравшись в Нью-Йорк. И помог мне в этом именитый троюродный брат Тимирязевки – Центральный Парк, который романтически настроенные горожане называют душой Манхэттена. По утрам я прибегаю сюда запастись здоровьем, не меньше люблю шататься бесцельно по выходным. Слившись с многоязыкой толпой туристов, хорошо неспешно наблюдать за нравами большого города, уместившего в своем чреве целый лес с его особой жизнью, странными обитателями, неторопливым ходом времени.

Вскоре я заметил, что бессознательно сравниваю облики двух парков – разделенных тысячами миль, но живущих бок о бок в моем сознании. Начав с посетителей и ландшафта, я втянулся в эту увлекательную игру и решил пристальнее взглянуть на историю их создания, непростые отношения с породившими мегаполисами. И мне открылась увлекательная картина.

Так родилась эта история, жанр которой можно определить как исторический очерк или История Одного Парка. Реальные исторические персонажи и события чередуются с отвлеченными рассуждениями о прошлом и настоящем России, Америки и Европы. Впрочем, все это - не более, чем попытка понять и объяснить непреходящую власть, обаяние и притягательность Тимирязевки – праздника, который всегда со мной.

Семчина Пустошь

В XVI – XVIII вв. пустошью называли место,

где раньше находился населённый пункт (село, деревня),

но по каким-то причинам остался без жителей.

Википедия

Холодом и обреченностью веет от этого слова – пустошь, пустота, пусть... Будто порыв ветра пробежал по зарослям вереска и бурьяна, потревожив чьи-то останки. Чьи это кости белеют в диком поле? Кто жил здесь, любил и смеялся, и отчего оставил эти места? Один Бог ведает.

Давным-давно, поговаривают, здесь стояло село Семчинское, что упоминалось еще в завещаниях великих московских князей в XIV-XVI вв. Потом село обезлюдело и вновь появилось под названием Семчина Пустошь в писцовой книге 1584 года. Со временем пустошь отстроилась, образовав «сельцо» под тем же названием с деревянной церковью. Боярствовал там Иван Шуйский, по прозвищу Пуговка – младший брат московского царя Василия и последний в легендарном роду Рюриковичей (1566-1638). Удобно расположившись на берегу небольшой речки Жабня, неподалеку от впадения в более многоводную Лихоборку (в двух названиях – вся топография и социология тех лет!), сельцо Семчино и его обитатели оказались накрепко связанными с историей московского княжества и российского государства.

Боярин Иван Иванович Шуйский прожил долгую жизнь, испытав в “смутные времена” почет, гонения, опалу. Вернувшись в 1620 году из десятилетнего польского плена, он управлял Московским Судным Приказом и женился на Марфе Васильевне Долгорукой (сестре царицы Марии, первой жены царя Михаила Федоровича Романова). Но детей не завел и после его смерти в 1638 году сельцо Семчино отошло его племяннику – князю Семену Васильевичу Прозоровскому (1586 – 1659). К тому времени в нем насчитывалась 15 крестьянских и 5 «бобыльских» дворов¹, в которых проживало 35 человек. По преданиям, в окрестных лесах (Лихие Боры!), царствовавший в то время Алексей Михайлович (Тишайший) часто предавался любимой забаве – соколиной охоте.

Подобно дяде князь Семен Васильевич Прозоровский был важной государственной фигурой своего времени, возглавлял многие военные походы, пережил – по российской традиции - опалу и ссылку, но в конце жизни был пожалован царем Алексеем Михайловичем в боярское звание. Умер в почете в Москве, приняв перед смертью, по традиции тех лет, схиму под именем Сергия.

Вскоре после смерти князя имение Семчино было поделено между его наследниками, но уже в 1676 году его целиком выкупил известный московский вельможа Кирилл Полуэктович Нарышкин (1623 – 1691). К этому времени относится и первое описание окрестностей, появившееся в отказной книге: «К сельцу Семчино…роща большая по пушкинской дороге, березовая, еловая и сосновая, в длину полторы версты и поперек на пол версты, другая роща круглая, березовая, в длину на пол версты, поперек тож...». За пять лет до этого царь Алексей Михайлович женился вторым браком на дочери Кирилла Полуэктовича, Наталье Кирилловне Нарышкиной, которая через год родила ему сына Петра – будущего первого российского императора. Вступив во владение имением, новый хозяин первым делом переименовал сельцо Семчино в село Петровское, а в честь небесных покровителей юного внука был возведен деревянный Петропавловский храм.

На большее не хватило времени – в 1682 случился стрелецкий бунт, во время которого двое его сыновей были растерзаны толпой. Сам Кирилл Полуэктович уцелел, но в результате дворцовых интриг был насильно пострижен в монахи и сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, где вскоре и скончался.

Вступив в наследование селом Петровским, его вдова, Анна Леонтьевна, отвела десять десятин земли для строительства обетной церкви. Надпись на одном из колоколов возвещала: «… В помин души по муже своем боярине Кирилле Полуэктовиче Нарышкине и по детях своих, и по всех родителях своих в вечное поминовение». Освященная в 1691 году белокаменная Петропавловская церковь была замечательным образцом так называемого «нарышкинского барокко», о котором можно судить по сохранившимся в Москве храмам в Филях и Троице-Лыково.

Молодой царь Петр Алексеевич (1672-1725), любил бывать в дедовской вотчине, несмотря на юношескую увлеченность “потешными забавами”, а потом и государственными делами. Здесь он пел на клиросе и читал вслух “Апостола”, который позже пожертвовал Петропавловскому храму. Утверждают, что именно ему принадлежит идея создания французского парка, предтечи будущих петербургских парковых проектов, а сам он посадил здесь несколько дубов. По другим преданиям, после возвращения из Европы в 1698 году, после знаменитого Великого Посольства, царь Петр выписал из Голландии селекционных коров для организации показательной фермы, назвав ее «сельцом Астрадамским». Так он называл на свой лад голландскую столицу. Сегодня уже трудно сказать, что было на самом деле, а что приписывает молва. Неоспоримо одно – название Астрадамский сохранилось до сих пор в названии одного из проездов, неподалеку от парка.

Время потешных полков и флотилий подходило к концу; на очереди стояли настоящие войны – на юге, а затем и на севере «всея Руси», которая неуклонно превращалась в Империю. Но эти и все дальнейшие перемены уже мало затронули Петровское, которое в течение последующего полувека погрузилось в провинциальное существование во владении потомков Кирилла Полуэктовича Нарышкина.

В середине XVIII века в судьбе Петровского наметились перемены. К этому времени Екатерину Ивановну Нарышкину (1729-1771), внучку опального Кирилла Полуэктовича, устроили фрейлиной при дворе Императрицы Елизаветы Петровны (1709-1762), которой она приходилась троюродной сестрой. Императрица решила по своему устроить судьбу богатой невесты и выдала ее замуж в 1746 году за Кирилла Григорьевича Разумовского (1728-1803) - родного брата всемогущего Алексея Григорьевича Разумовского, фаворита Императрицы. В качестве приданного восемнадцатилетней жених получил село Петровское и дворец на Воздвиженке в Москве.

Кирилл Григорьевич Разумовский, сын малороссийского казака Григория Розума, в молодые годы получил усилиями брата блестящее европейское образование (математике он, к примеру, учился у знаменитого Леонарда Эйлера в Берлине). Вернувшись в Россию, он сделал головокружительную карьеру при дворе, чему способствовало знание языков и изрядное личное обаяние. Спустя много лет Екатерина Вторая отдаст ему должное, заметив не без ехидства: «Он был хорош собой, оригинального ума, очень приятен в общении и умом несравненно превосходил своего брата, который тоже был красавец». В возрасте 18 лет (!) императорским указом он был назначен Президентом Петербургской Академии Наук – «в рассуждении усмотренной в нем особливой способности и приобретенного в науках искусства». Утверждают, что именно его усилиям на этом поприще Россия обязана охватившей страну галломанией и затянувшемуся на столетия роману с Францией. А четыре года спустя Императрица восстанавливает упраздненное гетманское звание и назначает Кирилла Григорьевича «Гетманом всея Малая Россия, обеих сторон Днепра и войск запорожских».

О французских парках

Рощи героев и философские сады Древней Греции, висячие сады Семирамиды в Вавилоне, Императорские парки в Китае… С незапамятных времен люди пытались создать вокруг себя идеальную природную среду, которая отражала бы господствующее представление о мировой гармонии, роли и месте человека в мироздании.

В европейской традиции нового времени существует два главных направления в организации природных парков: французское и английское. К первому направлению относят так называемые «регулярные парки», их отличает геометрически правильная планировка пространства и симметрия основных частей – аллей, цветников, бассейнов. Зародившись в период позднего Возрождения в Италии (Сады Боболи во Флоренции, Вилла Медичи во Фьозоле), они достигли расцвета во Франции в эпоху барокко в XVII – XVIII в. в. Именно тогда традиционный парковый ансамбль дополняется дворцом, который становится обязательной частью и центром архитектурно-паркового комплекса. Непревзойденным образом этого стиля и сегодня остается Версаль с его 14 тысячами фонтанов, созданный во времена Людовика XIV – Короля Солнца.

По традиции, к дворцовому комплексу примыкала терраса, возвышающаяся над прилегающим садом. Остальная территория парка разбивалась на геометрические правильные формы с декоративными насаждениями, которые чередовались небольшими группами деревьев или отдельно стоящими деревьями, постриженными определенным образом. Дополнительную геометрическую завершенность французским паркам придавали пересекающиеся аллеи, часто выходящие из одной точки (так называемая «гусиная лапа» - patte d’oie).

Особую театральность парковому пространству придавали скульптурные группы, как правило, на темы мифологических сюжетов, а водные каналы, мостики, гроты, завершали идиллическую картину воображаемого мира. В этой совершенной композиции все элементы – от гармонических пропорций до аккуратно подстриженных деревьев, заключенных в жесткие формы были призваны демонстрировать власть монарха не только над людьми, но и над самой природой.

Куртуазный век уходил в прошлое, а с ним и мода на французские идеи того времени, ассоциировавшиеся с абсолютизмом. Жан Жак Руссо, французский просветитель и философ, один из первых почувствовал эти настроения и заметил: «Красота выражается более в выражении, чем в чертах». И вслед за этим перепланировал свой личный сад в соответствии с набирающим популярность направлением, пришедшим из Англии – ландшафтным парком.

Унаследовав от малороссийского предка хозяйственную хватку, Кирилл Григорьевич вскоре после женитьбы приступил к переустройству Петровского. Из Петербурга был приглашен модный архитектор Филипп Кокоринов. По его проекту был построен деревянный дворец с часовой башней, увенчанный позолоченной женской фигурой и соединенный переходом с Петропавловской церковью.

Рядом с дворцом на французский манер был разбит парк, который террасами спускался к каскаду прудов. Для сооружения главного садового пруда граф выписал из Малороссии три сотни землекопов, которые, по его мнению, справлялись с этой работой лучше русских крестьян. Центральная аллея, ведущая к пруду, пересекалась поперечными и диагональными дорожками, а верхняя терраса отделялась от парка специальной террасной стенкой, украшенной бюстами римских императоров.

Общий вид архитектурно-паркового ансамбля довершали декоративные постройки – оранжерея, беседки, мостики, гроты, скульптуры, а также «птичий дом» и «зверинец с оленями». По соседству выросли конюшенный и скотный двор, ферма. По словам английского путешественника В. Кокса, посетившего в эти годы Петровско-Разумовское (так оно стало называться в 1766 году), “имение это скорее походит на город, чем на дачу. Оно состоит из 40-50 домов разной величины. Одни дома кирпичные – другие деревянные, одни окрашены – другие нет”.

Опытный царедворец, Кирилл Григорьевич умудрился сохранять свое состояние и положение в обществе и во “времена перемен”. В июне 1762 года в ходе дворцового переворота, числясь командиром Измайловского полка, он поддержал Екатерину – будущую императрицу, а Манифест о ее вступлении на престол был напечатан в типографии возглавляемой им Академии Наук. В знак признательности Екатерина Вторая останавливалась на ночлег в Петровско-Разумовском осенью того же года перед церемониальным въездом в первопрестольную для коронации. Вновь она посетила Петровско-Разумовское через тринадцать лет, по дороге в Москву для празднования заключения Кючук-Кайнарджинского договора с турками.

Годы, однако, брали свое, и в 1794 Кирилл Григорьевич отошел от дел и вернулся на родину – в город Батурин, столицу Казацкой Украины (ныне Черниговская обл.), где и скончался в 1803 году.

