¹⁷Апокрифы древних христиан. М., 1989. С. 211.

В момент жуткой эвокации, когда Фортунат, – любви ради, неосознанно выполняя наставление Сваммердама, обмолвившегося, что тот может, "не опасаясь за последствия, прибегнуть к посредничеству самых страшных сил, контакт с которыми обычно кончается безумием", – заклинает преисподню, ему является распятый на кресте Змей. "У мерзкой рептилии было человеческое лицо, подобное тронутой тлением личине египетской мумии", чьи черты имели "отдаленное сходство с тем зловещим ликом, который привиделся ему в лавке на Йоденбрестраат" – ликом Хадира Грюна. Образ пригвожденного к кресту Змия имеет вполне каноническое христианское происхождение и порой встречается на средневековых миниатюрах. Согласно учению Церкви, в Христе распинается первородный грех человека, и именно в этом смысл искупления. Поэтому увидеть за Распятым Змия, пригвожденного к кресту, мог и христианин, ни в чем не преступающий канонические рамки. Опасен лишь следующий шаг, подменяющий символизм отождествлением. Майринк оставляет читателя на грани этого отождествления. Явившийся вслед за Змием Хадир Грюн имеет власть стереть мерзостное пятно на полу, оставшееся после "гнилого столпа", и дает понять, что Змей, которого Фортунат заклинал, "взывая к преходящей любви" – "князь мира сего", тот самый, кого Сваммердам, давая Фортунату опасный совет, назвал "Духом Земли". Хадир же, говоря о лежащей замертво Еве, что "дева сия жива", он как бы заставляет Фортуната – и читателя – вспомнить сцену воскрешения Христом дочери начальника синагоги, когда Иисус произносит войдя в дом, где лежит покойница: "что смущаетесь и плачете? девица не умерла, но спит. " (Мк. 5, 39) – в сущности, вся речь Хадира в этой сцене проникнута евангельскими аллюзиями. И все же – весь этот эпизод имеет отчетливо гностический привкус, который ясен из сопоставления слов Хадира о том, что он – "Вечно зеленеющее древо"^[18] и дневника прозревшего Фортуната, где сказано: "Наша стезя недаром зовется языческим путем". Дневник этот с его "последним утверждением": "Над нами нет Богов!... Хочешь молиться, молись своему незримому Я", – Фортунат закапывает под цветущей яблоней, которой суждено выстоять в грядущем урагане, приносящем смерть "ветхому миру". Тут скрыт один из интереснейших ключей ко всему роману. С одной стороны, Майринк фактически разворачивает образ псалмопевца: "Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь! И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет. Не так – нечестивые, [не так]: но они – как прах, возметаемый ветром [с лица земли] (Пс. 1, 1 – 4). А с другой... полемизирует с пророком Иеремией, у которого мы встречаем почти те же слова, но лишь с другим "вводным" стихом: "Благословен человек, который надеется на Господа, и которого упование – Господь. Ибо он будет как дерево, посаженное при водах и пускающее корни свои у потока; не знает оно, когда приходит зной; лист его зелен, и во время засухи оно не боится и не перестает приносить плод" (Иер. 17, 7 -8). "В законе Господа воля его" – это то, чему учит Сваммердам, когда говорит Еве, что ей следует "призвать свое Я... и повелеть вести кратчайшим путем к великой цели... Обет в сфере духа – все равно, что священный нерушимый закон, и тогда Бог становится слугой человека, помогая исполнению сакральной клятвы". "Надеется на Господа" – это путь Клинкербока, путь пассивного приятия и упования. Перед нами все то же гностическое прочтение Писания, сталкивающее близкие, казалось бы, смыслы и образы – да так, что это столкновение заставляет расступаться зияющие бездны.

"Зеленый лик" проникнут гностическим неприятием мира. Того мира, о котором в Евангелии от Фомы сказано: "Тот, кто познал мир, нашел труп, и тот, кто нашел труп – мир недостоин его" (схол. 61). Ключ, отпирающий ворота сей темницы – бодрствование. Призыв бодрствовать знаком и по каноническим Евангелиям, однако Майринк придает ему особый смысл. В Евангелии от Марка говорится: "Итак бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру; чтобы, придя внезапно, не нашел вас спящими" (Мк. 13, 35 – 37). Бодрствование есть пробуждение внутреннего Я, которое заглушено "голосом тела" – и только трансмутировав плоть, заставив ту безоговорочно служить духу, человек делает шаг к бессмертию. В Евангелии от Фомы встречаются загадочные слова, для которых истолкование в духе "Зеленого лика" представляется единственным прояснением: "Иисус сказал: Блажен тот лев, которого съест человек, и лев станет человеком. И проклят тот человек, которого съест лев, и лев станет человеком" (схол. 7). Лев – это тело – и недаром в алхимии, сохранившей в себе очень многое от гнозиса, лев всегда символизировал "плотные, агрессивные субстанции".

