AD MEMORIAM

Памяти Аркадия Черкасова

По улице моей который год
Звучат шаги – мои друзья уходят.

Б. Ахмадулина

 Я поздно научился плакать. Тогда, семь лет назад, апрельским вечером смерть голосом старшей медсестры онкологического отделения буднично сообщила, что мамы не стало. Всю ночь я крутил кассету с «Реквиемом» на старом магнитофоне, пытаясь музыкой примириться с тем, что произошло. Утром бродил по старым московским дворам, где прошло детство – Лиственичная Аллея, Тимирязевка, Старое шоссе. Шептал поминальные молитвы, жег свечи в холодных храмах, и в какое-то мгновение - легкое дуновение - понял, что эти три дня мама моими глазами прощалась с земным домом. И тогда с облегчением заплакал – по-детски, навзрыд, глотая слезы.

С тех пор я с подозрением отношусь к Моцарту и уже не боюсь неожиданных ночных звонков.

Но голос, раздававшийся в мобильнике полтора года назад, сдавил сердце «Прошлой ночью умер папа, – где-то за тысячи километров выдохнула Ариадна и уже более привычным грудным голосом добавила – Прощание в понедельник, приходите».

В бессилии я закружил по гостиничному номеру. Продолжали уходить лучшие друзья – самые верные, добрые, искренние. Вот и еще один в этом ряду. Я открыл дверцу мини-бара, налил фужер любимого Аркадием ржаного виски и стал вспоминать…

 Рокочущая англо-франко-русская речь, ядовитый запах кубинских сигарет и свежезаваренного кофе – первые впечатления от хилого флигелька, где располагался сектор Канады Института США. Сюда, в первый советский «мозговой центр», я поступил аспирантом в разгар «разрядки международной напряженности» (аналог провалившейся «перезагрузки» нулевых) в сентябре 1975 года. И если «мозгом» сектора Канады был блестящий журналист Леон Баграмов, его «совестью» (в т.ч. партийной) интеллигентный МИДовец Сергей Молочков, то душой маленькой команды «канадоведов» был, конечно же, Аркадий Черкасов. За ним было интересно наблюдать: остроконечная бородка-эспаньолка, вечно дымящаяся сигарета, едва поспевающая за полетом руки, и традиционный свитер (мы все еще бредили Хемингуэем). За обманчивым киношным фасадом ученого-шестидесятника скрывался, впрочем, гремучий азарт, эмоциональная подвижность и мужское обаяние. Неслучайно, помимо аромата дымящегося в кружке кофе и табака, за Аркадием нередко тянулась стайка студенток-практиканток, которые заворожено слушали импровизированные лекции о Канаде и ее обитателях.

Дагестанская страстность (своего «кровного» отца - боевого комбата он разыскал только в 90-х, но так и не успел того обнять перед смертью), русская верность традициям (свою дочку он назвал в честь мамы, уроженки Пскова, Ариадной) и эстонское воспитание (любимый «университетский» город Тарту) соединялось в Аркадии неожиданно, трогательно. Его энциклопедический ум был устроен парадоксально , я бы сказал – релятивистки, когда элементарное дважды два не могло превратиться в банальную четверку, а выстреливало восьмеркой, десяткой, а то и сотней – в зависимости от вдохновения – к радости и изумлению его собеседников. Всем своим существо он доказывал, что и в душной атмосфере позднего застоя можно мыслить и жить радостно, со вкусом. Полдюжины языков, которыми он элегантно владел, ораторские способности (поразительно, но, взойдя на кафедру, он переставал заикаться!) и страсть к путешествиям делали его блестящим собеседником, а иногда – проповедником. Двадцать лет назад, по горячим следам августовского путча он написал: «Бог есть Любовь, Добро есть Добро при любом режиме, и пусть не врут марксисты, что «ничто» не рождается «из ничего». Как раз Добро именно творится из ничего и каждый из нас может быть его творцом. Я верю в Добро, которое мы можем творить».

Его любили и ждали в Канаде, куда он слетал «ровно 34 раза», как он написал в своей автобиографии – в качестве лектора по приглашению разных университетов, члена Международной ассоциации социальных наук в Арктике, Международной академии Северного Форума. Вряд ли кто-то за последние сорок лет лично сделал больше для сближения России и Канады, лучшего взаимопонимания людей, чем Аркадий. Чего стоит один грандиозный «Russionaire» - толковый словарь русского для иностранцев – с объяснением, в частности таких лингвистических шедевров XX века, как «авоська» и «совок». В известном смысле – пишет академик, ректор РГГУ Юрий Афанасьев в предисловии к этой уникальной энциклопедии советской жизни – словарь является аналогом «Толкового словаря» В. Даля, уже более ста лет являющегося настольной книгой для всех, интересующихся русской культурой».