Дальнейшую работу по благоустройству Петровско-Разумовского продолжил Лев Кириллович Разумовский (1757-1818). Девятый по счету (из одиннадцати) ребенок в большой семье Разумовских, он получил, как и отец, блестящее образование в России и за границей и уже в 1774 году был зачислен в Российскую дипломатическую миссию в Константинополе. Прослужив там недолго, Лев Кириллович поступил прапорщиком в лейб-гвардии Семеновский Полк в Петербурге, где его ждала веселая холостяцкая жизнь. «Он первой руки мот – добродушно ворчал Кирилл Григорьевич в одном из писем его брату, Андрею – и часто мне своими беспутствами и неуместными издержками немалую скуку наводит». Несмотря на эти вольности, он сумел уже в 1782 году дослужиться до звания полковника, затем был произведен в генерал-адъютанты князя Г.А. Потемкина-Таврического и героически проявил себя в нескольких военных кампаниях против турок, в том числе под командованием А. В. Суворова.

Выйдя в отставку после вступления на престол Павла I в 1797 году, Лев Кириллович несколько лет провел в путешествиях за границей, пока не обосновался в Москве. От отца ему досталось огромное наследство, и он поселился во дворце на Тверской улице (позже здесь располагался Английский Клуб), развлекая московское общество богатыми балами и спектаклями. “Conte Leon” говорил “в нос” на французский манер, был блестящим собеседником и душой компании, водил дружбу с Н. М. Карамзиным (1766-1826).

Не обошлось и без романтических историй. Большой переполох в свете вызвал его брак с Марией Григорьевной Голицыной. Они познакомились на одном из светских балов и без памяти влюбились. В то время Мария Григорьевна была замужем за князем Александром Николаевичем Голицыным, отличавшимся вздорным характером и азартным нравом. Узнав о его пристрастии к картам, Лев Кириллович – “любезный говорун”, как его прозвали светские дамы – сел с князем за карточный стол и довел его к утру до исступления. Проиграв Л.К. Разумовскому огромную сумму денег, А. Н. Голицын поставил на кон жену - как крепостную девку – и вновь проиграл (!).

Несмотря на строгие нравы «допожарной» Москвы, Мария Григорьевна добилась развода и молодые обвенчались. Но даже это не смогло повлиять на старозаветный московский свет. Выручил случай и Император Александр I, слывший покровителем влюбленных (ранее он разрешил графу Николаю Петровичу Шереметьеву жениться на крепостной красавице Прасковье Ковалевой). На одном из балов в доме Кочубеев появился Император и изволил лично пригласить графиню на полонез, что принудило, наконец, строгое общество признать их союз. Эта история наделала много шума, послужив сюжетом для поэмы М. Ю. Лермонтова «Тамбовская Казначейша», в то время как сам “любезный говорун”, как утверждают, стал для Л. Н. Толстого прообразом Пьера Безухова в романе «Война и мир».

По свидетельству современников, это был счастливый брак, который продлился шестнадцать лет. В эти годы граф с молодой женой с новой страстью стал перестраивать и отделывать свой московский дом и подмосковное имение. Именно в это время рядом с регулярным французским парком, заложенным его родителем в 40-50 ее годы, стал формироваться ландшафтный или английский парк, а на берегу пруда был построен грот.

Об английских парках

В отличие от французских парков с их жесткой иерархической организацией пространства, главная идея английского парка состоит в максимальном приближении к естественному порядку вещей, красоте природных пейзажей. Отсюда его второе название – ландшафтный парк. Участие человека, рука художника при этом либо вовсе не ощущается, либо присутствует опосредованно - в виде некоего «выражения» в противовес «форме», о чем говорил цитированный выше Ж. Ж. Руссо. Сто лет спустя Льюис Кэрролл со свойственной англичанам парадоксальной иронией отразил это ощущение в образе “улыбки чeширского кота” – чего-то неуловимого, но, тем не менее, понятного и объективно существующего, хотя бы и независимо от своего материального “носителя”.

Освобождение от прямых линий, отсутствующих в природе, навевало в английских парках ощущение покоя, и одновременно предчувствие некой загадки. И это скрытое ожидание оправдывалось неожиданным появлением таинственных заросших беседок и павильонов, стилизованных под природные ручьев и водоемов, полускрытых скульптур.

Зародившись в Англии, ландшафтные парки стали особенно популярны в Германии, откуда попали в Россию (Царицыно – в Москве, Екатерининский и Павловские парки в Петербурге). Примечательно, что и в самой Франции с конца 18 века утвердился так называемый смешанный стиль, когда регулярный парк сохранялся на прилегающей к дворцу территории, а дальше простирался ландшафтный парк.

“Cмена вех” в парковом искусстве, отказ от геометрически правильных композиций в пользу свободной планировки был в определённой степени отражением активных социальных процессов в Европе в конце 18 века. Отказ от тотального контроля над природной средой наводил на мысль о возможности и необходимости расширения индивидуальных прав и свобод в организации самого социума.

Это правомерно и для России, где распространение английского стиля в парковом искусстве, наряду с критической публицистикой и поэзией, способствовало распространению либерального правосознания в начале ХIX века. Пытаясь проводить дальнейшие исторические аналогии – а они всегда хромают! – эти процессы можно было бы сравнить с тем влиянием, которое оказала западная музыка (джаз) и литература «шестидесятников» на формирование свободомыслия в СССР 50-60 годах XX века.

Война с французами докатилась до Петровско-Разумовского осенью 1812 года, положив конец привычному размеренному течению жизни. Лев Кириллович с супругой накануне Московского Пожара успели укрыться в своем Тамбовском владении, но подмосковное имение приглянулось французскому императору, который провел здесь, по преданиям, одну ночь. Уже на следующий день Наполеон переехал в расположенный неподалеку роскошный Петровский Путевой дворец, а в Петровско-Разумовском расположился штаб конной армии маршала Нея, которому император пожаловал титул «князя москворецкого». По воспоминаниям очевидцев, в Петропавловском храме французы устроили конюшню, а перед уходом вволю помародерствовали, захватив с собой все самое ценное. Особенно переживал Лев Кириллович за пропавшую уникальную по богатству, библиотеку, оцениваемую в астрономическую по тем временам сумму - 400 тысяч рублей (через восемь лет все имение будет продано за половину этой суммы).

Не меньше Льва Кирилловича потряс и еще один эпизод, связанный с пребыванием французов. В спешке отступления те не успели (или пожалели) уничтожить гордость имения – цитрусовую оранжерею, где произрастало свыше 50 редких сортов апельсиновых и лимонных деревьев. Но когда после бегства французских кавалеристов садовник обратился к местным жителям с просьбой поправить здание оранжереи и спасти от холода оставшиеся деревья, те в ответ устроили погром и сожгли все, что еще уцелело от захватчиков.

Князь искренне не мог понять причин этой дикой выходки законопослушных и преданных, как ему казалось, крепостных людей. Иногда ему чудилось, что с утратой библиотеки и поруганной оранжереей из Петровско-Разумовской усадьбы ушла ее душа, и взамен поселилось что-то темное, безликое, чему нет названия.

В 1818 году Лев Кириллович умирает, а Мария Григорьевна отправляется за границу поправлять пошатнувшееся здоровье. Что касается Петровско-Разумовского, то оно меняет несколько собственников, пока не оказывается через несколько лет во владении семейства московского градоначальника князя Долгорукого.

Х Х Х

За двести лет Семчина пустошь, сельцо на окраине города, выросло в подмосковный Версаль, а в судьбах ее владельцев, как в капле воды, отразилась история России и Европы. Екатерининская эпоха просвещенного абсолютизма стала золотым веком в истории Петровско-Разумовского, но время ее подходило к концу. На пороге стоял «железный» XIX век с его железными дорогами, пароходами, телеграфом – и борьбой империй за передел мира, который оказался не таким уж и большим.

Об исторических уроках, преподанных миру Великой Французской Революцией написаны тысячи томов. Вот лишь наиболее известные: о революциях, пожирающих своих детей; о том, как коротка дорога, ведущая от благих намерений (свобода – равенство – братство) прямиком в ад гражданской и европейской войны; о патриотизме, наконец, oб этом “последнем прибежище негодяя” *. Несмотря на общепризнанность этих уроков, мы в России, очарованные галантной Францией, демонстрируем полную неспособность учиться на чужих ошибках.

Один из таких, преподнесенных с большим запозданием, уроков заставил по-новому взглянуть на реальную цену “великих исторических побед и завоеваний”. Общеизвестно, что потери Франции в ходе “наполеоновских войн” составили 1,3 млн человек или чуть

* Самюэль Джонсон (1709-1784) – английский поэт, критик, историк литературы.

более 2% всего населения – не так уж и много с точки зрения статистики. Но если к концу XVIII века французы – потомки древних галлов, неукрощенных великим Цезарем – были физически самыми крепкими и рослыми мужчинами в Европе, то к 1815 году они оказались средне-статистически (рост, вес, и т.д.) самыми тщедушными. Бесконечные военные походы за славой попросту истребили генофонд нации, который оказался не таким уж и большим. Показательны и другие цифры, отражающие постоянно возрастающее число французов, погибших в ходе знаковых сражений под руководством Наполеона, и ставящие под сомнение его незаурядные полководческие способности: Аустерлиц – 15%, Бородино – 31%, Ватерлоо – 45%.

В результате до конца 19 века Франция отставала от европейских соседей по приросту населения, а догнать по росту среднестатистического европейца французы смогли только после второй мировой войны, т.е. спустя 150 лет! Неслучайно, что уже в 1831 году Франции пришлось пойти на создание за счет наемников знаменитого ныне Иностранного Легиона, но больших военных побед Франции – к счастью или несчастью – уже не довелось испытать.

Меня никогда не привлекали личности великих полководцев и завоевателей, от их имен потягивает свежей человеческой кровью. Но, если путешествия во времени все-таки существуют, я бы многое отдал, чтобы оказаться рядом с Наполеоном в те минуты, когда сентябрьским вечером 1812 года он прогуливался по аллеям французского парка разоренного им Петровско-Разумовского. На своем плохом французском я бы сумел рассказать ему, чего стоили Франции его блистательные завоевания и назвал бы их действительную человеческую цену. И хотел бы увидеть, как дрогнет привычно невозмутимое лицо этого гордого человека, и как в его глазах поселятся растерянность и смятение.

Иван Бунин

“Пустошь”

Мир вам, в земле почившие! – за садом

погост рабов, погост дворовых наших:

две десятины пустоши, волнистой

от бугорков могильных. Ни креста,

не деревца, местами уцелели

лишь каменные плиты, да и то

изъеденные временем, как оспой...

Теперь их скоро выберут – и будут

Выпахивать то пористые кости,

То суздальские черные иконки.

Мир вам, давно забытые! – Кто знает

Их имена простые? Жили – в страхе,

В безвестности почили. Иногда

В селе ковали цепи, засекали,

На поселенье гнали. Но стихал

Однообразный бабий плачь – и снова

Шли дни труда, покорности и страха.

Теперь от этой жизни уцелели

Лишь каменные плиты. А пройдет

Железный плуг – и пустошь всколосится

Густою рожью. Кости удобряют...

Мир вам, неотомщенные! – Свидетель

Земного и подлого, бессильный

Свидетель зверств, расстрелов, пыток, казней,

Я, чье чело отмечено навеки

Клеймом раба, невольника, холопа,

Я говорю почившим: “Спите, спите!

Не вы одни страдали: внуки ваших владык и повелителей испили

Не меньше вас из горькой чаши рабства!”

Грот

Рубежи веков в России –всегда период надежд и ожиданий, необъяснимых и несбывающихся. Обществом в это время овладевает тяга к социальному мечтательству и мистицизму, но все попытки решения назревших проблем путем целенаправленных действий, реформ, ведут к общественному напряжению, противостоянию и конфликту. В итоге реформы выдыхаются на полпути, не успев принести ожидаемого результата, а исторический маятник уже несется в сторону контрреформ, репрессий и застоя. Так вышло и на этот раз.

Москва стала для Наполеона Пирровой победой, а русская кампания обошлась ему в 400 тыс. жизней. Очень скоро “дубина народной войны” погонит замерзающую великую армию до Парижа, которая капитулирует перед силами союзников в апреле 1814 года. Не чуждый театральности Александр I, накануне вступления русских войск в город принял делегацию парижского муниципалитета и объявил, что берет город под свое личное покровительство, подтвердив что “Россия борется не с французами, а с Наполеоном”.

Получив “победное” тройное жалование за 1814 год, русская армия стала на два месяца главной новостью Парижа. Бородатые казаки разбили бивуаки на Елисейских полях, а по утрам нагишом купались и мыли коней в Сене – к немалому ужасу и восторгу молодых парижанок. Они вовсе не были похожи на страшных мародеров, которыми изображались в разбросанных накануне листовках – с ожерельями из отрезанных ушей. Не менее экзотично смотрелись восточные кавалерийские полки в сопровождении верблюдов. Не обошлось и без конфузов. В пригородном Фонтенбло казаки выловили и зажарили на костре декоративных карпов, которые мирно поживали там последние двести лет и достигали в размере человеческого роста.

Русский оккупационный корпус под командованием графа М. С. Воронцова (1782 – 1856) простоял в Париже до 1818 года, оставив о себе наилучшие воспоминания. Изъяснялись русские офицеры на чистейшем французском, были отменно воспитаны и оставляли без раздумья в увеселительных заведениях огромные суммы денег. Не стеснялись брать и в долг. Дошло то того, что русскому главнокомандующему пришлось перед возвращением в Россию лично выложить полтора миллиона золотом для покрытия офицерских долгов.