¹⁸Ср.: "Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева - для исцеления народов" (Откр. 22, 2). Однако интереснее в данном контексте комментарий из "Зогара" на стих "И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания" (Быт. 3, 7): "Иосе сказал: - Когда они получили знания об этом мире, то увидели, что он управляется "листьями с дерева". Поэтому они искали в них способ утвердить себя в мире и познакомились со всеми видами магии, дабы вооружиться этими листьями с целью самозащиты".- Цит. по: Блеск. Извлечения из книги "Зогар" в переводе А.В. Gesamstherllung Kanster & Calley, Forstinning, 1994. С. 67.

Собственно говоря, "учение о пробуждении" изложено в рукописи, попавшей в руки герою романа столь внятно, что вряд ли нуждается в комментарии – имеет смысл лишь бегло указать на его духовные истоки, восходящие к гнозису. Гностики настаивали, что лишь пробужденные знанием войдут в Царство, остальные же обречены смерти. У Фомы мы читаем: "Иисус сказал: это небо прейдет, и то, что над ним, прейдет, и те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут" (схол. 11). А в Евангелии от Филиппа сказано: "Те, которые наследуют мертвое, мертвы сами, и они наследуют мертвое. Те, кто наследуют живое, – живы, и они наследуют живое и мертвое. Мертвые не наследуют ничего. Ибо как бы мог наследовать мертвый? Если же мертвый наследует живое, он не умрет, но мертвый, он еще будет жить"^[19]. Сам "безумный" синтаксис этих пассажей с их повторами, требующими усилия для понимания – не что иное, как провокация совершить "духовный прыжок", вырваться за пределы привычного автоматизма. И слова эти совершенно созвучны тому, что Хадир Грюн растолковывает Фортунату после его жутких духовных экзерсисов: "Тот мир есть лишь царствие преходящего блаженства для призрачных слепцов, равно как сей мир есть царствие преходящих страданий для спящих глупцов. Всяк, не превзошедший в жизни земной науки "созерцания", за гробом не постигнет оную и подавно... Ты – мертв, ибо все еще пребываешь во сне гробовом. Вкусившего однажды жизни вечной смерть не сокрушит, однако и тому, кто покуда мертв, навроде тебя, возможно причаститься жизни вечной".

Утверждаемое Хадиром Грюном – нечто иное, как странным образом преломленное эхо евангельских формул. "Ты, который мертв, и все же жив" – этот оксюморон, где начало и конец не согласуются, восставая друг против друга, словно две головы пожирающего самое себя алхимического монстра. Откликнуться на этот призыв может лишь интуиция от-чаянья, интуиция сознания, изверившегося в себе и в мире, выжженного, опустошенного – и наконец-то действительно жаждущего раскрыться навстречу Иному, в коем – его последняя надежда. И если тем, кто подошел к этому пределу, отвергается мир, то не потому даже, что Иное есть заведомая жизнь, а потому, что такой мир есть одна лишь смерть. Знающий это состояние понимает, чему учили древние, говоря "умирая жизнью, живя смертью",^[20]. о чем плакал Тристан у Готфрида Страссбургского, твердя, что "не ведает о смерти, о которой его учили, но если смертью ему будет Прекрасная Изольда, он радостно примет смерть вечную" – однако понимающий это лишь приближается к постижению того, что же скрыто за словами апостола: "Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь" (Ин. 5, 24). В одном из английских изданий XVII в. встречается исполненная глубочайшего смысла "опечатка": слово "трансцендентный" написано как "лежащий по ту сторону смерти" (или "просвечивающий сквозь смерть") – "transcedeath".^[21].

Упомянутый нами загадочный стих из Иоанна вызывал множество интерпретаций – среди прочего на протяжении двух тысячелетий он питал чаяния алхимиков, оставляя им надежду на обретение бессмертия во плоти еще в сем мире – именно к этому стремилась алхимия.

"Королевское искусство" трансмутации "неблагородных металлов" в "золото философов" ничего общего не имело с вульгарной "металлургией". Алхимия была "искусством высвобождения отдельных фрагментов мироздания из ограниченности существования во времени и достижения совершенства, которое для металлов мыслилось как золото, а для человека – долголетие, затем – бессмертие и, наконец, искупление".^[22].

Собственно, алхимия искала гармонического равновесия человека и мироздания. Она именовала себя духовной наукой, напрямую соотносилась с космологией и учением об спасении, а, с другой стороны, в классификации искусств стояла рядом с музыкой – ибо и музыка, и алхимия целью своей имеют гармонию, а работают с длительностью – звука или процесса "химической варки".^[23].

Чаемый алхимиками Философский Камень мыслился как духовная субстанция, преображающая самое существо адепта, в результате чего он достигает "Райского, адамического состояния" и обретает бессмертие, выходя за пределы "павшего мира".