О популярности Аркадия среди канадцев ходили легенды. Однажды, разгоряченный собственной лекцией (в университетской бане!) о русских северных традициях и обычаях, русский профессор не заметил неожиданно резкого похолодания и рубанул мощным торсом (в кровь!) хрупкий ноябрьский ледок на озере Онтарио. Студенты за это тут же уважительно прозвали его «русский ледокол».

Несмотря на смешение кровей (Мессир Воланд порадовался бы!), национальных и семейный традиций, интернациональное воспитание, Аркадий всегда оставался глубоко русским человеком – умным, сострадающим, ироничным. В этом пафос всех его статей и выступлений, начиная с 1991 года, при этом вслед за П. Чаадаевым он мог бы повторить, что «не научился любить родину с закрытыми глазами». Отсюда его «стилистические разногласия» (по выражению Синявского) с советской властью, подразумевая под этим не какие-то внешние разногласия (он не был диссидентом), а именно стиль жизни, который, как известно, и есть человек.

Именно поэтому в августе 1991 г. он оказался в числе 50 тысяч защитников Белого Дома, о чем он потом уморительно поведал в статье «Наш миллион. Собака на баррикадах» глазами своей любимой собаки Чапы. В эти же годы он, будучи православным человеком, уже предупреждая об опасности «судорожного богоискательства», насаждаемого национал-патриотами, которое «имеет мало общего с озабоченностью насчет (споров между православными и католиками – ИБР) исхождения Святого Духа… Пока же всё больше звучит: которые тут наши – бей ненаших!».

При всем своем расхождении с властью Аркадий всегда оставался вполне законопослушным человеком. Свое отношение к этому он выразил в поразительном по тонкости и юмору эссе «Одиннадцать ностальгических историй о бытовой дружбе народов». «Карамзин сказал: Счастье России в том, что дурные законы здесь дурно исполняются. Эстонцы же всегда полагали, что в этом-то как раз главное «несчастье» России. Скрупулезного исполняющий дурной закон быстро высказывает свою дурость и заменяется на хороший; плохо «исполненный закон – вечен». Ясно, на чьей стороне стоит Аркадий.

В связи с этим мне вспомнился один трогательный эпизод, о котором он мне сам рассказывал в конце 80-х годов. Вернувшись из очередной командировки в Канаду, Аркадий отнес в Госбанк СССР сотню полноценных долларов и обменял их (в соответствии с законом) на шестьдесят тогдашних «деревянных» советских рублей по официальному валютному курсу. Он искренне не понимал – пока я не объяснил ему – почему тертый научный люд, уже протоптавший к тому времени тропинку «за бугор», странно при этом ухмылялся.

 Когда я очнулся от воспоминаний, уже светало. Пробивавшийся сквозь портьеру луч упал на груду крохотных разноцветных бутылок на газетном столике. Я смотрел на них и просил прощения у Аркадия за то, что никак не смогу быть в понедельник в Москве. Опять не успеваю…

 * * *

 Я поздно научился плакать. С детства нас учили быть сильными, не давать пощады врагам и собственным недостаткам. В результате мы рано постигли науку ненависти, но так и не научились любить – ни себя, ни людей вокруг. Даже любовь к родине оценивается у нас силой ненависти к мифологическим врагам – внешним и внутренним: бей своих – чужие бояться будут! Так и живем уже полтыщи лет. Нам по привычке нравится, когда нас боятся, хочется – чтобы понимали и уважали.

Громада этих не выплаканных вовремя, от радости и от горя, слез – это моя личная стена плача. Она нависает надо мной по ночам, гонит сон, и тогда я оплакиваю давно ушедших моих родных, оплакиваю друзей, как-то неожиданно заторопившихся в дорогу в последние годы. Оплакиваю свою непутевую родину, так трагически застрявшую в отроческом безвременье. И уже как завороженный жду незаметно подступающую темноту и тот поминальный телефонный звонок, который однажды и меня позовет за собой.

 «Дай стать на цыпочки в твоем саду,
На том конце замедленного жеста
Найти листву и поднести к лицу,
И ощутить сиротство, как блаженство!»

 До встречи на том берегу, Аркадий!

И.Б. Рунов

 Ноябрь 2012