По словам декабриста С. Г. Волконского (1788-1865), Париж стал «нравственным Вавилоном новых времен». Французская компания дала возможность тысячам русских офицеров посетить Париж, где указом Императора Александра I, обеспечивалась свобода слова, печати и собраний – отсутствовавшие на родине. Из военного похода они привезли не только новые светские привычки, вроде утреннего кофе, но и новые – сильно идеализированные и радикальные – виды на социальное устройство России.

Это подтверждают донесения французского посла в России: «Вся молодежь, главным образом офицерская, насыщена и пропитана либеральными доктринами. Больше всего ее пленяют самые крайние формы…». И далее, чуть позже: «Несомненно, что у многих гвардейских офицеров головы забиты либеральными идеями настолько крайними, насколько эти офицеры малообразованны. Они живут вдали от всех осложнений либерализма…». Очевидную роль в этом движении играло увлечение масонством (этим «сатанинским гением», по словам Александра I), которое охватило в этот период свыше 10,000 человек, в основном из офицерской среды. Отметим, что и просвещенный Лев Кириллович Разумовский не избежал этого поветрия.

В декабре 1822 года Император выпускает Указ, предписывающий «все тайные общества, под какими бы именованиями они не существовали, как то масонские ложи или другие, закрыть и учреждения их впредь не дозволять…». Но было уже поздно, что вскоре и подтвердили события на Сенатской площади в Петербурге в декабре 1825 года. Нет недостатка в исторических и политических трактовках восстания декабристов. Что же касается их непосредственных намерений, то они четко изложены в одном из выступлений Павла Ивановича Пестеля (1793-1826), руководителя Южного Общества декабристов: «Главное и первоначальное действие – открытие революции путем возмущения в войсках и учреждениях престола. Должно заставить Сенат и Синод объявить временное правление с властью неограниченной… «Предварительно же надо, чтобы царствующая семья не существовала». Нетрудно себе представить, чем грозило патриархальной России осуществление этих бонапартистских мечтаний.

Впрочем, в одном все исследователи сходятся: декабристы были фанатично преданы своей идее и убеждены в своем знании, как сделать свободным и счастливым народ, перед которым они испытывали чувство «классовой вины». Эта гремучая смесь мессианства, отрицания власти и чувства вины перед абстрактно-понимаемым народом стала на десятилетия определяющей чертой всего революционного движения, вошло в кровь нарождающейся российской интеллигенции. Не стоит забывать и о том, что декабристы впервые сформулировали идею цареубийства как политической задачи, которою подхватили народовольцы – а позже и большевики - начавшие целенаправленную охоту на людей и сделавшие насилие и террор излюбленным орудием политической борьбы.

Последний хозяин Петровско-Разумовского не дожил до событий на Сенатской площади, а случись это - вряд ли поддержал бы их. «Милый говорун» был к тому времени уже больше великосветским вельможей, чем гвардейским офицером. Скорее бы он согласился с мнением своего друга историка Н. М. Карамзина (1766 – 1826) – «Бог спас нас от великой беды. Это стоило нашествия французов» - или с еще более хлесткой оценкой Ф. М. Достоевского, который назвал декабристов попросту «бунтующими баранами». Все это, впрочем, будет в будущем, а тогда, в декабре 1825, одураченные солдаты кричали на Сенатской площади «Да здравствует Конституция!», подразумевая при этом венценосную супругу Великого Князя Константина Павловича.

После смерти Льва Кирилловича в 1818 году и отъезда за границу Марии Григорьевны, Петровско-Разумовское перешло в собственность Варвары Петровны Горчаковой, дочери генерал-аншефа и бывшего московского губернатора Ю. В. Долгорукого, которая часто устраивала в имении многолюдные гуляния с фейерверками. Впрочем, и этот период был недолгим, и в 1828 году имение отошло (по слухам – проиграно в карты) владельцу сети московских аптек П. А. Фон Шульцу.

Перемены не заставили себя ждать. Лишенный сантиментов, новый хозяин решил превратить Петровско-Разумовское в доходное предприятие. Половину барского дома он оставил себе для проживания, а вторую половину сдал внаем; продал на вывоз несколько домов, а оставшуюся территорию разбил на двадцать участков и сдавал в летние месяцы состоятельным московским дачникам – юристам, врачам, деловому люду. Попытался даже наладить суконное производство на уцелевшей молочной ферме. В эти годы сильно пострадал парк, который усиленно вырубался для нужд отстраивающейся после пожара Москвы.

Быстро пролетели для усадьбы двадцать “дачных” лет. Набирал обороты XIX век, оказавшийся переломным не только для Петровско-Разумовского. В период правления Николая I, после восстания декабристов, была достигнута временная «стабилизация» самодержавия за счет искоренения свободомыслия, ужесточения цензуры, показательного подавления восстаний в Польше и Венгрии. При этом не была решена ни одна из назревших проблем развития империи, которая все больше отставала от Европы. Это наглядно проявилось в ходе Крымской войны. Массовый героизм русских солдат, особенно в ходе осады Севастополя, не мог компенсировать отсутствие парового флота, имеющегося у противника (Турции, Англии и Франции), нарезного оружия и отвратительного снабжения армии – в результате отсутствия железных дорог, растянутых коммуникаций и тотального казнокрадства. «Кажется, во всей стране не воруют только два человека – ты и я» - с горечью заметил Николай I своему сыну и престолонаследнику Александру II.

Как напишет позже историк В. О. Ключевский (1841-1911), «Севастополь ударил по застоявшимся умам», а унизительный Парижский мир подтолкнул к проведению государственных реформ и, в первую очередь, к отмене крепостного права. Не прошло и месяца после подписания мирного договора, как император Александр II, обращаясь к Московскому дворянству, заявил: «…и сами вы знаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше отменить крепостное право с выше, нежели дожидаться, пока оно станет само собой отменяться с низу». В результате, в январе 1857 года был учрежден “секретный комитет по крестьянскому делу”, который уже через полгода представил первый проект реформы. В следующем 1858 году были учреждены губернские комитеты по проведению реформы, а еще через два года, 19 февраля 1861 года, в Прощеное Воскресение в Михайловском Манеже Император зачитал Манифест «О всемилостивом даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей». Примечательно, что примерно за год до этого события Карл Маркс в письме к Фридриху Энгельсу от 11 января 1860 года писал: «По моему мнению, величайшее событие в мире в настоящее время это – с одной стороны, американское движение рабов, начавшееся со смертью Брауна, а с другой стороны – движение рабов в России».

Центральный Парк, Нью-Йорк

Центральный Парк – один из легко узнаваемых символов Нью-Йорка, его визитная карточка и, одновременно, его антитеза; ровно в той же степени, в какой небоскребы Манхэттена являются символом и отрицанием преимущественно “одноэтажной Америки”. Своим появлением на свет он обязан союзу двух талантливых архитекторов – англичанина Колверта Во и американца Фредерика Олмстеда. В1858 году они выиграли конкурс, организованный отцами города с целью создать демократическое по духу место отдыха, доступное всем классам и сословиям. И прежде всего – тем, кому не по карману воскресные прогулки за город.

За основу проекта авторы взяли идею английского ландшафтного парка. Для строительства была выбрана территория в самом центре Манхэттена площадью 420 га, где размещалась негритянская деревня и проживали скваттеры – всего около 1600 человек. Размах начавшегося строительства сравнивали потом с сооружением другой Нью-Йоркской достопримечательности – Бруклинского Моста, и через пятнадцать лет заболоченное и скалистое плато среднего Манхэттена превратилось в город-сад. Этому не помешал ни разгар Гражданской Войны, ни финансовый кризис, ни повсеместная коррупция.

Парк сразу стал любимым местом горожан. Здесь было все для воскресного семейного отдыха – открытые поляны для пикников, спортивные площадки, детские качели-карусели, искусственные водоемы, где летом катались на лодках, а зимой – на коньках. Запутанные тенистые аллеи полюбились влюбленным.

В ХХ веке Парк дважды вместе с городом пережил тяжелые времена. В разгар Великой Депрессии с Овечьей Поляны исчезли пасущиеся там десятилетиями пушистые обитатели. Их перевезли в безопасное место, оберегая от искушения оголодавших горожан. Тогда положение было спасено федеральными властями, выделившими финансы для восстановления Парка и сооружения других парковых зон, создавая тем самым дополнительные рабочие места. Вторая волна пришлась на 70-е годы, когда Парк вновь пришел в запустение и даже приобрел дурную славу из-за разгула мелкой преступности. Но и тут было найдено решение. Созданное мэрией Охранное Бюро (Central Park Conservancy) разработало эффективную инвестиционную стратегию, которая позволила привлечь к реконструкции Парка 500 миллионов долларов – вдвое больше, чем было потрачено в свое время на его сооружение. Парк вновь ожил и радует 40 миллионов человек, посещающих его ежегодно.

“Свобода!” – пронеслось по голодной и безграмотной стране. А что с ней делать? В результате реформы 23 миллиона крепостных крестьян – из 67 миллионов человек населявших тогда Россию – получили личную свободу и гражданские права. Наивно было бы ожидать полного и эффективного решения “крестьянского вопроса” за один год. Важно, что, наконец, был создан механизм постепенного освобождения крестьянства – через его расслоение, уход от патриархального общинного уклада. Не менее важно и то, что освобождение от узаконенного рабства произошло мирным путем, а не через гражданскую войну, как в США.

Среди громады вопросов, вставших перед обществом, на одном из первых мест – вопрос образования крестьян, подготовка кадров для нового, капиталистического сельского хозяйства. Еще в процессе подготовки крестьянской реформы в 1857 году Императорское Московское Общество Сельского Хозяйства признало необходимым создать в городе земледельческий институт и временно арендовало для этих целей территорию и часть зданий усадьбы Петровско-Разумовское. В январе 1861 года, за месяц до издания Манифеста, все имение было выкуплено у прежнего владельца за 250 тысяч рублей для учреждения там агрономического института, фермы и других сельскохозяйственных заведений.

Вскоре из Петербурга был приглашен известный архитектор М.Л. Бенуа, которому было поручено перепрофилировать усадьбу под новые, учебные задачи. На эти цели в последующие четыре года было выделено еще 1 млн. рублей. В результате реконструкции на месте прежнего хозяйского дома (“помещения в нем обширны и барственны” – отмечалось в документах при покупке усадьбы) возник каменный двухэтажный дворец в стиле псевдо-барокко, сохранившийся в неизменном виде до наших дней.

Особенность дворца заключается в том, что он имеет два отличающихся друг от друга облика. Парадный (восточный) фасад несет черты строгого общественного сооружения с часовой башней и колоколом. Западная же часть, выходящая в парк, выполнена во французской архитектурно-парковой стилистике – с решетчатыми балконами, выпуклыми стеклами (специально заказанными в Финляндии) – придающими зданию особую выразительность. Был проведен и ряд других, архитектурно-строительных работ, которые привели усадьбу в соответствие с новыми учебными задачами и функциями, и в 1865 году Петровская Земледельческая и Лесная Академия открыла свои двери.

Это было воистину необычное учебное заведение, в работе которого отразились в полной мере неразбериха и двойственность, царившие в общественном сознании в первые пост-реформенные годы. По словам проучившегося там недолго писателя В.Г. Короленко (1853 – 1921) “все надежды, оживлявшие интеллигенцию того времени, отразились на Уставе Академии, нашли там свое отражение”. Какие же надежды оживляли интеллигенцию того времени?

Главной положительной новацией был открытый и всесословный характер учебного заведения, открывшего двери для всех слоев населения. Что касается других нововведений, то они были примером тех самых благих намерений, которые, как известно, далеко не всегда ведут в нужном направлении, и заложившие мину замедленного действия под весь образовательный процесс. Всего несколько примеров. В Академию принимались все желающие без всяких ограничений, в том числе без образовательного ценза; вступительные экзамены отсутствовали – равно как и переходные (с курса на курс) и выпускные; выбор дисциплин был свободный и отдан на усмотрение учащихся “сообразно с целями и потребностями каждого”. Нетрудно представить себе результаты этих передовых нововведений, позаимствованных, по всей видимости, из европейского опыта без учета российских реалий. За семь лет действия этого “демократического устава” из 1100 прошедших обучение студентов лишь 139 могли похвастаться свидетельством о предварительном окончании среднего учебного заведения. Об уровне готовности остальных слушателей к восприятию сложного университетского курса можно только догадываться.

Неудивительно, что вдали от строгого родительского ока, не отягощенные учебными обязанностями и дисциплиной, молодые люди (дети мещан, мастеровых, сельских священников и зажиточных крестьян), легко поддавались, как и во все времена, на соблазны большого города. Сохранился любопытный документ тех лет – донесение московской жандармерии в третье управление: “Некоторые из числа живущих там студентов позволили приводить в занимаемые ими казенные квартиры женщин вольного обращения, что вызвало ропот других квартирующих студентов, посещаемых нередко матерями и сестрами”. Директор Академии Н.И. Железнов вызвал провинившихся студентов и сделал им строгое внушение, в результате которого 40(!) слушателей подали добровольные заявления об увольнении – интересное свидетельство о царящих в Академии нравах, и отсутствии у студентов “трепетного” отношения к возможности получить высшее образование.

