Антон Нестеров. Проблема Меридиана

Эти беглые заметки – что-то вроде замечаний на полях по ходу чтения чужого текста, попытка комментирования этого текста – для себя. Комментарий не есть интерпретация – он лишь называние тех контекстов, в которых, возможно (как подозревает читатель), развертывается произведение. Иногда комментарий способен очертить силовое поле, по линиям которого выстраивается текст.

Я нахожу нечто – подобное языку – нематериальное, но земное, привязанное к земле и сохраняющее форму круга, нечто такое, что возвращается снова к себе, проходя через оба полюса, и при этом прекраснейшим образом – пересекает даже тропики – я нахожу ... меридиан[1].

Эти слова Целана на церемонии вручения ему Бюхнеровской премии обнажают разрыв, существующий между ясностью высказывания и ясностью понимания.

Что говорит Целан? Какое отношение имеет проблема меридиана к поэзии? И что значит нахождение меридиана?

Современники поэта – как и его нынешние читатели – слишком привыкли к школьной географической карте, расчерченной аккуратной сеткой широт и долгот, – и вряд ли подозревают, что определение долготы было серьезнейшей проблемой для мореплавателей вплоть до конца XVIII века – для них то было вопросом жизни и смерти. Достаточно сказать, что в 1714 г. Британский Парламент установил громадную по тем временам премию в 20 000 фунтов стерлингов изобретателю, который предложит способ точного определения долготы в открытом море: причиной была гибель множества сбившихся с курса судов, превратившаяся, с ростом интенсивности судоходства, в настоящий бич для морской державы, какой была в ту пору Англия. И лишь в 1773 г. эту премию смог получить часовщик Джон Гаррисон, почти всю жизнь потративший на созданиеморского хронометра (первая модель его была предложена изобретателем в 1735 г. – но около 40 лет понадобилось автору на доработку!).

Обратим внимание : для определения точного меридиана – условной плоскости сечения, проходящей через земную ось и соединяющей два полюса мира, – необходимы были точные часы!

И говоря о том, что все его усилия направлены на нахождение меридиана, Целан определяет суть своего творчества: сведя вместе полярности противоположностей в некой точке времени, зафиксировать жизненно сущее, но – непроявленное, принадлежащее скорее умозрительному порядку бытия, без которого при том само существование человека оказывается под угрозой.

Чтение Целана требует привязки текста к определенной системе координат, локализующей созданное им в пространстве культуры, – и тогда многие «темноты» обретают мерцающие смыслами контуры. Проблема заключается в том, что «зоны референций» у Целана не всегда уловимы для читателя, находящегося в поле секулярной культуры: поэт часто обращается к еврейской мистической традиции, западноевропейскому герметизму и алхимии, философским построениям Николая Кузанского и т.д.

Попробуем взглянуть на тексты Целана 1949 года, собранные под общим названием «Gegenlichte» – «Противосвет»[2], –из этой перспективы.

В самом этом понятии легко уловить скрытую отсылку к Николаю Кузанскому: «Представь себе единство неким формирующим светом, а также подобием первого единства; инаковость же – тенью, отпадением от первого простейшего единства, материальной плотностью. Вообрази пирамиду света проникшей во тьму, пирамиду же тьмы – вошедшей в свет, и своди все, что можно исследовать, к этой фигуре… Обрати внимание на то, что Бог, будучи единством, представляет собой как бы основание [пирамиды] света; основание же [пирамиды] тьмы есть как бы ничто. Поэтому, как ты наглядно видишь, высший мир изобилует светом, но не лишен тьмы, хотя тьма кажется исчезнувшей в свете из-за его простоты. В низшем мире, напротив, царит тьма, хотя он не совсем без света; однако фигура обнаруживает, что этот свет во тьме скорее скрыт, чем проявлен»[3].

Тьма есть не просто противоположность света – она есть сокрытый, еще непроявленный свет. Напомним, что в Творении, как оно изложено в «Книге Бытия», тьма предшествует свету: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы» (Быт. 1, 1 – 4).

В иудейской традиции Тора, данная позже Моисею, предшествовала всему прочему Творению. Особые же отношения света и тьмы в этой традиции станут понятнее, если вспомнить следующий мидраш: «Рав Симон Бен Лакиш говорил: Данный Моисею Завет был начертан черным огнем по белому пламени, запечатан печатью огненной и в покров огненный облачен»[4]. Что такое «написание черным огнем по белому пламени», станет яснее, если обратиться к рассказу книги Зогар о начертании Небесной Торы: «Точка слова «свет» есть Свет. Она расширилась, и в ней просияли семь букв алфавита, которые не затвердели, а остались текучими. Затем возникла Тьма, и в ней также семь других букв алфавита, и они тоже не затвердели и остались текучими. Следом возникла твердь, которая препятствовала несогласию между двумя сторонами. В ней образовалось еще восемь букв, всего двадцать две… Таким образом, было начертано писание с тем, чтобы сиять вовне»[5].

