Есть отчего впасть в отчаяние

Много лет занимаюсь литературой: читаю, изучаю, анализирую, пишу, наконец. Поневоле приобретаешь какие-то технические навыки, а вместе с ними, если не понимание предмета, то, во всяком случае, ощущение того, что путь к пониманию намечен, когда в одночасье осознаешь, сколь зыбки и необоснованны твои упования.

В такой ситуации чувствуешь себя не просто некомфортно — полным идиотом. То, что считаешь белым, оказалось черным; черное — серобуромалиновым, и так по нисходящей.

Хочется возмутиться, но стараешься не доводить возмущенный разум до точки кипения, а то ненароком выдашь себя в непотребном виде уже не перед зеркалом, а перед сплоченной общностью ухмыляющихся знатоков, наверняка осведомленных в том, что неизвестно тебе. Раздваиваешься, как рогатка, переполненный мыслями отнюдь не вегетарианскими. И вот уже на твоей физиономий не белозубая улыбка, а оскал, и доброхот-психолог, понимающе кивая и пряча в карман брюк гонорар, любезно советует:

— Выплюньте все это из себя..

— Как плевали в эпоху доисторического материализма?

— Пускай хоть по матери, лишь бы полегчало.

— А вдруг в кого-нибудь попаду?

— Тот пускай и переживает. Но в случае чего, я этого вам не говорил.

Последней, пока еще не остывшей новостью литературной жизни Израиля стал роман Эфраима Бауха “Пустыня внемлет Богу”, вышедший.в московском издательстве “Радуга” в престижной серии “Мастера современной прозы”, в той самой, где ранее издавались (и это настойчиво подчеркивают панегиристы) произведения Франсуа Мариака, Фриша, Фолкнера, Кортасара и прочих знаменитостей,

Радоваться бы, да не получается. Хотя бы потому, что в наше время в литературе возможны чудеса отнюдь не литературного свойства. Но я не об этом. А о том, с какой скоростью еще неизвестное широкой публике 'произведение возведено в ранг шедевра без права на другое мнение, разве что “другое” никогда не будет высказано вслух. Вслух же высказывалось следующее:

“Книга” Пустыня внемлет Богу” перевернула мой бинокль, и посеяла во мне смуту” (Бина Смехова, “7 дней” 27 июня 2002) . В этой же рецензии и “невероятная и прежде недоступная понимания бездна,” и “душевный трепет и натянутый, как струна, поэтический нерв, и “присущее ему (то есть, Бауху — Б. И.) глубинное ощущение первичности, первозданности языка,” и — вот она” земная слава! — возведение автора в должность “добытчика семантических самоцветов”, что в писательской табели о рангах означает никак не ниже Вашего Литературного Превосходительства.

Спешит отметиться и Белла Поморцева в “Еврейском камертоне” (дату не помню, может быть, мартобря).

“По авторской манере – произведение, безусловно, новаторское. И если лексика этой книги еще ожидает профессионального разбора, для которого тесны рамки газетной статьи, то стилистическая оригинальность, умение внести в ткань повествования зрелищность театра, ритмы кино — очевидны с первых глав”. Здесь же присутствует и “атмосфера ожидания и предчувствие необычайного”. И еще: “Я не удивлюсь, если узнаю, что уже сейчас в недраx большой, обладающей многими возможностями студии, рождается фильм на основе этого романа”.

Леонид Финкель (“7 дней” 12 сентября, 2002) по-мужски немногословен: “Один только замысел романа “Пустыня внемлет Богу” огромен. Не случайно Анна Ахматова любила повторять слова Иосифа Бродского: “Главное — Это величие замысла”. Замысел романа Бауха в пределах этих отрок”. Peцензия Финкеля — гимн начальнику писательского департамента, у которого рецензент состоит в непосредственном подчинении. Там и сям мелькает имена, рядом с которыми не то, что стоять — дышать трудно, но Финкель грациозно вводит шефа в этот круг, где не только Анна Ахматова и Иосиф Бродский, но и Бушар и даже Спиноза: “Эхо Бенедикта Спинозы конкретизируется, но получает при этом иное звучание. Как видим, завуалировано Финкель подводит нас к мысли, что Баух велик не только в качестве писателя, но и философа.

Весьма мною уважаемый (без кавычек) Александр Рыбалка в статье с несколько ироническим названием “Пустыня внемлет Бaуxy” (“Досуг” 12 сентября” 2002) осторожно определяет роман, как еще один колоссальный шаг в сторону иудаистского образования евреев. Тех же, кто такое образование получил, успокаивает: “в принципе книгу Бауха можете не читать”. Хотя прозу его называет “великолепной”.

Бесспорно, на страницах пухлого тома можно набрести на хорошие, очень хорошие и даже великолепные примеры, но далеко не все так великолепно у Бауха Великолепного,. как представляется его рецензентам. Легко обнаруживаются примеры и прямо противоположного свойства, но никто не решился плюнуть в колодец, из коего черпает животворную влагу. Пришлось это сделать мне… непьющему.

Предупреждаю заранее, примеры громоздкие. Когда мысль расцвечивается фейерверком шумно лопающихся фраз “величие” их прямо пропорционально смысловой наполненности. Итак, начинаем:

“То ли куст пляшет языками огня, то ли знакомое, давно не посещавшее его огненно-ангельское крылатое, но вовсе не обжигающее его своим вихрем, а, наоборот, как бы призывающее привычным, хотя и впервые увиденным чудом?”

“Это только кажется, что нет паузы между дважды произнесенным его именем, чёрная дыра невероятной тяжести обозначилась тошнотой от низа живота, поднимается заверчивающимся вихрем уловленных в жизни голосов, удушающей, лишь увеличивающей сомнение злостью на собственную самонадеянную веру в то ,что способен их различить. Кто он?”

“Разве не просто повернуться и уйти, ведь ноги не приросли к земле, хотя ощущение такое, что летишь в пропасть и жив, пока летишь, или проигрываешь партию в шахматы: обратного хода нет, хотя можно смешать фигуры.

Я умышленно выделил последнее предложение. Действительно, можно все, не только смешать фигуры," но и заставить Моисея мыслить шахматными образами. За такую смелость, надо полагать, и нарекли Бауха “мастером современной прозы”.

Наш краткий обзор творческих достижений: автора был бы неполон без учета красивостей, которыми нашпигован текст, как консервная банка тараканами. Можно черпать полными пригоршнями “лакированные глаза, скосы глаз, кончики страха, лежбища смерти” или “абсолютной единичности вершащегося в этот миг события”. Но вершина любви к орнаментальной прозе, со времен Марлинского считающёйся в приличном литературном обществе моветоном: “ощущая лунатическую легкость самоотсутствия”.

В этом конкретном случае, я склонен Бауху верить — ощущает! Но при чем здесь мы, читатели? Сначала нас убалтывают, что мы имеем дело с товаром высшей пробы, а когда приобретем и разберемся, выяснится, что обмену и возврату не подлежит ни в пространстве, нам отведенном, ни во времени, нам отпущенном…