К сожалению, этими игривыми эпизодами студенческой жизни проблемы администрации Академии не ограничились. Возникшая здесь специфическая социальная среда (уже цитируемый В.Г. Короленко назвал ее “казачьей студенческой вольницей”) была изначально склонна к радикализму. Как писала В.И. Засулич*, студенты Академии находились в заведомо более выгодном положении, чем учащиеся других учебных заведений: “Право сходок, которого добивались петербуржцы, здесь не имело смысла: половина студентов жила на казенных квартирах в одном здании, к их услугам был великолепный парк при Академии, и сходки могли продолжаться хоть круглые сутки”. Потребовалось совсем немного времени, чтобы в этой питательной среде появился молодой харизматичный лидер, который использовал естественную юношескую тягу к справедливости и увлек молодых людей лживыми и привлекательными идеями.
_________________________

*Засулич Вера Ивановна (1849-1919) – деятель российского революционного движения, народница, террористка.

Короткая жизнь С.Г. Нечаева (1847 – 1882) могла бы стать темой авантюрного романа или голливудского боевика. Родился он в семье владимирского крепостного крестьянина – внебрачного сына помещика Петра Епишева. От деда унаследовал не-крестьянскую внешность (и, возможно, способности к учебе, если они, конечно, передаются), от отца – ненависть к правящему классу и родовую обиду. Восемнадцати лет от роду он приезжает в Москву, занимается самообразованием и даже сдает экзамен на учителя. Здесь же он впервые участвует в студенческих беспорядках.

В 1869 году С.Г. Нечаев уезжает на несколько месяцев в Женеву, где входит в доверие к Н.П. Огареву и получает немалые по тем временам деньги (1000 фунтов стерлингов) из так называемого Бехметьевского фонда “на революционную работу”. В это же время вместе с М.А. Бакуниным он разрабатывает план создания подпольной террористической организации “Народная расправа” и его идеологическое обоснование – “Катехизис Революционера”. Вот лишь две цитаты из этого любопытного труда, которые проливают свет на логику дальнейших действий С.Г. Нечаева и его судьбу:

Отношение революционера к самому себе.

“Революционер – человек обреченный ... все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного долга...Денно и нощно у него должна быть одна цель – одна мысль – беспощадное разрушение.”

Отношение революционера к обществу.

“Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый образованный мир и живет в нем только с целью его полнейшего скорейшего разрушения. Он – не революционер, если ему чего-либо жаль в этом мире. Все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий. Первая категория – неотлагаемо осужденных на смерть ... (всего 6 категорий).”

“Катехизис революционера”- один из самых мрачных документов подобного рода*, где впервые в истории системно сформулирована идеология и обоснована практика терроризма. С небольшими изменениями религиозного, философского или идеологического толка он и сегодня может считаться азбукой террориста – вне зависимости от национальности, вероисповедания или расы. И когда я сегодня узнаю о взрывах на улицах городов, расстрелах невинных людей и ритуальных показательных казнях по Интернету, я не могу отделаться от ощущения, déjà vu, вижу бледные, смотрящие на нас, сегодняшних, в упор из дагерротипов интеллигентные лица первых русских террористов и анархистов.

Вернувшийся в том же году в Россию С.Г. Нечаев приступил к созданию подпольной организации “Народная расправа”. Петровская Академия, в силу студенческого состава с его невысоким образовательным уровнем и “удобными” бытовыми условиями (о которых писала Вера Засулич), оказалась удобным местом для развертывания революционной агитации. Работа строилась на романтически привлекательных для молодежи условиях строгой конспирации и единоначалия.

Уже через три месяца С.Г. Нечаев завербовал несколько доверчивых студентов, с которыми начал обсуждать планы организации вооруженного крестьянского восстания. Для убедительности он демонстрировал изготовленную в Швейцарии печать несуществующей организации с выбитыми на ней словами: “Комитет Народной Расправы – 19 февраля 1870” (предполагаемая дата восстания). Возникло, однако, неожиданное препятствие в лице одного из “подпольщиков”, студента Академии И. Иванова, который стал открыто ставить под сомнение тактику их работы. Этот “бунт на корабле” не входил в планы С.Г. Нечаева, и он ложно обвинил И. Иванова в сотрудничестве с “охранкой” и уговорил участников группы разделаться с товарищем. Это должно было укрепить лидерство С.Г. Нечаева, а заодно и “помазать на крови” остальных членов боевой пятерки. Для расправы был выбран грот на территории Парка, куда И. Иванова заманили обманом и застрелили. Труп сбросили в соседний пруд.

________________________________

* Манифест Коммунистической Партии был впервые издан в Лондоне в 1848 году.

При всей жестокости убийство было организовано настолько непрофессионально, что уже на следующий день труп был обнаружен. Вскоре, были найдены и арестованы все члены злосчастной пятерки, которые тут же сознались в содеянном. Сам С.Г. Нечаев успел скрыться за границей, бросив “товарищей по борьбе”. Впрочем, ненадолго, три года спустя он был опознан и арестован швейцарской полицией, и выдан российским властям.

Процесс над “нечаевцами” стал первым широким политическим процессом в России, и все его участники получили разные сроки каторги. С.Г. Нечаев после депортации из Швейцарии был заточен в Петропавловскую Крепость, где умер от водянки в возрасте 35 лет. Безусловно одаренный человек, С.Г. Нечаев, впервые в новой истории России явил пример честолюбивого фанатика, готового перешагнуть законы и нравственные нормы ради абстрактно понимаемой идеи “освободить” и “осчастливить” человечество. Известный адвокат В.Д. 0Спасович, выступавший на процессе “нечаевцев”, сравнил их деятельность с “мировой язвой” и надвигающейся эпидемией и говорил о “дьявольской сущности” нечаевщины. Опасность наступающей “бесовщины” остро чувствовал и предвидел Ф.М. Достоевский. Он узнал об этой истории, находясь в Германии, а потом познакомился и с братом убитого студента И. Иванова. Говорят, что, вернувшись в Москву, писатель приезжал в Академию и изучал места, воспроизведенные им вскоре в романе “Бесы” – одном из самых поразительно-провидческих произведений русской литературы.

О странном магнетизме С.Г. Нечаева и дьявольской заразительности его идей говорит и еще один известный эпизод. Уже находясь в Алексеевском равелине Петропавловки, он сумел “разагитировать” (как позже выражались большевики) своих тюремщиков и уговорить их захватить в заложники императора и его семью во время воскресного богослужения. Неизвестно, как сложилась бы дальше история России, если бы С.Г. Нечаева не выдал сосед по камере – в обмен на помилование.

Центральный Парк, Нью-Йорк

Статуя Свободы, Бруклинский Мост, Башня “Эмпайер” – безошибочно узнаваемые лики Большого Яблока. Разноплеменная армия строителей десятилетиями возводила этот новый Вавилон, отдавая ему свои силы и таланты. В ответ благодарный Город помогал юной нации иммигрантов осознать свою самобытность и единство, стал ее символом. “E Pluribus unum” - “Во множестве едины” гордо начертано на американском долларе – самом притягательном брэнде ХХ века.

Центральный Парк – один из любимейших самими горожанами символов Нью-Йорка. Он не может похвастаться изящным визуальным образом, как другие классические элементы манхэттенского skyline, но зато, по всеобщему убеждению, обладает живой душой – объединяющей, исцеляющей и примиряющей. Ершистая, агрессивная энергия нависающего на севере Гарлема еще недавно растекалась по полянам Центрального Парка и увязала в его рощах - пока, наконец, докатывалась до южного подбрюшья Манхэттена, блистательной Пятой Авеню и Мидтауна. А снобизм обитателей “мили миллионеров” на Истсайде растворялся во время прогулок по Парку в Театральный район и на Бродвей. Ушли в прошлое политические митинги, некогда бушевавшие на Овечьей Поляне, сейчас здесь мирно пасутся в воскресные дни тысячи горожан, расположившись целыми семьями прямо на траве.

Наиболее обжита горожанами и туристами южная оконечность Парка, примыкающая к развлекательным и торговым кварталам города. Миновав каскад прудов и небольшой Луна-Парк (зимой здесь заливают искусственный каток), многоязычная толпа посетителей тянется по усаженной столетними вязами Аллее Писателей, фотографируясь у памятников Шекспиру и Бернсу. Далее людской поток стекает по ступенькам к Фонтану Бетезда с крылатым библейским Ангелом вод – любимому месту для памятных фотографий. Тут же, по соседству, старинный пруд, где можно покататься на лодке (и даже на гондоле) и закусить в застекленном ресторанчике. Здесь, как правило, и заканчивается знакомство с Парком среднестатистического туриста, который с чувством выполненного долга направляется далее в Музей Метрополитен.

Лишь наиболее любознательно – просвещенная часть приезжей публики добирается до стилизованного под средневековую крепость Замка Бельведер с его крошечным Черепашьим Прудом и очаровательно-неуклюжими (на суше) обитателями. Еще меньше туристов готовы тратить время и стоять в очереди за бесплатными билетами в драматический театр Делакарт на открытом воздухе, где по воскресеньям можно увидеть голливудских звезд в необычном для них амплуа в шекспировских драмах.

Из других пользующихся популярностью у туристов, особенно поклонников “Битлз”, мест следует отметить “Земляничные поляны” – место на западной окраине Парка, неподалеку от которого было совершено покушение на Джона Леннона. Сегодня оно стало своеобразным мемориалом, где всегда толпится народ, звучат песни знаменитой четверки и импровизированные выступления постаревших фанатов.

Сочетание больших открытых водоемов, лужаек и поросших деревьями и кустарниками холмов (с серпантином тропинок, ручьями, каменными проходами) дает возможность каждому выбрать отдых по вкусу. Никаких безобразий при этом не происходит, за этим следят парковая служба и полиция. Действует также полный запрет на употребление алкоголя и табакокурение, о чем строго предупреждают надписи на английском, испанском и китайском (!) языках.

На примиряющий и философский лад настраивают и удобные скамейки, украшенные скромными металлическими табличками – с эпитафиями, посвящениями живым или просто философскими изречениями. И каждая из них несет отдых – уставшему туристу, целующимся парочкам или почерневшему от солнца и ветра бомжу, которому некуда спешить.

1 марта 1881 года в Петербурге, от рук народовольцев-бомбистов погибает Александр – II “Освободитель”. Это случилось ровно через 20 лет после подписания им Манифеста об отмене крепостного права и накануне принятия важных конституционных решений по дальнейшей либерализации общественного устройства России. Вместо этого его преемник Александр III уже через неделю подписывает Манифест о незыблемости самодержавия и курс на возврат к патриархальным традициям, укрепление сословной структуры, утверждение национально – самобытного пути общественного развития России через усиление контроля центральной власти над всеми сферами жизни. Маятник российской политической жизни вновь резко качнулся вспять, затормозив процессы, начатые императором – реформатором. Жизнь, вновь подтвердила неэффективность и бесперспективность террора, как средства достижения политических целей и ускорения реформ. Тем не менее, отрава революционного фанатизма С. Нечаева и его последователей уже проникла в общество, выстрелы и взрывы бомб продолжали звучать по всей стране, служа властям оправданием еще большего ужесточения карательных мер.

Лично меня поразил один эпизод в покушении на Александра – II, в нем отразилось смятение и раздвоенность, царившие в то время даже в среде революционеров. Уже после взрыва второй бомбы, тяжело ранившей императора, третий “бомбист” по имени И.П. Емельянов – вместо того, чтобы добить обезноженную жертву еще одной бомбой, находящейся у него в портфеле – бросился помогать окровавленному Александру – II и перенес его в карету “скорой помощи”. Позже И.П. Емельянов будет арестован как один из участников заговора, отведает каторги и умрет своей смертью много лет спустя, но мне хочется надеяться, что этот жест непреднамеренного милосердия был зачтен бомбисту, когда тот предстал перед Всевышним.

Тревожная обстановка в российском обществе не могла не затронуть и сферы образования. В 1884 году принимается новый Университетский Устав серьезно урезающий автономию учебных заведений, а три года спустя – так называемый Циркуляр о кухаркиных детях, ограничивающий возможности получения гимназического образования детьми из низших сословий.

Оставалась неясной и судьба Петровской Академии. Несмотря на отмену в 1872 году либерального Устава, введение образовательного ценза, вступительных и переходных экзаменов, студенческие волнения в Академии не утихали. Не помогла и развернутая Александром – III кампания по борьбе с терроризмом и усиление полицейско-надзорных мер. Это подтверждали поступавшие из Академии доносы осведомителей из студенческой среды. В ответ на это власти закрывают в 1889 году лесное отделение. Но и это кажется недостаточным, и в начале 1894 года принимается решение о полном закрытии “неблагонадежного” учебного заведения. Рассматриваются разные варианты его перепрофилирования – от переноса туда из Твери кавалеристского военного училища до создания на базе Академии вполне мирного Женского Института.

