- Меня
собака бродячая укусила на рынке.
Шел я по узкому проходу между
киосками, никого не трогал, а
наоборот, смотрел список от жены –
сколько чего покупать надо. Вдруг услышал рядом рык, почувствовал
боль в ноге, обернулся и увидел
понурую собаку средних размеров с
огромными сосками. Она уже
потеряла ко мне всякий интерес и
шла дальше, как ни в чем не бывало.
- Первая мысль: за что?!
- Вторая: ах, ты, сволочь!
- Третья: сорок уколов в живот…
- Задрал я штанину, а на голени следы зубов странным треугольником, будто от челюстей молодой акулы.
- Все мои жизненные построения
стали рушиться. Уж этим тварям я
всегда доверял, как родным. Одна из
них, по имени Дашка, любимая и
заласканная, живет в нашей
квартире чуть ли не главным членом
семьи - на ж тебе, такая
несправедливость! Я ж свой!
- Свидетели этого нападения слегка
пообсуждали происшествие,
прозвучало «У нее здесь щенки,
наверное», и на этом все кончилось.
Я не понял: что, щенки оправдывают
нападение на беззащитного
человека, ни разу в жизни не
обидевшего собаку?
- А там в
одном кондитерском киоске есть
продавец с усами и улыбкой шесть на
девять. Толик такой. К нему всегда
очередь, и он со всеми
разговаривает. За погоду, «острохондроз»
и чем его лучше лечить, Зюганова с
Жириновским, даже за коммуналку,
какая она поганая, за футбол с
мужиками - как наши опять
облажались, блин, профессионалы
хреновы. Народ любит здесь
покупать, особенно старушки и
бальзаковские дамы. У продавца для
всех есть пара душевных слов. И не
обвешивает.
- Вот этот Толик вышел ко мне и
осмотрел следы зубов. И пожал
плечами: да ты не бойся, это ж
Катька, она здесь уже сто лет живет
в норе под павильоном, она не
бешеная, а наоборот, хорошая.
Просто у нее щенки, а ты, наверное,
ей на лапу наступил и не заметил.
- Я, мать ее, сейчас этих щенков
поганых – за хвост и об прилавок,
по-мужски сказал я, почувствовав в
животе уколы огромным шприцом;
причем сам шприц представлялся
почему-то ветеринарным. От уколов
таких и помереть можно.
- Да ничего, сказал Толик, не, она не
бешеная.
- Как человек ответственный, я
закупил на рынке все, указанное
женою в списке, и вернулся домой.
Собака Дашка встретила меня, как
всегда, радостными прыжками, но я
теперь знал цену радости этих
неблагодарных тварей.
- Жена предложила кардинальный
вариант: ехать немедленно в
клинику, брать там врачей, везти их
на рынок, ловить ту собаку,
проверять ее на бешенство и прочее,
а потом делать мне эти ужасные, но
совершенно необходимые уколы.
- Я решил, что умереть от бешенства
- проще. И настоял на своем:
промыть рану мылом, намазать
йодом и постараться забыть. Может,
и ничего.
- Бешенство неизлечимо, сказала
жена. Как мы тут без тебя останемся?
Надо ехать.
- Конечно, сказал я, это ж не тебе
ветеринар в фуфайке будет
протыкать живот своим шприцом.
Лучше я умру, тем более, что я
навсегда теперь потерял веру в
собак. Разве не мы с тобой всячески
пытались скрасить жизнь этих
тварей, угощая колбасой при любом
удобном случае? Вон одна из них
сидит на диване, хвостом вертит и
улыбается, скотина такая, как будто
ничего не случилось! Что ластишься?
Не знаю, как теперь жить дальше.
- Жена позвонила одному знакомому врачу,
другому, долго обсуждала с ними мое
беспросветное будущее и, в конце
концов, обрадовала: сегодня,
говорят, фармацевтика шагнула
далеко вперед, и можно обойтись
шестью уколами вместо сорока. Но
бешенство все равно неизлечимо.
- Потом мы
оделись и пошли на рынок: ей нужно
было самой посмотреть на собаку,
нет ли у нее хотя бы внешних
признаков бешенства – пена там,
глаза красные, странности
поведения.
- Нашли. Да
вроде ничего, нормальная собака. И
Толик, опять же, твердо сообщил, что
репутация у нее хорошая. Наверное,
я все-таки на лапу ей наступил. Жена
успокоилась. Через неделю следы от
укусов прошли, и мы об этой собаке
забыли.
- А где-то через полгода повел я ранним
утром гулять Дашку. Солнышко,
тишина, птицы заливаются, как будто
они в этом городе главные. И мы с
Дашкой. Смотрю - собака
лежит на остановке. Та самая.
