|
Жизнь
невпопад
- В
московской гостиница «Украина», где
довелось мне однажды провести ночь,
полно было немецких пенсионеров.
Чистенькие, улыбчивые. Гуляют по
миру: сегодня в Москве, завтра в
Греции или в Австралии. Щебечут,
вызывая во мне злобную досаду: они
заслужили ухоженную,
жизнерадостную старость, мы – нет.
Ночь в «Украине» обошлась мне в две
тысячи рублей – месячная зарплата
воронежских врачей-учителей. Какая
тут Австралия, они в соседнем-то
городе родных не навестят.
- Возле дома я часто встречаю
старичков – «дрожащие огни
печальных деревень». Они собирают
бутылки и банки. Мы почти с ними
знакомы, я оставляю для них бутылки
у подъезда и примеряю их старость на
себя. Австралия, блин… Может, и я
буду бутылки собирать. Или на рынке
побираться.
- Мы все тут без роду и племени.
Лишенные наследства.
-
- Матушка моя жила
невпопад. Старость свою они с отцом
встретили порознь: он уехал в
деревню своего детства, а она
осталась в старенькой городской
квартире. Теперь они и похоронены на
разных кладбищах.
- Ни малейшей
ценности для туристического
бизнеса матушка не представляла. Ее
сбережения обесценились реформами,
а при дележе страны достался ей
ваучер ценой в бутылку водки. Не
создала она для Родины ничего
такого, чтоб получить взамен
пристойную старость. Месячной ее
пенсии хватило б лишь на сутки в «Украине»
плюс на метро проехать.
- Всю жизнь она
работала инженером в проектном
институте, и в семье на всем
экономили ради кооперативной
квартиры. В прежние годы матушка
много шила. На себя, на меня с братом,
пока мы были младенцами, потом
школьниками. А внуки ее родились к
перестройке, и шитье на них было
совсем невпопад. В магазинах всего
полно, и внуки с внучками не желали
носить сшитое бабушкой.
- Давайте я вам что-нибудь
подлатаю, предлагала матушка, вот
курточка совсем ведь новая; ну,
дырка, а мы ее заделаем. На дырку
нашивалась какая-нибудь аппликация,
матушка приносила куртку, очень
довольная, и просила еще что-нибудь
дать ей в ремонт. Давайте носки
заштопаю или вот эту маечку зашью…
- Она приходила к нам
и держала руках газету, иногда
пыталась читать ее, надев очки, но
быстро утомлялась. Порой засыпала в
кресле, а я думал: ну, мам, чтоб тебе
дома лечь в постель и спать, спать,
сколько хочешь… Нет, приходила и
засыпала у нас. Потом встрепенется:
ну расскажи мне, расскажи, как твоя
работа, чем ты сегодня занимался?
- Сдерживая
раздражение, я говорил ей, сволочь,
одно и то же: ну что, мам, да как
всегда. Встал. Умылся. Позавтракал.
Пошел в редакцию. Встречался с
разными деятелями – бизнесмены там,
политики, чиновники. Общался и с
нормальными людьми: учителя, врачи,
просто жители, жертвы ЖКХ или
чиновников. Работал дома за
компьютером.
- И каждый раз
матушка счастливо улыбалась,
гладила меня по руке или спине и
говорила одно и то же: ой, ну как же
хорошо, как я люблю, когда ты мне вот
так рассказываешь!..
- Жена предлагала ей
чего-нибудь перекусить с нами, и
матушка обычно отказывалась – нет,
ой, что вы, я такая сытая! – но потом
мы ее убеждали: это и не обед вовсе, а
так, под разговор, и она соглашалась
и ела, нахваливая. А мне было вечно
некогда сидеть с ними, нужно было
зарабатывать на большую семью, и я
шел к компьютеру и иногда приходил к
ним на кухню, чтоб выпить вместе
чашечку кофе; я вот он, просто дела
отвлекают. Хотя какие уж там особые
дела… Разговоры их были все о том же
– детки, здоровье их и учеба, и как
страшно жить стало на свете. Обе –
мамы, просто разных поколений, и
порой разговор их сбивался на тему
справедливости: ты детям всю душу, а
они… Чем взрослее, тем
несправедливей. Как в притче о злой
девушке, которая сказала
влюбленному в нее парню: хочешь,
чтоб я поверила в твою великую
любовь? Докажи - принеси мне сердце
твоей матери. Он пошел и вырвал
сердце матери, побежал обратно,
споткнулся и упал. И сердце
материнское спросило его: ты не
ушибся, сынок?