Дальше произошло странное событие, причины которого я не смог отыскать в документах и в воспоминаниях современников: 6 июня 1894 года принимается решение об учреждении Московского Сельскохозяйственного Института (Петровский дух в названии Академии плохо ассоциировался с эпохой) с целью “доставлять учащимся в нем высшее образование по сельскому хозяйству и по сельско-хозяйственному инженерному искусству”. И уже в сентябре 1894 года новый институт открыл двери для студентов двух отделений- сельскохозяйственного и сельскохозяйственной инженерии. Было, правда, одно важное условие, одно “но”: полностью обновлялся не только студенческий контингент, но и весь профессорско-преподавательский состав. Видимо, в этом и стоит искать разгадку неожиданного решения властей сохранить все-таки единственный в России центр подготовки специалистов для переживающего трудные времена аграрного сектора – станового хребта российской экономики.

Таким неожиданным образом закончился первый – бунтарский – тридцатилетний период существования Академии в преобразованном под новые учебные задачи бывшем имении Петровско-Разумовское. Все, что происходило с Академией в дальнейшем в большей степени относится уже к надвигавшемуся ХХ веку.

Х Х Х

XIX век стал переломным в истории Петровско-Разумовского. Пережив расцвет в начале века, оно было разграблено наполеоновской армией – не без участия собственных крестьян – и уже никогда не достигло прежнего благополучия.

Второе рождение Петровско-Разумовского связано с созданием на его основе учебного заведения – Петровской Сельскохозяйственной и Лесной Академии, что сразу ввергло ее в эпицентр политических бурь своего времени. Если в предшествующие двести лет имение оказывалось свидетелем и участником (иногда – жертвой) многочисленных дворцовых переворотов, которыми всегда была богата российская история, то став “кузницей крестьянских кадров” Академия (и имение) стали накрепко связаны с крестьянской реформой – нервным центром всей политической и общественной жизни России.

Происшедший в этот период окончательный раскол общества и непоследовательные реформы, сдерживаемые нарастанием терроризма, рождали всплески народного недовольства, разрушительной социальной энергии, которой умело пользовались революционные фанатики – последователи С.Г. Нечаева. Все это подготовило условия для трагедии, обрушившейся на Россию в начале ХХ века.

Евангелие от Луки, Глава VIII, 32-6

“Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они попросили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидев случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жители смотреть случившееся, и пришедши к Христу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся”

Забор

Растерзав в ночном гроте студента Иванова, Сергей Нечаев рассчитывал безвинной кровью повязать членов своей боевой пятерки. Не получилось, за что он и поплатился жизнью в Петропавловской Крепости. Подорвав бомбой Александра II – Освободителя, последователи Нечаева надеялись вызвать, как и декабрист Пестель, волну народной поддержки, революционный взрыв – и просчитались. Народ безмолвствовал, он просто не понял замысла бомбистов; более того - построенный на народные деньги на месте убийства Храм Спаса на Крови стал памятником царю – реформатору.

Убийство, ради какой бы высокой цели оно ни совершалось – классовой, религиозной, идеологической – не может объединять людей. Оно может только разъединять – как действие, противное природе человека, его предназначению. Это верно как для группы людей, так и для общества в целом, и рано или поздно приходится отвечать на вопросы о цене человеческой жизни, о правомерности содеянного и о личной ответственности.

Убийство Александра II имело и еще один зловещий смысл: оно стало актом де-сакрализации верховной власти. Если “это” можно сделать с помазанником Божьим, то что стоит жизнь простого смертного? Если раньше все в России – от инородцев и холопов до князей – были равно подданными самодержца, то теперь верховное существо утратило власть и все стали сами по себе. При отсутствии исторически развившихся органов самоуправления (их ростки были задушены Грозным в Пскове и Новгороде) это создало в обществе состояние постоянного перевозбуждения и “выяснения отношений”. Бояре и холопы, буржуа и пролетарии, большевики и враги народа, либералы и патриоты – все эти вариации на тему “свой - чужой”, “наши – не наши” сохраняются в расколотом и так и не сумевшем объединиться обществе до настоящего времени.

Вернемся, однако, к нашей истории. Контрреформы, спровоцированные террором народовольцев и анархистов, могли лишь ненадолго задержать падение самодержавия, которое к концу 19 века полностью себя исчерпало. Возник очередной разрыв между ожиданиями общества и непоследовательностью верховной власти, он быстро нарастал и вел к разрушению всех тканей общественной жизни. Первое десятилетие правления Николая – II, его нерешительные реформаторские попытки не смогли вернуть обществу стабильность и уверенность, а война с Японией запустила цепь событий, вылившихся в первую русскую революцию.

Унизительное поражение от крохотной по размеру Японии, потеря флота при Цусиме, уступка Порта Артура и Даляня – все это отражало плачевное состояние экономики, военного дела, и общую деморализацию общества. И если за полвека до этого проигрыш Крымской войны ускорил отмену крепостного права, то уже через месяц после подписания в Портсмуте мирного договора с Японией (при посредничестве Президента США Т. Рузвельта), 17 октября 1905 года был объявлен Манифест об основных правах и свободах. Это был конец российского самодержавия, как системы неограниченной власти монарха, просуществовавшей в России пять веков. Принятые на его основе спустя полгода основные законы должны были привести архаичную государственную машину и институты власти в соответствие с новыми политическими реалиями.

Решить эту титаническую задачу был призван Петр Аркадьевич Столыпин (1862 – 1911), занимавший до этого пост Гродненского и Саратовского губернатора. Поначалу он был приглашен Николаем II на пост министра внутренних дел, но в апреле 1906 года, после роспуска Первой Государственной Думы, был назначен премьер-министром и оставался на этой должности до своей трагической гибели в 1911 году.

Выдвинув тезис “сначала успокоение – потом реформы”, П.А. Столыпин начал работу с принятия Закона о военно-полевых судах, ужесточивших наказания за тяжкие преступления против общества. “Столыпинские галстуки” - так прозвали виселицы военно-полевых судов, которые задачу “успокоения” выполнили достаточно быстро. Крайние меры диктовались масштабом захлестнувшего страну насилия: за один 1906 год от рук террористов погибло 768 и было ранено 820 представителей гражданской власти. На жизнь самого П.А. Столыпина было совершено 11 покушений.

Не обошла стороной революция и Академию. На молочной ферме в августе 1905 года состоялся первый съезд Всероссийского Крестьянского Союза, а во французском парке бывшего Петровско-Разумовского проходили нелегальные сходки рабочих, а красные дружинники упражнялись в аллеях парка в стрельбе из револьверов.

Сбив волну насилия, П.А. Столыпин приступил к главной задаче – проведению аграрной реформы, а по существу – завершению крестьянской реформы, начатой полвека назад. Цель – закрепление земли за крестьянами-собственниками и отход от общинного уклада через устранение сословных ограничений, введение частной собственности на земельные наделы, поддержку деятельности товариществ и кооперативов. О том, что требовалось делать, П.А. Столыпин знал не понаслышке – помогло полученное в свое время университетское аграрное образование.

И дело сдвинулось, российская деревня оказалась вполне восприимчивой к рыночным условиям. Аграрную реформу планировалось завершить за 15-20 лет, но уже в течение первых лет из общин вышло около трети крестьян, многие организовывали хутора, ускорился процесс дифференциации хозяйств. Наряду с принятием “правильных” законов, государство помогало в налаживании производства и экспорта сельхозпродукции, развитии кредита. В три раза выросли расходы на сельскохозяйственное образование – с 5 млн. руб. в 1907 году до 14 млн. руб. в 1913 году.

В результате к 1913 году на долю России приходилось уже 40% мирового сельскохозяйственного экспорта; страна вышла на первое место по производству ржи, ячменя и овса; 3 место (после США и Канады) – по производству пшеницы; 4 место – по производству картофеля.

Аграрная реформа поддерживалась пакетом общегосударственных законодательных инициатив, вводящих элементы самоуправления на местах, всеобщую воинскую обязанность (вместо рекрутских наборов), суд присяжных. Постепенно формировались и прорастали институты гражданского общества новой буржуазной России. “Дайте государству 20 лет покоя внутреннего и внешнего – и вы не узнаете нынешней России” – говорил П.А. Столыпин, комментируя первые итоги своей реформаторской деятельности. Если бы это пожелание сбылось, жизнь России, да и всего мира, в ХХ веке сложилась бы, наверняка, иначе. Но не было их у России, не было их и у П.А. Столыпина, погибшего от пули Д. Богрова, тайного осведомителя охранного отделения, в киевском театре в сентябре 1911 года. Примечательное совпадение – в Киев он приехал на торжества по случаю открытия памятника Александру-II – еще одному реформатору, погибшему от рук террористов.

Реформы какое-то время продолжались по инерции и после смерти П.А. Столыпина. В феврале 1913 года Николай-II объявляет “О милостях и льготах земледельческим сословиям” и особо отмечает сельских тружеников, “на доблести и достатке которых зиждется больше всего духовная и материальная мощь русского государства”. А накануне 300-летия дома Романовых император утверждает новую награду – Крест “За труды по сельскому хозяйству”, “коим могли быть удостоены лица обоего пола, невзирая на сословия”. Образец креста хранится в Историческом Музее в Москве, а его единственным Кавалером стал основатель и первый ректор Воронежского аграрного университета К.Д. Глинка.

Пятилетний опыт столыпинских реформ – пример, казалось бы, очевидного факта, что решительность и последовательность в проведении реформ не менее важны, чем их радикальность. При этом всякие радикальные реформы неизбежно ведут к поляризации общества, его противостоянию, и могут быстро выдохнуться, а то и превратиться в свою противоположность – в том случае, если проводятся непоследовательно и половинчато, без четкого понимания конечных целей и поддержки общества.

Центральный Парк, Нью-Йорк

“Хлеба и зрелищ!” – со времен древних империй этот клич был главным принципом и инструментом управления толпой. От смены декораций суть не изменялась. Вместо Колизеев – огромные стадионы и телеэкраны; вместо крови гладиаторов и животных – жестокие схватки на трибунах и городских площадях; от фаната до фанатика всего один шаг, стоит показать им врага – того кто не болеет за “наших”.

В отличие от стадионов и амфитеатров, парки были всегда связаны с социальной и просветительской функцией государства. В истории остались священные рощи героев в Древней Греции и философские беседы Платона под сенью деревьев в его гимназии. Императорские сады играли важную общественную роль в жизни Поднебесной. Из сегодняшних примеров – уголок ораторов в Гайд Парке, классическом образце ландшафтного парка в центре Лондона.

Американцы, первопроходцы массовых музыкальных шоу, впервые раздвинули пространственные рамки, поместив концертно-театральное действие буквально в открытое поле. Первый такой опыт – фестиваль рок-музыки в г. Вудсток в 1969 году – собрал под открытым небом 400 тыс. человек и оказался заразительным. С тех пор он с разным успехом копировался в разных странах, в том числе в России (знаменитые Грушинские фестивали авторской песни под Самарой). Примечательно, что из десяти самых массовых известных музыкальных концертов под открытым небом во всем мире с памятного 1969 года – три прошли в Центральном Парке. Интересно и жанровое разнообразие. Дуэт популярной и джазовой музыки “Саймон и Гарфункель” собрал в 1981 году 500 тыс. любителей; команда “Барт Брукс”, выступающая в стиле кантри – привлекла 450 тыс. зрителей в 1997 году, но рекордным по посещению стал все-таки концерт классической музыки в 1986 году, собравший свыше 800 тыс. зрителей.

Все эти мега-музыкальные шоу проходили на Большой Поляне (Great Lawn) площадью 55 га, разбитой на месте бывшего водоема, обслуживавшего ранее нужды Нью-Йорка.

Есть в Центральном Парке и настоящий драматический театр под открытым небом – Театр Делакорте, построенный на благотворительные средства по соседству с возвышающейся стилизованной крепостью Бельведер. В летние месяцы в театре можно увидеть пьесы шекспировского репертуара в исполнении ведущих американских мастеров театра и кино.

Не пройдет и трех лет после выстрелов в киевской опере и сербский гимназист Гаврило Принцип (1894-1918), член террористической организации “Млада Босна”, застрелит в Сараево австро-венгерского престолонаследника и положит начало Первой Мировой Войне. Последовавшие вскоре за этим Февральская Революция 1917 года и Октябрьский переворот изменят на десятилетия вектор исторического развития России и блестяще начатым проектам П.А. Столыпина не суждено будет реализоваться.

