ГЕННАДИЙ ГАНИЧЕВ

Дева Мария

В год выступления Лютера с крамольными тезисами двадцатилетний Генрих фон О. был представлен брату королевы, рыцарю М-ского ордена, ревнителю веры, далекому от придворной жизни. Бывалый вояка оценил крепко сбитую фигуру юноши: Генриха сочли достойным умереть во имя веры. Умение держаться в седле оказалось единственным испытанием набожности. Так по просьбе самой королевы, снизошедшей к ходатайству брата и придворного художника, отца Генриха, он принял посвящение в рыцари.

Германия бурлила, святая вера, как никогда, нуждалась в защите  и Генрих, ясно это понимая, вкладывал всю душу в рыцарские упражнения. В честолюбивых помыслах он если и не привозил на родину Гроб Господень, то силой оружия восстанавливал чистоту веры внутри страны.

К началу Реформации институт рыцарства пришел в упадок, М-ский орден сохранился лишь благодаря покровительству королевы, предки которой основали орден и не единожды воспевались его рыцарями. Однако поход, в котором Генриху предстояло участвовать, предпринимался в сугубо светских целях: усмирить крестьян, отказавшихся платить ежегодную дань. Король уступил настояниям жены, решившей использовать войско в интересах трона. Так в обет Генриха служить богу сама история внесла мирские мотивы, о которых он не мог знать. Неистовой вере юноши не хватало скромного ученичества при отце, он желал умереть за Христа и тем разделить Его страдания.

Но не только образ истекающего кровью Христа преследовал Генриха: наваждения огромного, черного платья королевы врывались в его молитвы.

Возвращаясь домой, Генрих невольно стал свидетелем разговора его отца с духовником. Он спускался в сад, когда красный от волнения святой отец пронесся мимо, сухо кивнув на почтительный поклон рыцаря. С потным лицом духовника сама эпоха с ее слепой, бессильной яростью ворвалась в его первое прощание с отцом.

Генрих поспешил к отцу. Тот сидел на высоком кресле у камина и, как всегда, в нем было что-то от прочности вещей, его окружавших. своим сухим, надтреснутым голосом, без тени злости, придворный художник рассказал сыну, что ему приходится выслушивать за слишком вольные трактовки библейских сюжетов: слишком вольные лишь с точки зрения выживших из ума церковников! Отец хотел привстать, но холодный, осуждающий взгляд сына его остановил. В переполненной светом комнате воцарилось горькое молчание, заставившее их почувствовать всю тяжесть разлуки. В ясных, красноватых от усталости глазах Генрих прочел осуждение и горечь.

Генриху приходилось грабить и без того ограбленных крестьян. Сил ордена не хватало. Крестьяне привыкли к частым стычкам, при приближении войска они прятались в лес, оно таяло от ночных нападений странствующих рыцарей, банд бродяг и ландскнехтов. В одной из схваток Генрих был сбит с коня сильным ударом дубины.

Но Господь воззвал его к жизни. Первое, что он увидел, очнувшись - распятого Христа высоко над собой: Его кровь сделала тяжелыми тихие светлые облака. В Его муках Генрих узнал силу, сотворившую его, вдохнувшую жизнь и веру в его плоть. Этот лик, прежде сияющий и грозный, уже не подавлял величием, но звал рыцаря жить. За склонившимися ветвями крест вырос во все небо, крест звал его идти в темнеющее море трав. Шум листвы, как живой бред, кричал и плакал, и Генрих в первый раз после воскресения встал на колени и молился Марии.

Рыцарь прятался в лесу, пока по отражению в ручье не убедился, что рана зажила. Он видел грубое, с перешибленным носом лицо и не узнавал себя. Два профессиональных попрошайки наткнулись как-то на него сонного, хотели избить, но накормили и взяли с собой: петь псалмы по деревням. Они обычно останавливались у статуй Девы и выли заученный текст. В них плевали, но их кормили.