Большие обвисшие соски,
равнодушные глаза со вселенской
печалью, какая только у собак и
бывает.
- Подошел я к ней, присел на
корточки. И между нами состоялся
такой примерно диалог.
- Ну что, зараза, помнишь, как ты
меня укусила? Нет, ты скажи: за что?
Тебе бы понравилось сорок уколов в
живот, а? И кому ты на фиг теперь
нужна, такая злобная тварь? Даже
дети тебя бросили. Такие соски –
это ж не одно поколение щенков.
- Нет, извините, не припоминаю я вас.
Впрочем, теперь это не имеет
значения. Хоть сорок уколов, хоть
сорок пинков в живот. Умирать,
конечно, не хочется, и если чем
поможете, буду только благодарна.
Дозвольте ручку вашу лизнуть… А
дети, что ж, - вас, людей, тоже дети
бросают. Хотите, вместе давайте
смерти дожидаться; располагайтесь
рядышком.
- У меня не было желания мстить ей.
И ясно было, что она действительно
помирать сюда пришла: никто ж
добровольно не оставляет нажитое
место на рынке. Я купил в киоске
колбасы и дал ей. Она поднялась, и
задние лапы ее дрожали. Дашка
виновато смотрела, как она ест.
- А на следующий день я увидел, как
толстая пожилая тетка кормит эту
Катьку сосисками. Килограмм,
наверное, купила в киоске и кормит.
И что-то ей рассказывает. И в другие
дни я видел: она приходила откуда-то
с другой стороны улицы, покупала
сосиски и садилась на лавочку.
Катька подходила и тихо виляла
хвостом. Тетка садилась на лавочку,
а собака клала морду ей на колени.
Из пакета появлялись сосиски,
тетка снимала с них обертку и
кормила Катьку из рук. И о чем-то с
ней долго разговаривала. Большая
такая тетка, при ходьбе она сильно
переваливалась.
- Я больше не покупал колбасу для этой
террористки. Не хотелось нарушать
их интимное
общение. Но недели через две это
общение закончилось: безобразное,
раздавленное тело собаки лежало на
дороге, и его объезжали машины.
- В минуту
смерти она, может, успела увидеть
всю свою собачью жизнь – от
нежного щенка, которого до щекотки
любят потискать дети, и до собачьей
старости, когда мысль подержать
тебя, такую, на руках ни единой душе
в голову не придет. Может, и про
меня подумала: зря, мол, я этого
типа укусила. И не знала, что я
давно уже простил ее. А потом
ангелы ласково приняли ее душу –
ну, знаете, как это бывает: коридор
и яркий свет, покой и безмятежность,
и родственные души принимают в
объятья, и она узнала, что ничего
плохого с ней больше уже не
случится.
- И ни один
из ее щенков, уже взрослых или еще
молоденьких, понятия не имел, где
их мать, не умерла ли. Но ей особо не
о чем беспокоиться. Переночевать
им где-нибудь уголок найдется.
Зимой будут замерзать, конечно, и
кто-нибудь из ее уже взрослых
мальчиков или девочек погибнет. А
может, и нет. Может, пустят в
павильон какой погреться. Ближе к
весне они будут лежать на
пригретых солнышком люках
канализации. А летом безмятежно
спать, откинув лапы, прямо в
проходах между киосками на рынке
или на остановках.
- Она
оставила их, надеясь, что добрые
люди чего-нибудь кинут и не дадут
пропасть.
- Надо
было б не подходить к остановке,
чтоб Дашка не видела раздавленного
тела на дороге. Не знаю, видела она
останки Катьки или нет. Но ночью мы
проснулись от жалобного скуления
собаки. Что такое, Дашечка, что
случилось? Оказалось, она
спрыгнула со своей постели,
залезла под диван, в полной темноте
вытащила резиновую игрушку и
теперь, положив ее на пол рядом с
нашей постелью, сидела рядом и
скулила, приглашая поиграть. В
щенячьем ее детстве это была
любимая игра: мы бросали игрушку в
коридор, и она мчалась туда со всех
ног, отыскивала ее и приносила к
нам. Но не отдавала, а грозно рычала,
если протянешь руку, и
уворачивалась, а потом, отдав
игрушку, ждала, когда мы опять ее
бросим; хвост ее демонстрировал
радостное нетерпение, и мордочка
переполнена собачьим счастьем.
- Но
это ж когда было! Давно уже прошли
те щенячьи времена. А тут глухая
ночь, шторы задернуты, и темнота в
спальне… Детство, что ль,
приснилось, Дашка?
- Ну, прямо как мы.