Таков необъяснимый удел всех реформаторских идей в России за последние полтора века – от крепостной реформы до последних модернистских потуг “нулевых” годов. И не верьте тому, кто сегодня с серьёзным лицом раскрывает один за другим “секреты” этих провалов. Кто-то будет говорить об огромных российских просторах, где вязнет не только реформаторский задор, но и самая простая рациональная мысль. Кто-то обвинит во всем косность и бюрократизм чиновников, “фаршированных голов” и “органчиков”, продолжающих самозабвенно воровать и мало изменившихся со времен М.Е. Салтыкова-Щедрина и Н.В. Гоголя. Кто-то будет осторожно сожалеть о консерватизме православия в противовес протестантской трудовой этике и западному индивидуализму. Наконец, кто-то беспомощно разведет руками и обвинит во всем сырьевое (нефтяное, газовое, территориальное и т.д.) проклятие. Ничего, дескать, не поделаешь: терпите и радуйтесь, у других и этого нет!

И с каждым из них по-отдельности, можно согласиться, но общая картина по-прежнему ускользает. Подобно той притче о трех слепых, которые пытались представить и описать слона, трогая его, соответственно, за хобот, бивень и хвост. Мне же в голову упорно лезут совершенно иррациональные мысли и ассоциации. Вспоминаются, например, пророческие видения Родиона Раскольникова в “Преступлении и наказании”. Ему снились “духи, одаренные умом и волей”, которые вселяются в человеческие души. “Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как зараженные. Целые селения, города и народы заразились... Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром... В городах целый день били в набат, созывали всех, но кто и для чего зовет никто не знал того”.

Вам ничего не напоминает эта картина из не слишком отдаленного прошлого? А может быть, не дай Бог, и настоящего? Ведь очевидно одно: с большевистской революцией сбылись самые смелые мечты декабриста Пестеля, анархиста Бакунина и террориста Нечаева. И когда молодой Ильич после казни брата – несостоявшегося убийцы и террориста – хрестоматийно заявил, что “мы пойдем другим путем”, он просто подменил “любительский” индивидуальный террор одиночек массовым профессиональным красным террором.

Комментируя свое решение поставить эпиграфом к роману “Бесы” знаменитую Евангельскую притчу, Ф.М. Достоевский напишет: “Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, - это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей Родине”. Тем самым он надеялся, что чаша сия минует Россию, а Верховенские и Ставрогины – с сидящими в них бесами и бесенятами – ринутся с российских высот прямо в небытие, в библейское озеро, которое их и поглотит со всеми мерзостями. В жизни, к сожалению, вышло по другому. По Раскольникову вышло.

Центральный Парк, Нью-Йорк

На Манхэттене практически нет кошек – и это при изобилии деловито снующих крыс, мелких мышат и вездесущих белок. Они, конечно, где-то есть (об этом можно судить по ТВ рекламе кошачьей еды), но предпочитают сидеть по уютным квартирам и не участвуют в уличной жизни шумного, квадратно-гнездового города, где им не хватает privacy. Иное дело – Москва: с ее уютными арбатскими двориками и купеческим Замоскворечьем, она будто создана для кошачьего племени.

Зато собак здесь – море, и нет лучшего места для знакомства с ними, чем Центральный Парк в утренние часы. Кого только ни встретишь здесь в сопровождении невыспавшихся горожан – от насекомообразных нервных французских болонок до размеренно-рассудительных догов. По разнообразию пород собачье царство дает фору человеческому интернационалу. Преобладают при этом небольшие и средние по размеру породы – все-таки город, теснота.

Независимо от внешних данных и темперамента собак их всех объединяет доброжелательность и доверие к человеку. Видимо, и здесь дело во взаимности. Часто встречаешь такую сцену: хозяин (или хозяйка) слегка наклонившись в педагогической позе твердо и спокойно выговаривает провинившемуся щенку, а тот покорно внимает, прижав уши в знак смирения – и никаких криков (“сколько раз тебе можно говорить?”), обхаживания плеткой. Если же минуту спустя тот же щенок остановился и начал обнюхивать что-то вкусное или просто важное для него, его не дергают и не тащат силой. Забота о младших братьях проявляется и в других важных мелочах – в основании фонтанчиков с питьевой водой часто имеется специальная “поилка” для собак.

Или еще одна запомнившаяся сцена. Пожилой еврей в ермолке сидит на скамейке, рядом с поседевшим от старости боксером и что-то ему рассказывает. Тот внимательно слушает и – как мне кажется – изредка одобрительно кивает. Можно, конечно, пожалеть одинокого человека, а можно и порадоваться за них обоих. Много ли надо живому существу на старости лет.

В Центральном Парке, как и во всех других парках в Америке, действует нерушимое правило – не оставлять за собой следов, и хозяева радостно лезут в карман или сумку за пластиковым пакетом, как только их любимец присел “по большому”, виновато прижав уши. Если же это случились вечером, без ведома хозяина, то ранним утром служащие парка, объезжающие свои участки на мотоколяске, собирают следы собачьей жизнедеятельности огромной зеленой лопатой задолго до появления бегунов и туристов.

“Show me your teeth!” – как-то бросил мне знакомый американец, желая подбодрить, - улыбнись, мол! И я вдруг сообразил, что в русском языке эта идиома имеет прямо противоположный смысл. Мы то и дело “показываем зубы” – в личном общении и в большой политике, по поводу и без оного. По привычке, ставшей второй натурой, нам нравится, когда нас боятся. А как хочется, чтобы любили! Ну, хотя бы, как тот седой боксер старика на скамейке в парке.

Если не считать общих для всех результатов гражданской войны и разрухи, приход к власти большевиков не имел немедленных последствий для Академии. Поначалу все ограничилось переименованием –любимым занятием новой власти. Ей вернули гордое Петрово имя - но ненадолго. Уже в 1923 году Совет Народных Комиссаров присвоил Академии имя К.А. Тимирязева (1843-1920), известного биолога, сочувствующего новому режиму. Под этим именем Академия существует и сегодня, спустя девяносто лет. Немаловажно и то, что в 1917 году территория Тимирязевки и прилегающего парка вошла в состав Москвы, перестав быть пригородом.

Начало 20-х годов стало для российского крестьянства периодом подъема и надежд. После ужасов гражданской войны и голода 1920-1921 годов, введение новой экономической политики (НЭП) вызвало рост товарного производства, появились зажиточные хозяйства. Но это длилось недолго. Объявленный в 1927 году курс на коллективизацию сельского хозяйства расставил все по своим местам. В мире, поделенном большевиками на классы, крестьянство признавалось инертной консервативной массой, не способной самостоятельно формулировать и отстаивать свои интересы. Его главной задачей было накормить народившийся пролетариат (и партийную советскую бюрократию) и обеспечить скорейшую индустриализацию Советской России для победы мировой революции.

Проблема заключалась в том, что в условиях экономической блокады закупить на Западе заводы (по производству машин, танков, самолетов), гидроэлектростанции (для выполнения плана ГОЭЛРО) и оборудование для горных шахт и т.д. можно было только за золото. А его-то у большевиков и не было, поэтому поначалу в ход пошли бесценные культурные сокровища, в первую очередь церковные, которые за границу продавались авантюристам типа А. Хаммера. Но ситуация не улучшалась, и в 1929 году (“год великого перелома”) И. Сталин объявил о переходе к ускоренной коллективизации и курсу на полную ликвидацию кулачества как класса.

Это решало сразу ряд стратегических задач. Отобранное у крестьян зерно вывозилось за границу в обмен на закупки промышленного оборудования и оплату услуг иностранных специалистов – установщиков и наладчиков этого оборудования. Зерно продавалось по бросовым ценам – на западе бушевал мировой кризис и американские фермеры топили своим зерном печки – но это никого не смущало. Одновременно из раскулаченных, осужденных и депортированных на Север и Восток крестьян и их семей создавалась армия дешевой и бесплатной рабочей силы (ГУЛАГ!), которая и обеспечивала индустриальный прорыв в светлое будущее. Налицо был и “умиротворяющий” эффект этих мер против недовольного крестьянства. Еще свежи в памяти были уроки тамбовского восстания; всего за один месяц, в марте 1930 года, по данным ОГПУ произошло 6500 массовых восстаний крестьян, из которых 800 было подавлено с применением оружия.

Ужас охватил и парализовал деревню; за два года ускоренной коллективизации от искусственного голода умерло около 8 млн. человек на Украине, Северном Кавказе, Поволжье и Казахстане. Проведенная с невиданной жестокостью, она отбросила деревню на сто лет назад, в крепостничество, надломив хребет крестьянству. И сегодняшняя хроническая зависимость России от импорта продовольствия, неумение прокормить себя и социальная катастрофа на селе – прямой результат той, казалось бы, такой далекой от нас “чистки” на селе.

Несмотря на это, Академия продолжала исправно готовить специалистов-аграрников. По неумолимой звериной логике Системы, чем хуже было положение на селе, тем больше требовалось специалистов. В 20-е годы здесь еще продолжала работать группа блестящих профессоров, получивших образование в дореволюционные годы. Верные своему призванию, они многое сделали для развития аграрной науки в новой России, в которую они поначалу поверили – как и значительная часть обманутой (или обманывающейся) интеллигенции.

Из плеяды замечательных интеллектуалов, воспитанных и отдавших свои силы Академии, трое относятся к звездам первой величины. Их жизненные истории схожи и поучительны, отражая путь, пройденный русской интеллигенцией в революции.

Николай Иванович Вавилов (1887-1943), обучался в Академии в годы столыпинских реформ и позже вспоминал это время как “золотую пору в истории Академии, когда в ней училось 300 студентов, знавших друг друга”; когда “вся Академия была одной большой семьей, а студенты ловили на лету идеи профессора и сами быстро превращались в исследователя”. После окончания курса в 1911 году Н.И. Вавилов продолжил образование в Англии и Германии, и уже 10 лет спустя создает свое главное учение – об иммунитете растений. Одновременно он участвовал во многих зарубежных экспедициях (Афганистан, Китай, Япония), за что был отмечен золотой медалью Географического Общества. В 1931 году возглавил созданный им Институт Генетики Академии Наук СССР.

Тучи начали сгущаться над Н.И. Вавиловым в начале 30-х годов, когда его обвинили в “академизме, отрыве от практических нужд сельского хозяйства и политической близорукости”. Тогда, в ноябре 1930 года на встрече со Сталиным основоположник российской и мировой генетики услышал от “вождя народов”: “Ну что, гражданин Вавилов, так и будете заниматься цветочками, лепесточками, василечками и другими ботаническими финтифлюшками? – А кто будет заниматься повышением урожайности сельскохозяйственных культур?” Этот пассаж, звучащий как анекдот, оказался приговором ученому.

Дальнейшее было делом времени и техники. Повышением урожайности культур довольно экзотическими методами бодро занялся Трофим Денисович Лысенко (1898-1976). Он объявил войну генетике как “порождению буржуазной теории вейсманизма-морганизма” и первым с успехом применил политический донос для устранения талантливого оппонента. Этот прием в последующие десятилетия оказался широко востребован в советской научной среде. В результате развернутой травли ученого международный конгресс по генетике, планируемый в Москве в 1939 году, был перенесен в Эдинбург. В знак признания заслуг Н.И. Вавилова он был избран председателем этого форума, но председательское место осталось пустовать – на конгресс его не пустили.

Вскоре Н.И. Вавилов был арестован НКВД и после 11-месячного следствия с применением пыток был приговорен к расстрелу как английский шпион. Позже расстрел был заменен 20-летним тюремным сроком, а умер он в Саратовской тюрьме в январе 1943 года от голодной дизентерии. Там он и похоронен в тюремной братской могиле.

Александр Васильевич Чаянов (1888-1937) был близким другом Н.И. Вавилова и сокурсником по Академии, куда он поступил в 1906 году по совету своей матери, одной из первых выпускниц Петровской Академии. Как и Н.И. Вавилов, он продолжил образование за границей, где увлекся проблемами аграрной экономики. Получив в 1915 году звание адъюнкт-профессора Академии, А. Чаянов под влиянием общественных настроений влючился в политическую жизнь и после февральской революции 1917 года вошел в состав Учредительного Собрания, для которого разработал программу Аграрной реформы и даже занимал недолго пост товарища (т.е. заместителя) Министра Земледелия во Временном Правительстве.

В 1918 году, вскоре после Октябрьского переворота, А.В. Чаянов вернулся в Академию на должность профессора, и на следующий год возглавил научно-исследовательский институт сельхоз-экономики. Свое видение будущего российской деревни он видел на путях кооперации, которая входила все в большее противоречие с линией на коллективизацию, т.е. полное обобществление. Закрепленный на 15 съезде ВКП(б) в 1927 году курс на коллективизацию сельского хозяйства определил и судьбу А.В. Чаянова.

В 1930 году он был арестован в составе группы из семи профессоров Тимирязевки по обвинению в создании “контрреволюционной вредительской организации Трудовая Крестьянская Партия”, которая была выдумана на Лубянке и существовала только в больном воображении садистов-следователей типа А.Г. Хвата, пытавшего Н.И. Вавилова. Одновременно по этому делу было арестовано и осуждено более 1300 человек в разных городах России. А.В. Чаянов получил пять лет лагерей, был выслан в Казахстан, где продолжал работать в местном сельхозинституте. Через короткое время последовал второй и третий арест, а затем – расстрел.