Сегодня подаяние показалось скудным, и «святые», обойдя дома, прирезали двух куриц. За весь день искренне они молились только раз: у придорожного креста, под теплый однообразный дождь. На постоялом дворе спутники Генриха заспорили о догматах. Оба орали, доказывая, что видели Бога, а хромой клялся, что станет папой.

Генриху приснилась Дева, нарисованная отцом. Она сошла с полотна и коснулась его. Он целовал Ее кроткие ладони и плакал.

 С утра поднявшийся ветер забрался в высокую сочную траву, волны бежали над головой рыцаря, не замечая его. Из ветра вырос дождь. Спрятавшись под дерево, он слушал, как ветер ласково шелестит сквозь дождь, а когда вышло солнце, Генрих, как завороженный, пошел навстречу свету, широко льющемуся из облаков. Свет вел его к себе, в небо. Страх Генриха пред всем, что неумолимо свершалось в нем, потеплел, обволакивающая голубизна воздуха сладко напоминала платье Марии с картины отца.

На повороте дороги выплыли очертания городских стен. Он догнал нищих и вошел в ворота под равнодушные взгляды стражей. На узкой улочке высокая женщина в чепце рубила дрова, поленья сухо стучали о черные камни мостовой. Два стражника сошли с устланной сеном повозки и остановились у низкого бедного дома. Один разглядывал Генриха, другой лениво стучал по двери кулаком. Дверь тихо отворилась. Из дома вытащили кричащую женщину, ее деловито били, пока она не затихла. В ее губах и разлете бровей легко угадывалось вольное, птичье; она казалась мёртвой, и лишь дрожащие ладони напоминали, что она жива. Ее швырнули в повозку, и Генрих побрёл следом, надеясь еще раз заглянуть женщине в лицо.

Растущий вой толпы говорил о близости площади. Толпа плотно сжала конвой, юношу оттеснили. Пленницу привязали к столбу на помосте, объявили ведьмой, и хворост подожгли. Он еще успел увидеть ее красивое, тонкое лицо, ставшее ликом древней статуи, как она вздрогнула в бурно растущих языках пламени и легко утонула в нем. Яростный крик толпы потряс площадь, рыцарь, онемев от ужаса, жадно всматривался в огонь, надеясь еще раз узнать лик сожженной. Ветер разметал пепел по опустевшей площади, его теплые живые хлопья, сама плоть казненной, коснулись его. С первой темнотой пепелище превратилось в холодное, мёртвое поле. Генрих встал с колен. Спаси ее душу, Мария.

Он рано покидал место ночлега и шел через поля навстречу первому, подсказывающему ясность видений солнцу, превращавшему день в торжественное песнопение. Сегодня в Ее призраке Генрих открыл черты матери, умершей вскоре после его рождения, он вспомнил слова, оброненные отцом как-то по пути из церкви домой: его горячий шепот назвал мать ангелом.

Ангел! Ангел в грубом, вещном мире, что кишел вокруг странника подобно огромному гнойнику! Но Генрих не мог проклинать сей тлен до конца, ибо тот рождал любимые призраки. Скитаясь среди бродяг, он не мог их не узнать: их лишенная святости нищета, их скотство пугали рыцаря. Ад был рядом, на земле. Прежде Генрих с любопытством разглядывал нищих из окон своего богатого дома: они казались разноцветными, таинственными видениями из чужого мира, -- но став одним из них, он их возненавидел. Он мог их любить лишь в молитве.

О доме, о прежней жизни он забыл, ведь его истинный дом, его Мария, была здесь, в скитаниях, а что до тех Марий, что рисовал отец, Марий придворных, неизбежно красивых, то рыцарь со всей силой чувствовал их чуждость. Но Генрих не мог проклинать отца, он понял: отец создавал их такими не столько из желания угодить королю, сколько надеясь вырваться из ада на земле.