- Притча казалась мне
наивной до идиотизма, но однажды мы
с женой были одни и смотрели
телевизор, и там кто-то повторил эту
притчу; я видел, как сжались ее руки,
а лицо опухло и стало некрасивым,
она широко раскрыла глаза и не
шевелилась, чтоб слезы не упали.
- Иногда в матушкиной
квартире что-то ломалось, и она
робко жаловалась по телефону,
извиняясь, что отнимает время. И
очень радовалась, когда я или брат
приходили к ней починить телефонный
шнур или смеситель в ванной.
Суетливо накрывала стол: чай,
дешевое печенье, и вела все те же
разговоры: ну расскажи, сыночка,
каким был сегодня твой день. А потом
не раз звонила по телефону: ой, да
спасибо вам, мои хорошие, ну как же
замечательно у меня теперь все
стало, а то я уж и не знала, что
делать. Ой, да какие ж вы молодцы у
меня, умные и умелые!..
- Одевалась матушка
по принципу «мне этого достаточно».
Нас с братом даже укоряли за глаза:
мол, приличные люди, а матушка их в
тряпье каком-то ходит. Мы ее
допрашивали: мам, давай мы тебя в
санаторий отправим, пальто купим
или сапоги новые, но ей ничего не
было нужно. Мы что-то покупали, а она
прятала это в шкаф.
- Однажды слух дошел,
что она просила милостыню на рынке
– к позору двух благополучных
сыновей и к полной нашей
растерянности. Ну что с ней
поделаешь?! Она старалась хоть что-нибудь
оставить после себя детям.
Наследство - как свидетельство, что
она жила в этом мире. Квартира,
например, - старая «брежневка» в
доме, в котором начинают
обваливаться балконы. Какой уж тут «родительский
дом»… Одно пепелище. Жизнь ее
уместилась в несколько коробок:
старые вещи, смысл которых был ясен
только ей, и пакет с фотографиями.
Юная, молодая, дети, родственники,
друзья, сослуживцы. На фотографиях
она была школьницей, чьей-то первой
любовью, невестой, и вся жизнь была у
нее впереди. Я сидел у нее на руках
ангелочком в белых кудряшках, и
тогда она не знала, что однажды я
приду, а она, старая и беспомощная,
будет лежать на полу в жалкой ночной
рубахе.
- Брат позвонил: что-то
не так; мы тут зашли к матери, а она
храпит в туалете и дверь не
открывает. А тут и жена моя
нервничала: мать, мол, обычно каждый
день звонит, а вчера – нет. И сегодня
не звонила… Мы быстро собрались и
поехали.
- Она не храпела во
сне, когда брат нашел ее. Она хрипела.
Инсульт. Душа ее уже покинула тело,
но вернулась, когда пришли сыновья,
и пыталась подать им знак.
- Сутки или двое она
провела в узком туалете, в котором
дверь открывается внутрь. Брат
выломал дверь, и матушка лежала на
пороге. Вызвали «Скорую». Мы
пытались ее поднять, а она говорила
сквозь окоченевшие губы: бо-на, бо-на.
Мы понимали, что больно, и не знали,
что делать. Иногда она открывала
глаза, но в них ничего не отражалось.
Мы ходили по квартире, стояли возле
матушки, смотрели на нее. Потом
догадались: подоткнули одеяло под
ее неподвижное тело и перенесли на
диван.
- Прохладный зал в
больнице, и она лежала там под
капельницей на тележке среди других
умирающих. Голая старость, накрытая
простыней. Живому там было бы
холодно. Я трогал ее руку и говорил:
мам, это я. Пальцы на ее правой руке
вздрагивали, она дышала чаще, но
глаза ее больше не открывались.
Будто кто-то махал платочком с
отплывшего корабля – туман его
поглощает, уже ничего не видно,
только эхо доносится. Зря, наверное,
я звал ее. Мучил только.
- Ей повезло: она не
загрузила родных и близких
тягостной болезнью на годы, чтоб
подавать утку, кормить с ложечки и
мыть ее неподвижное тело… Ей
повезло: она умерла в три дня.