Разносторонне одаренный ученый, А.В. Чаянов получил едва ли не большую известность как литератор и философ-утопист (чего стоит один придуманный им термин - “моральная экономика” – предтеча современной концепции “устойчивого экономического развития”). Изданная им в 1920 году повесть так и называлась “Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии”. Главный герой оказывается в Москве 1984 года, где жизнь – в противовес антиутопии Оруэлла – счастливо устроена “по крестьянскому образцу”. Продолжая гоголевские традиции, А.В. Чаянов публикует повесть “Венедиктов, или Достопамятные события моей жизни”, где в жанре мистического реализма (или магического реализма, как его назовут в ХХ веке) рассказывает о борьбе героя за душу любимой, оказавшейся во власти дьявола. Любопытное совпадение – главный герой повести носит имя Булгаков. Неизвестно, был ли Михаил Афанасьевич Булгаков лично знаком с А.В. Чаяновым, но доподлинно известно, что он неоднократно перечитывал эту повесть, послужившую, видимо, одним из побудительных творческих мотивов к написанию “Мастера и Маргариты”. Уверен, что вслед за А.В. Чаяновым он мог бы повторить: “Всякий уважающий себя город должен иметь украшающую его Гофманиану”.

Центральный Парк, Нью-Йорк

Уличные музыканты – профессия из древнейших. Это настоящие пролетарии от искусства, для кого инструмент – не средство пробуждения вдохновения, а орудие зарабатывания хлеба насущного. Кого только здесь ни увидишь и ни услышишь!

Вот пожилой китаец – их здесь все больше! – непостижимым образом вытягивает из единственной струны своего чудо-инструмента звуки американского гимна, доводя до слез переполненную патриотическим чувством гражданку. Чуть дальше, у фонтана, пристроилась с концертной арфой парочка пожилых ряженых кельтов. Гитаристы предпочитают места в подземных переходах – там лады звучат пронзительнее, а саксофонисты, напротив, рубят джаз на оживленной Аллее Писателей. Группа разноголосых и разнополых негров запевает акапелла, пританцовывая в такт – все, что душе угодно, от Аве Мария до спиричуэлс. Их соплеменники в отдалении, чтобы не мешать, до одури бьют в барабаны, заставляя прохожих ускорять шаг.

Со временем я заметил некоторую закономерность во времени и географии появления конкретных музыкантов. Как будто кто-то невидимый – но явно не полиция! – следит здесь за порядком, дабы эмоционально настроенные артисты не пытались перекричать или переиграть друг друга. В ходе одной из киносъемок (во время учебы в Нью-Йоркской Академии Кино) я оказался невольно вовлеченным в выяснение отношений между двумя конкурирующими группами музыкантов – в духе “детей лейтенанта Шмидта” – и убедился в эффективности этой “невидимой управляющей руки” (видимо, все-таки небескорыстной).

Впрочем, вся эта музыкальная разноголосица поет, барабанит и звенит в основном в южной, наиболее освоенной туристами части. Стоит отойти метров на двести-триста на север – и ты в лесной чаще, а вокруг тебя заливаются птичьи трели. Хорошо!

Последним из блистательной тройки “академиков” был Николай Дмитриевич Кондратьев (1892-1938). Родившись в деревенской семье, он с юных лет включился в политическую деятельность в составе партии эсеров, в том числе, учась на юридическом факультете Петербургского Университета. После Февральской Революции он становится секретарем А.Ф. Керенского по вопросам сельского хозяйства и участвует в подготовке I Съезда Крестьянских Депутатов. Буквально за месяц до Октябрьского переворота его назначают товарищем министра продовольствия Временного Правительства, но после победы большевиков он уезжает в Москву и устраняется от всякой политической деятельности.

Теперь его увлекает только наука, и в 1925 году он выпускает свою главную научную работу “Большие циклы конъюнктуры”. Согласно его теории “длинных волн”, “войны и революции возникают на почве реальных, и прежде всего экономических условий... Социальные потрясения возникают легче всего именно в период бурного натиска новых экономических сил”. Расцвет научной деятельности Н. Кондратьева пришелся на годы НЭПа, когда возглавляемый им Конъюнктурный Институт при Наркомате Финансов завоевал мировую известность. Он состоял в переписке и был знаком с крупнейшими экономистами того времени – У. Митчеллом, Д. Кейнсом, С. Кузнецом.

Обработав огромный объем статистики, Н. Кондратьев доказал, что, наряду с общеизвестными короткими циклами конъюнктуры в 8-12 лет, существуют и долгосрочные циклы - 50-55 лет. Кроме того, он стал родоначальником теории и практики индикативного планирования, введенного в послевоенные десятилетия – по рекомендации кейнсианцев – во всех развитых странах мира. В знак признания этих заслуг, решением ЮНЕСКО 1992 год – год столетия со дня его рождения - был назван годом памяти великого русского ученого.

Но это будет еще не скоро, а в 1928 году “кондратьевщина” была объявлена идеологией реставрации капитализма. В 1930 году он был арестован вместе с другими профессорами Тимирязевки по обвинению в создании и руководстве несуществующей Трудовой Крестьянской Парии. Приговор – 8 лет Бутырки и Суздальского полит-изолятора, но незадолго до его выхода на свободу в 1938 году – новый суд, и на этот раз – расстрел на подмосковном полигоне “Коммунарка”.

Три трагические судьбы. Три навечно связанные с Тимирязевкой имени, которые могли бы составить честь лучшим университетам мира. Три гражданина, поверившие в коммунистические идеалы Системы. Объявившая своей целью счастье людей, она создавала идеальные условия для существования посредственностей, типа Трофима Лысенко и не терпела гениев-одиночек. Но необычные способности и таланты – это всегда удел меньшинства, которое только одно и способно обеспечить постоянно обновляющийся взгляд на мир, внутреннее развитие общества и его движение вперед.

Ценральный Парк, Нью-Йорк

Сто лет назад Америка создала автомобиль, который стал едва ли не главным градообразующим фактором Нью-Йорка. Везде – за исключением Центрального Парка. Если не считать нескольких односторонних дорог, строго регулируемых, Парк предпочитает традиционный гужевой транспорт. С раннего утра разноцветные коляски, запряженные лоснящимися от чистоты и сытости лошадками, в красочных плюмажах, съезжаются к юго-западной оконечности парка. Отсюда они, в порядке очереди, выдвигаются в небольшие, получасовые экскурсии по парку за относительно умеренную плату. Спрос на эти услуги будет всегда, пока здесь будут туристы. Устав от хождения по магазинам 5 Авеню, приятно откинуться в просторной коляске и отдохнуть под неназойливый треп возницы. Лошади, такие же степенные и неторопливые, как и их хозяева, мерно стучат копытами по асфальтовой мостовой, покорно останавливаясь на красный свет редких светофоров.

В Парке сохранилась и конная тропа длиной 7 км – свидетельство недавних времен и аристократических привычек жителей Ист Сайда. Сейчас на ней можно изредка встретить верховых полицейских, охраняющих какое-то крупное публичное мероприятие. В основном же она используется любителями бега и пеших прогулок.

Немногие, впрочем, знают, что вторым своим шуточным именем – Большое Яблоко – город обязан именно конным скачкам, которые были очень популярны в начале прошлого века и их главному денежному призу, который так и назывался.

В последние годы и десятилетия Тимирязевка, которую подравняли под средний советский образовательный уровень, исправно готовила десятки тысяч студентов для “народного хозяйства”. Тон в науке задавал Т.Д. Лысенко. Отделавшись от Н.И. Вавилова, он был удостоен за свои лакейские теории трех сталинских премий и, по горькой иронии судьбы, возглавлял с 1940 по 1965 годы основанный Н.И. Вавиловым Институт Генетики. Научные дискуссии все чаще использовались для навешивания политических ярлыков и сведения счетов с более талантливыми оппонентами.

Но ни “большевизация” науки, ни действительно серьезные исследования, которые велись в Академии, не могли сколько-нибудь серьезно повлиять на положение в сельском хозяйстве России, вновь вдохнуть в него жизнь. Отброшенное бесчеловечным социальным экспериментом на сотню лет назад, оно так и не смогло вернуться на траекторию развития. Тогда в начале 30-х годов, в разгар Великой Депрессии, на глазах у недоумевающего мира приняли мученическую смерть от голода 8 миллионов граждан страны Советов. Когда в Нью-Йорке возводилось самое высокое в мире здание Эмпайр Стэйт Билдинг, в самых хлебных районах СССР под бодрые лозунги из репродукторов о сплошной индустриализации отмечались массовые случаи каннибализма. Родители поедали своих умерших детей, чтобы выжить и сохранить жизнь тем, кто еще был жив.

Число умерших от голода в те два мирных года в три раза превысило все военные и гражданские потери России в первой мировой войне. Это на треть больше всех жертв Холокоста, о которых знает и скорбит весь мир. Жертвы Голодомора лежат в безымянных братских могилах – о них просто некому вспоминать. А в миллионах телевизоров новые лидеры России уже призывают к очередной индустриализации и предлагают гражданам затянуть пояса перед лицом коварного Запада и во имя лучшего будущего.

По разным оценкам, в ходе войн, революций и репрессий Россия потеряла в ХХ веке от 70 до 80 миллионов человек. Это – половина населения страны в начале столетия. Вспоминается демографический урон Франции от наполеоновских войн, отбросивший страну на полтора столетия, и встает вопрос: как и какой ценой могла выжить нация, лишившаяся половины своего самого активного и жизнеспособного населения? И вообще – кто мы такие, сегодняшние? Чья кровь бродит и побеждает в наших венах: Вавиловых или Хватов? ВОХРов или “пенснейной (по определению Марины Цветаевой) интеллигенции”? Страшные вопросы, на которые все равно придется когда-нибудь дать ответ.

В ноябре 2014 года, вопреки законам природы, Лондонский Тауэр расцвел в одну ночь мириадами алых маков. Так не склонные к сантиментам британцы отметили столетие начала первой мировой войны, в которой страна потеряла 888 246 своих детей. На одну ночь каждый погибший солдат воскрес багровым цветком. Никто не забыт – ничто не забыто. И я подумал о том грядущем ноябрьском дне, когда брусчатку Красной Площади, очищенную от сановных покойников, укроют и согреют миллионы красных гвоздик. И мы сможем поименно назвать и помянуть не только всех погибших на фронтах бесконечных войн и революций, но и тех безвестных 8 миллионов, принявших однажды мучительную смерть от голода среди плодородных российских полей.

Центральный Парк, Нью-Йорк

Бегуны – одна из достопримечательностей Парка, особенно его центральной части. Верные часовые Парка – они на своем бегущем посту спозаранку и в любую погоду.

Бегут подростки-школьники, подгоняемые ироничными криками пожилого, жилистого учителя физкультуры. Отдельной стайкой пролетают запыхавшиеся розовощекие девчонки.

Бегут из последних сил старики, внешний вид которых на первый – ошибочный! – взгляд не совместим с активной жизнедеятельностью.

Бегут молодые мамаши, толкая перед собой коляски, из которых, того и гляди, выскочат и бросятся наперегонки розовые малыши в разноцветных подгузниках.

Бегут дамы “бальзаковского” возраста, таща за собой упирающихся болонок.

Бегут миллиардеры, адвокаты, судебные исполнители, врачи, учителя и безработные, не потерявшие надежду.

Бегут представители сексуальных меньшинств – хотя и немного, они предпочитают бродить по аллеям, мечтательно взявшись за руки. .

Бегут профессиональные спортсмены – спринтеры, медленно возвращаясь затем к старту своей 200-метровой дистанции.

Бегут все нации, национальности, оттенки кожи, красивые и не очень, худые и толстые, брюнетки-блондинки-шатенки.

За этим повальным увлечением – уверенность, что движение – это все, это жизнь. Нельзя останавливаться! Самоутверждение бегом.

“Бег ради жизни” – эта книга австралийца Г. Гилмера вышла в середине 60-х и покорила Америку. Начиная с 1970 года в первое воскресенье ноября 45 тысяч счастливчиков (желающих в пять раз больше, отбирают по лотерее) начинают в Нью-Йорке очередной марафонский забег, который завершается в Центральном Парке. За этим “праздником спорта”, как поговаривали советские телекомментаторы, наблюдают миллионы телезрителей и зевак-туристов.

Бег – самое массовое, но отнюдь не единственное спортивное увлечение нью-йоркцев. Футбольные и бейсбольные поля, волейбольные площадки, теннисные корты, велосипеды, роликовые коньки (зимой - каток искусственного льда), катание на лодках – вот неполный перечень спортивных развлечений, доступных любому желающему. Что касается меня, то я давно сделал свой выбор – длинные прогулки независимо от погоды, настроения и самочувствия. Парк лечит.