Подлинной жизнью юноши была стихия красок. Не понимая отношений людей, он лишь по красочным ощущениям догадывался, насколько они ложны; краски и вели, и помогали увидеть красоту даже в ужасе. Радость веры давала силы, в вере он узнавал себя и близкое себе. Когда темнело, отыскивал церквушку, затерявшуюся в переулках, и замирал пред Нею в ожидании чуда. Стены послушно мерцали, Ее лик наполнял сумрак теплом.

На постоялом дворе он долго смотрел на огонь камина, очарованный его большими, тихими глазами. На его фоне бесновались странники, они кляли Спасителя и до изнеможения, жадно ругались. Пламя яростно поднималось, принимая вызов.

Утренний город был пуст, он шел в зловещей тишине. По тому, как мёртвые лежали на улицах, Генрих понял, что их убивали ночью и выбрасывали из окон. Из поднявшегося солнца выросли три всадника в столбе огня, пламя опустилось на город, и юноша едва не задохнулся в его острых жалах. Красивая ведьма восстала из огня рядом с ним, она была в чёрном, огромном платье королевы.

Он упал в траву и истово молился, пока ужас не отпустил его. Он поднял глаза; сожжённый, тлеющий воздух , редкая, осторожно выглядывающая трава, монахи, в блеске дня похожие на больших, нахохлившихся воронов, собирали трупы в повозки, кортеж поднимался по улице, раскалывая тишину пронзительным скрежетом.

Уже в полях, молясь у деревянного, покосившегося креста, он заметил рыцаря в зеленом плаще. «Это же я! - осенило Генриха. - Это я звал меч "Безумной Гретой", я начертал знак "Г" у сердца.» Под высоким, дарованным Девой небом он застыл у старого креста, терпеливо ожидая, пока его юность не исчезнет в ясном горизонте. Застыл, чтобы позже всю жизнь идти за остывающей тенью. «Это Ее знак! - решил Генрих. - Это Она зовет меня домой.»

В такой же тихий рассвет, каким встретил рыцаря мертвый город, он вошел в город родной. Через бедные кварталы повернул к шуму рынка, разраставшийся солнечный свет подсказывал, что отец рядом. Генрих остановился в молчаливой толпе, окружившей проповедника, нелепо размахивавшего руками. Тот, забравшись на телегу, рисовал картины Страшного Суда с необычайной яркостью, не скупясь на проклятия. Слезы женщины в красном, потемневшем от грязи платье заставили Генриха вздрогнуть: он понял, как он холоден и равнодушен, как мало достоин Ее любви.

Он кружил по знакомым улочкам со сладким желанием заблудиться в них на-всегда, пока в мальчишке, которого отец вел за ручку в церковь, не узнал самого себя. Он улыбнулся детству, нашедшему его, но истошный крик « Этот человек отравил отца!» оборвал радость встречи. Он спешил уйти от перекошенных лиц людей, от криков избиваемого. Распятие, затмившее слабое солнце, повисло над городом. Это ты, Мария, спасаешь меня.

Вечером подошел к родному дому, долго смотрел на окна, но войти не решился: его пугал медленный, растущий из окон свет, пугал сам дом, притаившийся в ожидании его, Генриха.

На постоялом дворе увидел сон: в темноте звери разрывали его на куски, но боль была желанной, он умирал с наслаждением. Голубь принес ему жемчужину, а с ней свет, дарующий жизнь.

В городе готовились праздновать двадцать лет восшествия короля на престол. На площади установили длинные, наскоро сколоченные столы, сам король, морщась на восторженные крики толпы, отведал ножку курицы и пригубил вина. Он и свита отошли -- и нахлынувшая толпа очистила столы. Слуги строго следили, чтоб подгулявший люд не перетаскал посуду по домам.

Затем состоялось торжественное шествие. Король в прошитом жемчугом бархате, знать в багряных одеждах прошли совсем близко от Генриха. Тела женщин, длинные и красивые, были одеты в красный, как пламя преисподней, бархат. В их напыщенной красоте рыцарь не мог не почувствовать вызов красоте Марии. Одна из дам бросила в толпу долгий, искристый взгляд -- и Генрих жадно его присвоил. Тяжелый, зовущий взор нес мирскую и все же высокую красоту. Придворные дамы шли молча, но их мягкие губы шептали свои змеиные молитвы -- и юноша со страхом находил их мир в себе: мир ярких соблазнов и греховных помыслов.