Скоренько так, чтоб не отрывать нас
от важных дел. Но я и теперь слышу,
как там, за туалетной дверью, капало
время: пять минут, полчаса, ночь,
утро, день, еще ночь… Может, в эти
длинные часы она вспоминала, как
долго умирала ее мать. Вся семья
тогда была прикована к слишком
узким вратам моей бабушки; она никак
не могла в них протиснуться, хотя
была очень худой. В детстве она
казалась мне противной старухой.
Все следила, учу ли я уроки.
- Я помню: когда
матушка умирала, когда умерла, и
были похороны, крышка гроба у
подъезда, соседи, яма, крест, - я
машинально что-то делал и говорил. А
через неделю после похорон мы с
женой пошли на рынок, она подошла к
киоску за ветчиной, а я стоял рядом,
и вдруг слезы потекли по лицу, будто
что-то во мне проткнули, и я ничего
не мог с этим поделать.
- Жена молча обняла
меня, бросив сумку, и прижалась, и
какое-то время мы так и стояли с ней,
обнявшись среди толпы, - два
немолодых уже человека.
-
- Подушка
со снами: от кошмаров до блаженных
полетов. В снах есть места, где я
никогда не бывал наяву, а во сне
узнавал их: здесь со мной уже что-то
происходило… Встряхнуть подушку,
перемешать – и что-нибудь выпадет.
Рулетка такая.
- Вот и выпало: я спускался по
лестнице, а вдоль перил молча и
неподвижно стояли люди. Среди них я
увидел маму в длинном пальто,
которого при жизни у нее не было. Я
подошел и обнял ее, прижавшись щекой
к ее щеке и поцеловал волосы. Мы оба
знали, что она мертва. У матушки
подогнулись ноги: она не могла
стоять, ведь у нее инсульт, и она так
и не вышла оттуда, и я не знал, почему
она оказалась здесь, в веренице
живых людей вдоль холодной грязной
стены. Она опустилась на каменный
пол, и я поддерживал ее - как будто
опускал в могилу.
- В том сне мы и простились
окончательно.
- На годовщину мы с утра поехали на
кладбище. Зима в тот день была – как
в новогоднем мультфильме. Хорошо им
там, на кладбище: полная тишина,
снегом замело могилы и памятники.
Можно представить, как уютно лежать
под белоснежной толщей, - будто
медведям в родной берлоге.
Созерцание, которому никто не
мешает. Мы, правда, помешали, хотя и
не сразу нашли нашу могилку с
березой. Расчистили дорожку и
могилы мамы и бабушки, запачкав снег
прошлогодней травой и ветками. Ну,
надо ж как-то отметиться. Постояли.
Нарушать глубокий покой кладбища
было кощунственно - может,
кощунственней даже, чем вообще не
проведать маму на годовщину. Ворона
присела на ветку, стряхнула
маленький снегопад и долго
разглядывала нас - молча и
подозрительно.
- Выпили по полрюмки водки, съели по
конфете, бормоча ритуальное «царствие
небесное», и пошли обратно. Снег
повалил, засыпая наши следы.
- Матушке ничего не
нужно было от жизни. А если и было
нужно, мы этого ей не дали. Были
заняты благоустройством своих
семей, а здесь всегда полно проблем.
Она это понимала, но ей некуда было
больше идти. Приходила и сиротливо
заглядывала в наши семьи. Мы как бы
заботились о ней, предлагали
путевку или деньги, от которых она
всегда пылко отказывалась. Однако
долг перед родителями – святое дело,
и нам удавалось деньги ей всучить.
- После смерти она их
нам вернула, оставив две сберкнижки,
завещанные на сыновей. И несколько
коробок со старомодным добром;
выбрать из них что-то для
пользования или в качестве
сувениров трудно, выбросить –
святотатство. Оставили все там, в
комнате, - кроме фотографий. Те, кто
купил потом матушкину квартиру,
наверное, выбросили эти коробки; мы
с братом этого не видели.
- Матушка уже знает разгадку
самой главной тайны, а я – нет. Она
не ходит ко мне во сне. Лишь один раз
я видел ее, на годовщину. Она
приходит почему-то к жене. И там, в
темноте, они о чем-то шепчутся.
|
|