С послевоенных лет в историю Тимирязевки впадает ручеек моей собственной жизни, и мне все труднее фантазировать. Картина становится все более субъективной и окрашенной личными воспоминаниями. Почерневший от возраста и дождей барак (3 кв.м. на живую душу!) по соседству с Парком представляется вдруг уютным оазисом в зарослях золотых шаров. Другое жутковатое детище социализма – нашу коммунальную квартиру на Дмитровском Шоссе – уже не отделить от вкуснейших сосисок и жгучей горчицы, которыми меня тайком от родителей угощал сосед-художник, добряк и выпивоха.

Там же, глубоко в складках детской памяти, первые представления об Америке. Непостижимым для меня образом синие джинсы из “чертовой кожи”, привезенные отцом из первой поездки за океан, могли почти самостоятельно стоять на полу. В далеком 1961 году, в разгар первой “разрядки”, ЦК КПСС послал отца – проректора Тимирязевки и Героя Советского Союза, учиться “основам промышленного откорма скота” в университет Айовы, в самом центре зернового пояса Америки. Вернувшись через год, он обещал накормить мясом столицу через пять лет, если ему дадут в Подмосковье хозяйство с 10 тыс. га. земли и возможность использовать американский опыт и кооперативный подход (в духе Чаянова). Вместо этого его направили на работу в сельхоз-отдел ЦК КПСС. Вскоре случился Карибский кризис, неоконченный полет У-2 и отстранение Н.С. Хрущева от власти – очередной российский дворцовый переворот. Породив много общественных ожиданий и иллюзий о “социализме с человеческим лицом”, краткая “оттепель” тихо сошла на нет, а в кабинах грузовиков-дальнобойщиков опять стали появляться фотографии розовощекого вождя народов.

Послевоенный период в истории Тимирязевки хорошо известен, описан и даже прославлен в многочисленных воспоминаниях - разной степени искренности и таланта - ее выпускников, профессоров и чиновников.

Если же говорить о внешнем облике знаменитой Академии, то здесь мало что изменилось. Разве что подросла березовая рощица на внешней стороне большого пруда, да исчезли в 90-е годы две большие бронзовые лошади у музея коневодства. Говорят, что незадолго до этого у одной из них ночью отпилили ногу на металлолом.

Из других примет времени - высокий забор, ощетинившийся в небо железными пиками. Заборы, как и парки, относятся к числу знаковых понятий материальной культуры. Наряду с очевидными защитными функциям заборы – их форма, размеры, назначение – достаточно точно отражают вектор и градус общественных настроений, страхи породившего их общества. Прослеживается и некоторое общее правило, сводящееся к формуле – чем эффективнее действует закон и охраняются права граждан, тем меньше потребность в заборах. Достаточно посмотреть на соседнюю Европу и Северную Америку, где ограждения из колючей проволоки используются, как правило, вдоль автотрасс для защиты неразумных животных от автомобилей. В нашем отечестве ассоциации с колючей проволокой скорее ГУЛАГовские.

На Западе для организации пространства широко используются зеленые заборы из кустарника, они не мешают видимости и не создают эффекта закрытого пространства. Незыблемость частной собственности и личных прав – в генокоде общества и не нуждается в подтверждающих символах. Помимо автотрасс охраняются и ограждаются как правило военные объекты и строения, которые могут нанести вред здоровью человека. Эти правила строго регламентируются, и наличие даже небольшой, но очевидной ограды – даже без надписи “не влезай – убьет!” – не вызывает соблазна ее преодолеть.

Иное дело – Восток! Здесь нет открытых площадок и зеленых лужаек перед домами. Внешние стены соседних жилых зданий составляют единый каменный забор, а жизнь каждой “ячейки общества” надежно скрыта от посторонних глаз и проходит во внутренних дворах и двориках.

Отражая многовековое смешение традиций и укладов, российские заборы унаследовали черты обеих культур, привнеся и нечто особое. Эту “особость” любопытно проследить на примере железного забора, отделяющего сегодня дендрологический сад от французского парка Тимирязевки, а прилегающий ландшафтный парк – от всей окружающей территории. Пожалуй нигде я не встречал более наглядного отражения противоречивых отношений русского человека с законом.

Начнем с “сезонности” правоприменения. Двумя могучими крыльями неприступный трехметровый железный забор упирается в большой садовый пруд. В соответствии с законами природы, где-то к Новому Году он покрывается толстым слоем льда, приглашая всех желающих пересечь пруд и ознакомиться с заповедными уголками Парка, скрытыми от граждан в остальное время года. И в зимнюю пору Парк активно осваивается не только спортсменами-лыжниками, но и любителями тихих радостей, в том числе соорудить шашлычок и выпить на свежем воздухе. При этом никаких принудительно-карательных мер против спортсменов и подвыпивших элементов не используется.

Еще более примечательно, что происходит здесь весной и летом. Привыкшие за зиму к свободе передвижения по парку, посетители по инерции пытаются и с приходом солнечных дней сохранить за собой это право. Не тут-то было! Растаявший на пруду лед не только ликвидирует привычную зимнюю дорогу, но и загадочным образом пробуждает погрузившиеся в зимнюю спячку законы, и вновь делает парк запретной зоной. Но именно в это время, едва подсохнут парковые аллеи, наиболее энергичные, набравшие за зиму сил граждане начинают искать в железном заборе уязвимые места, проявляя при этом свойственную русскому человеку в трудную минуту изобретательность. В ход идут подручные средства, заготовленные исподволь напильники и ножовки, следы которых несет многострадальное “тело” ограды. Достаточно всего одной отрезанной (отпиленной, откусанной, оторванной) секции, чтобы в образовавшуюся щель могло протиснуться грузноватое тело среднестатистического любителя природы - и “крысиная тропа” заработала! Исходят при этом из известной аксиомы о том, что строгость российских законов компенсируется необязательностью их исполнения.

Борьба русского духа с законом наглядно читается и на старых железных, никому не нужных и давно закрытых воротах, обращенных к пруду. Вы не найдете там живого места! Удивительно и другое: все эти дырки (проходы, пролазы), все-таки регулярно штопаются чьей-то заботливой рукой, восстанавливая на время неприступность парковой святыни.

Я давно задавался вопросом: кто этот невидимый часовой, охраняющий границы парка? Ведь помимо простой преданности Парку для этого требуется нешуточная сварочная аппаратура. Дождливым вечером я повстречал его – скромно одетого заведующего дендрологическим садом им. Шредера, оказавшегося к моему удивлению еще и поэтом. Слушая его наивные искренние стихи, я мучился вопросом: зачем ему нужны эти игры с горячим металлом, если можно – как мне подсказали знающие люди – всего раз измазать топочным мазутом уязвимые части парковой ограды. Это навсегда отбило бы охоту у большинства желающих.

Хотел спросить, но не спросил. И не из опасения подсказать ему эффективный способ борьбы с нарушителями. Просто, мне кажется, я знал ответ. В известной русской притче русский барин спрашивает провинившегося холопа: “Тебя как судить – по закону или по совести?” На что тот ему с испугом отвечает: “Да за что же по закону, батюшка? Ты уж давай по совести.”

За всю многовековую историю мы никогда не жили в России по закону. Всяко жили – по воле царя-батюшки, по прихоти боярина, в лучшем случае по совести, но это недолго - как правило, во времена очередной Большой Беды. Последние годы привыкли жить “по понятиям”, переняв даже в политике блатной жаргон. Чего стоит одно “мочить в сортире”? Так вот, мой новый знакомый был настоящим русским человеком. Он мог поступить по закону, запечатав вход в Парк мазутом раз и навсегда, но он действовал по совести, так как понимал: кто действительно любит Тимирязевку и хочет туда попасть, должны иметь такую возможность. Приложив конечно, некоторые усилия – а как же без этого?

          Ирина Бйорно

Забор. Граница. Стой! Назад!

Уйди! Нельзя! Не сглазь! Не трогай!

 

Моя! Мое! Не тронь, ты, гад!

Не видишь – что стоишь, ты, погань!

 

Забор в глазах, забор – в очках,

В ухмылке, в резком рук движеньи ...

Забор в кирзовых сапогах,

Под козырьком неуваженья.

Забор от дружбы и любви –

Стоит он в каждом тайном коде

 

А за забором соловьи

Поют печально о свободе.

Леонид Филатов

 
Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки.
Послушаешь про них – так прямо волки,
А поглядишь – так ангелы почти.
 
Их добрые глаза – как два болотца —
Застенчиво мерцают из глазниц,
В них нет желанья с кем-нибудь бороться,
В них нет мечты кого-нибудь казнить.
 
Они не мстят, не злятся, не стращают,
Не обещают взять нас в оборот —
Они великодушно нам прощают
Все камни в их увядший огород. 
 
Да, был грешок… Такое было время…
И Сталин виноват, чего уж там!..
Да, многих жаль… И жаль того еврея,
Который оказался Мандельштам…
 
Послушать их – и сам начнешь стыдиться
За слов своих и мыслей прежний сор:
Нельзя во всех грехах винить статиста,
Коль был еще и главный режиссер.
 
…Но вдруг в глазу, сощуренном нестрого,
Слезящемся прозрачной милотой,
Сверкнет зрачок, опасный как острога.
Осмысленный. Жестокий. Молодой.
 
И в воздухе пахнет козлом и серой,
И загустеет магмою озон,
И радуга над речкой станет серой,
Как серые шлагбаумы у зон.
 
Собьются в кучу женщины и дети.
Завоют псы. Осыплются сады.
И жизнь на миг замрет на белом свете
От острого предчувствия беды.
 
По всей Руси – от Лены и до Волги —
Прокатятся подземные толчки…
…Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки…

Малая Родина

Местные жители шутят: Жабня впадает в Лихоборку, Лихоборка – в Яузу; Яуза в Москву-реку, Москва-река – в Волгу, а Волга – в Каспийское море. А можно считать и наоборот.

Это применимо и к Тимирязевке. Ее обитатели и гости, императоры и философы, землекопы и террористы, русские и иноземцы – каждый вписал свою строку в летопись этого небольшого зеленого острова, архипелага в самом центре России. Но и Россия испытывала их на прочность, манила и отталкивала, влюбляла в себя и казнила.

Прошедшие полвека мало что добавили к тому образу Тимирязевки, который фотографически четко отпечатался в моей детской памяти. На месте снесенного Петропавловского храма все в той же вальяжной позе застыл позеленевший от времени академик В. Р. Вильямс. Когда-то его отец, дорожный инженер (и двоюродный брат писателя Джека Лондона) приехал из Америки в Россию строить железные дороги – да так и прижился. А сам Василий Робертович закончил в 1887 году Петровскую Академию и проработал в ней всю жизнь, и даже дважды ее возглавлял.

Здесь же, неподалеку, похоронен еще один влюбившийся в Россию и поверивший в нее иностранец, чье имя носит дендрологический сад. Ричард Иванович Шредер родился в Копенгагене в 1822 году и получил там специальное садоводческое образование. В конце 40-х годов он был приглашен в Петербург придворным садовником, а в 1852 году был переведен в Москву главным садовником Академии, где и прослужил до своей смерти в 1902 году. Именно по его проекту 150 лет назад здесь был разбит Дендрологический Сад и посажена Лиственничная Аллея, без которой сегодня уже невозможно представить Тимирязевку.

Чуть правее памятника Р.В. Вильямсу красуется двухэтажный деревянный дом, выполненный в необычном для России викторианском стиле. Сегодня уже мало кто из местных жителей и студентов Тимирязевки знает, что проект этого дома привез из Лондона в 1872 году сам К. Тимирязев и с 1874 года там проживали ведущие профессора Академии, в том числе и Р.В. Шредер. Утверждают, что там и поныне прописаны – по «брони» самого И. Сталина! – потомки Вильямсов.

Деревянных бараков в окружении золотых шаров уже нет, на их месте выросли гаражи и мастерские. Зато пятиэтажные общественные бани, куда меня водили по воскресениям мыться мои молодые и красивые тетушки, стоят на прежнем месте, хотя и превратились в Банк и приросли накладными колоннами. И все так же раскинула свои ветки черемуха, сводящая весной с ума местных жителей и прохожих своим чувственным ароматом.

Я перехожу трамвайные пути, проложенные в 1886 году Бельгийским Обществом Конно-Железных Дорог, и вступаю во владения Парка. И опять детство оживает во мне картинами, запахами и звуками прошлого. Вижу как дед шаркающей походкой бредет по осенней липовой аллее в сопровождении верного черного пуделя. Откуда-то эхом отозвался родной мамин смех и, обращенное к отцу смущенное «прекрати, Борис!». А это мой шустрый одноклассник Сережа Криволь, по кличке Маленький, задохнувшись от ноябрьского холода, бросается на спор в черноту Аленушкиного пруда. Подхожу к единственному сохранившемуся гроту, построенному Адамом Менеласом в 1806 году в духе античных греческих построек (второй грот, связанный с убийством студента Иванова, тогда же сравняли с землей). За никому не нужной и ничего не охраняющей ржавой изгородью все то же, удивляющее меня с детства, запустение. Боже мой, почему мы так трагически не интересны сами себе?

Март, 2015