Он бродил вокруг города, одержимый красками осени и новыми сомнениями: дома, рядом с отцом, останется Дева его Марией или станет, как в детстве, Марией отца? Тихие поля были распаханы на зиму, небо кротко сияло в просветах и неотступно, доверчиво шло за рыцарем. Короткие серые дни вели в лес, еще хранивший летнее тепло, но ветер догонял и здесь; в его криках Генрих видел слабые ладони ведьмы, ее каменное лицо, исчезнувшее в огне. Заблудившиеся, рыдающие звуки привычно побеждал шелест дождя. Шелест рос, пробивая листву, ливень яростно и светло кричал высоко над Генрихом. Дождь ушел. Блестящая, живая полоса реки трепетала так же тихо, как и убы-вающий свет дня. Издалека, из детства, мелькнуло черное платье королевы, раздутое ветром, и кроткое, склонившееся лицо отца.

Утром глашатай объявил об убийстве герцога, брата королевы. Сброд заранее ликовал в надежде на попойку после отпевания, но рыцаря потрясла смерть человека, личным участием способствовавшего его принятию в орден. Внешняя схожесть Генриха и герцога сыграла с ним злую шутку: он брел наугад по родному городу, когда стражники схватили его и бросили в повозку. Даже страх смерти не заставил его открыть свое имя. Он верил, его сожгут, как ту женщину с птичьим лицом, навсегда спрятавшуюся в огне, но повозка въехала во дворец, где его переодели в богатое траурное платье -- и теперь, согласно погребальным обычаям, рыцарю предстояло пройти до кладбища за гробом убитого.

За ним скорбно шагала королевская чета, возглавлявшая многочисленную свиту. Все несли свечи, прикрывая их ладонями от равнодушно моросящего дождя. Юноша украдкой посмотрел на королеву. Ее огромное черное платье, прежде тревожившее его молитвы, надежно прятало горе в набухающих складках. Горе не умещалось в торжественность шествия, в лице этой женщины не было пустого, холодного величия. Генрих заметил и отца. Траур вносил беспомощность в любимые черты, и что-то в этой беспомощности так не укладывалось в общее выражение лиц, что рыцарь не мог не узнать печали о нем самом. Он ясно жил в родном лице. Идти к Ней, понял Генрих, стоило лишь вместе, вместе нести ремесло и веру к Ее престолу.

По земле, испещренной овечьими тропами, чуть прикрытой снежком, слабея от голода, Генрих шел к часовне Марии. Иногда он останавливался, чувствуя, что увязает в крови Христа, падал на колени и молился, избавляясь от ужаса. Первый, затянувшийся снегопад тихо кружил над ним. В часовне под Ее образом стояли две тонкие, слабые свечи, в их пламени теплилось столько веры, что рыцарь обнял его ладонями. Он приблизился в свече губами -- и Ее тепло кос нулось его лица, кровавые наваждения мук Спасителя отступили.

 Стемнело. Он спал на соломе, туго свернувшись, как зверь. Во сне увидел отца, смотревшего в его лицо с необычайным, ясным теплом. Когда проснулся, взгляд отца еще согревал его.

Он молился. Юность Генриха, всадник в тяжелых латах, скачущий по разбухшей дороге в долгий, изматывающий дождь, вошла в его молитву. Этот одержимый верой и светским желанием добра юноша покорно встал на колени рядом с Генрихом. Сердце всадника билось громко: оно торопило домой.

 Он слушал пение огня в камине и смотрел на отца. Беспокойное пламя своей яркостью утверждало их близость и встречу. В свиданиях ничто не мешало их памяти друг о друге, но земная встреча вернее вела Генриха к ремеслу и самому себе. Они не жили, но скитались в разлуке: странствиям отца в придворной толпе так же не хватало смысла, как и блужданиям его сына по кругам земного ада. Они сидели у камина, а за их спиной снег яростно бил в окно, белые, огромные крылья вечности стерегли их.

Он снова помогал отцу в мастерской, снова стал его любимой тенью. Что могло быть яснее весомости ремесла, что вернее его вело к Марии? Путь к Ней завещан, и ему, и отцу суждено идти в Ее свет и по жизни, и по вере, и по ремеслу. Ремеслом они утверждали Ее сияние. Генрих постигал высший смысл ученичества, его детство, переполненное работой рядом с отцом, вернулось. Он мог жить только в этом высоком мире, в этом ярком свете. Прежде он любил Марию, а теперь и создавал Ее. Все болезненное, страшное он нес Христу, все светлое Ей. Если Господа узнал от отца, то Дева пришла из прозрений и снов. Она была красива -- и теперь Генрих сам шел к созданию этой красоты. Великодушный отец в своих советах никогда не выходил за рамки технического исполнения заказанных картин.

Прошло три года. В путешествии по Италии Генрих получил известие о смерти отца. Отец лежал в богато убранном гробу. Его единственная, ведомая лишь сыну красота засияла высоко над миром. В его лице Генрих прочел свою судьбу: продолжить отца, нести его смертный облик в мир и ремесло. Теперь они прощались ненадолго и с торжественностью таинства; так Она прощалась с Сыном, чтоб навсегда остаться рядом с Ним в верящих душах. Чистота отцовского лика разрывала плотное кольцо цветов. В нем еще угадывалось лицо отца, но бессмертие уже победило: на щеках остановилась тихая, небесная белизна, в запечатлевшемся страдании ясно торжествовало божественное.

 Меж тем зерна еретика Лютера взошли: вся Германия была объята войной. Королевское войско едва справлялось с охраной города, возле стен которого рыскали банды крестьян.

Генрих выполнял большой заказ: в изысканных, теплых тонах он писал «Увенчание Марии». Редкий сюжет, словно б уступая богохульствам Лютера, преувеличивал в Деве светские, не свойственные Ей черты.

Поскольку работать в Германии стало невозможно, Генрих воспользовался родственными связями благоговевшего к нему короля и был приглашен в Англию. Единственное, что он взял с собой -- кресло отца.

 Карета Генриха застряла: ее путь перегородила повозка, сдавленная бурлящей толпой. Высокий худой мужчина сидел на досках в разорванной, забрызганной кровью рубахе. Во дворце, проходя сквозь чреду послушно открывающихся дверей, художник все еще видел разбитое, измученное лицо осужденного и слышал скрип повозки. Лишь в зале он нашел силы забыть обо всем, кроме предстоящего разговора.

Герцог вышел из боковой двери. Генрих почтительно поклонился, и они отошли к окну, вместившему полнеба.

-- Завтра же вы начнете роспись церкви, -- сказал герцог. -- Четыре сцены: Введение во храм, Благовещение, Оплакивание и Страшный Суд. Вы нарисуете Творца, но Он не должен быть их «богом» горшков. -- Герцог презрительно кивнул в сторону рынка, на толпу, снующую далеко за оградой. -- Они и в церковь ходят, как в рыбную лавку. Гораздо хуже, Генрих, -- герцог снова посмотрел ему в лицо, -- что во многие церкви на континенте уже нельзя войти: там их бог гвоздей и бочек, их мужицкие Христы. В сцене Благовещения не должно быть Иоанна, ад в Страшном Суде должен быть адом: пусть он пугает. -- Герцог кивнул проходящей даме. -- Есть наш одинокий Бог и их бог. Они тоже верят, но только потому, что нищи духом. Им нужна красота Господа и Марии, чтобы ее опорочить, низвести до своего скотского понимания.

Возвращаясь, Генрих шел мимо бесконечной цепочки свечей, огонь которых зеркала преображали в факелы. Он слышал шепот королевы, шорох ее огромного черного платья, заставлявшего трепетать свечи.

Генрих обошел учеников и долго молился пред ликом Марии. Ждал живительного света, без Ее знака не мог дотронуться до красок. Вскочив на подведенного старым слугой коня, он поскакал в поле, в торжественно сиявшую белизну снега. Радостное пламя бушевало во весь горизонт. Остановил коня пред этим закатным, уходящим солнцем и терпеливо ждал, пока сомнения покинут его. Вернувшись, бродил по пустой, вымерзшей церкви. Затаив дыхание, он прислушивался к своему волнению и в уводящих ввысь сводах узнавал голоса тех, кого предстояло с любовью воплотить. Все жаждали воплощения, все уже жили в художнике.

Стены церкви потеплели, он писал Марию. Ее ясный призрак стоял рядом, Она жадно всматривалась в его душу. Свет осторожно отступал, тихо темнело. Едва приблизившись, темнота стала живой, горячей, трепетной, наполнила церковь Ее дыханием, теплом, плотью, сладкой тяжестью легла на лицо Генриха. Он зажег первую свечу -- и воздух вздрогнул, оттаяли дрожащие от холода голоса вернувшихся подмастерьев.

Как он любил прощаться с храмом! Огромные окна впускали тяжелую, переполненную верой темноту, ночь медленно поднималась к сводам и пряталась в их высоте. Генрих проверял кисти и сделанное за день. Сотворенное уже не принадлежало ему, созданное было неизмеримо больше самого художника. Свечи делали темноту глубокой, их пламя пряталось в нишах, ворожило оттуда отсветами, таявшими у окон. Душа Генриха была таким же неровным пламенем свечи, зажженной Марией. Последние отблески света плыли по фрескам, тени яростно наступали на пламя.

 Отец не умер: он навсегда остался в кресле у камина в новом доме Генриха. И прежде его жизнью были встречи с отцом, но теперь в их близость вошла вся мощь ремесла. Они говорили о вере, единственной реальности, наделившей их общей целью, сделавшей родными по духу, и о недостающем звене, которому предстояло навечно связать их земное существование в одну нерасторжимую цепь: о будущем сыне Генриха.

За день до помолвки он шел по израненному первым сильным солнцем, почерневшему снегу, хранящем глубокие следы охотников. Спустился с холма, обогнул перегородившие дорогу лужи и вошел в лес, хранящий всю нежность и белизну уходящего снега. Эта последняя белизна, мягко выглядывая из просветов, еще ворожила, напоминая о зиме, но зеленый ветер уже обволакивал ели легкими, золотыми тенями. Генрих брел сквозь них с неизъяснимой, затаенной грустью. Завидев голые сучья, прижался к ели и с радостью почувствовал в ее коре человеческое тепло. Чем станет для него земная близость? Будет ли она данью светским условностям, и без того обременительным, или его жена, мать его сына, пойдет вместе с ним к Марии, в Ее единственный свет? Оцепенев от сладости воздуха и ветра, Генрих молился весне, ее краскам.

Он шел к разбухшей реке, в растущий рев половодья, блуждая в елях. Солнце ослабело, и тени собрались в реку. Генрих долго смотрел на воду, угадывавшую его волнение. Вернулся в лес, в шорох оттаявшего снега, к воронам, с наслаждением семенящих по рыхлому снегу. В лощине набрел на тихий туман и опять вернулся на холм, в блеск первой травы.

Поля вскоре подсохли, и Генриху нравилось бродить по жирной обнаженной земле. Приближалась Пасха, и Генрих, как Мария, жил предчувствием Его воскрешения. Генрих остановился завороженный: на лугу бурно росла трава. В этом обновлении была святость и сила, Генрих видел себя запутавшимся в зеленых, сочных красках лета, видел своего сына, идущего рядом.

1989

 О Г. Ганичеве
Рецензия на книгу Геннадия Ганичева “Гомо скрибенс”.