Противоречие между Зогаром и Книгой Бытия в том, что касается порядка появления света и тьмы, – кажущееся. Дело в том, что на иврите первый раз в Книге Бытия тьма названа без артикля, и только после упоминания о сотворении света слову «тьма» придан определенный артикль. Артикль маркирует не только факт предшествующего упоминания того или иного понятия, но «локализует» и «сужает» его смысл. Тем самым, изначальная тьма, содержащая в себе свет, и тьма после проявления света – различны.

После сказанного легко постичь другое утверждение Целана из того же «Gegenlichte»: «Не обманывай себя: не лампа даёт больше света – просто тьма вокруг тебя сгустилась».

Взаимодействие света/тьмы, на самом деле, никак не связано с источником света, ибо свет существует раньше всякого светильника: свет и тьма принадлежат порядку первотворения: в Книге Бытия сперва говорится о сотворении света, и лишь потом создаются источники света – светила и пр. (Заметим, что первоначальный свет в иудейской традиции отличался от того света, который явлен в физическом мире. Так, классические комментарии на Книгу Бытия подчеркивают: «Свет, созданный в самом начале, это не тот свет, который мы видим сегодня. Он был отделен от тьмы, чтобы им не пользовались все, в том числе и нечестивцы. Он сохраняется для праведников в особом месте»[6]).

Целан – поэт, пытающийся уловить в слове изначальную тьму, в которой в потенции сокрыты все возможности бытия, – он озабочен поисками «Изначального Меридиана».

О чем сказано в утверждении: «Сердце осталось впотьмах, схоронилось и отвердело, словно философский камень»?

Сердце всегда пребывает во тьме, изначально оно сокрыто в груди человека. На этом уровне утверждение не выходит за рамки «анатомической очевидности». С другой стороны, те из целановских читателей, которые видят в нем прежде всего поэта Холокоста, могут услышать в этой строке боль о жертвах, преданных погребению: о тех, чьи сердца пребывают во тьме могилы. Из памяти о них, ожесточившей тех, кто выжил, возможно рождение иной, высшей жизни, подобное рождению золота из «вульгарного» свинца, подвергнутого действию Философского камня. Однако присутствующая в этих словах перекличка с Гельдерлином, писавшим: «И сострадая, сердце Всевышнего остается твердым», придает целановской мысли еще одно направление развертывания. Катастрофа, постигшая еврейский народ во время Второй мировой войны, даже для религиозного сознания поставила вопрос о существовании Бога – в мире, где допустимо подобное тому, что произошло. (Именно отсюда берет начало и знаменитая формула Адорно - «После Аушвица более невозможно писатьстихи»[7]). Но еврейская мысль не одно столетие размышляла над тем, что после разрушения Храма Шехина – Божественное присутствие в мире – пребывает в сокрытии. Целан пытается свести в очной ставке Гельдерлина и еврейскую традицию: Бог покинул мир своим присутствием, однако при этом мир не покинут Богом – и сокрытый, Он сострадает миру – и именно это Его сострадание – единственное, что может даровать надежду и смысл.

(Отметим и еще один аспект взаимодействия Бога и мира, который важен для понимания некоторых ходов целановской мысли: Бог, который есть все, для того, чтобы сотворить мир, должен был сформировать пространство, которое бы Им не было. Бог «отступает» в Самого Себя, а в высвободившейся пустоте происходит эманация Божественной энергии, изливающейся через особые «каналы» – 10 сефир, соотносимых с Божественными атрибутами.)

«Четыре времени года, и нет пятого, чтобы выбрать из них одно». Ряд: четверица, пятерица, единица. Число четыре соотнесено с Тетраграмматоном – четверобуквием, служащим заменой Тайному Имени Бога. Пять традиционно соотносится с формой человеческого тела, а в религиозной нумерологии – с грехопадением. Единица – число, образующее все другие, вечносущий исток и единство. Возможное направление дальнейшего истолкования: мир, как данность, где явлено скрытое присутствие Божества, но само это присутствие постижимо лишь в присутствии другого человека, через него, – и только на этом пути можно обрести единство с миром.

Особая оптика целановского взгляда: «Была весна, и деревья летели к птицам». Это – взгляд сверху. Для птицы – дерево приближается к ней. Так видится мир тому, кто пребывает над ним. (Своеобразная параллель: у двух художников-визионеров, пытавшихся запечатлеть мир в состоянии катастрофы, – Босха и Брейгеля, –

пространство почти всегда выгнуто сферой, а перспектива дана из точки, находящейся значительно выше уровня земли: если бы все эти сцены были написаны с натуры, можно было бы сказать, что художник рисовал их, паря на воздушном шаре. Эта же перспектива встречается на некоторых полотнах Эль Греко.

Из чего можно сделать осторожное предположение, что зрение визионера подчиняется определенным строгим законам.) И еще одна особенность целановской «оптики»: чаще всего его зрение с этой высоты птичьего полета выхватывает одну-две детали простирающегося внизу пейзажа, которые, будучи помещены «в центр взгляда», разрастаются, заслоняя собой весь прочий пейзаж. Примерно так же «работает» икона: масштаб изображаемых на ней предметов соотносится не с их размерами в «нашей реальности», а с их значимостью в духовной иерархии.

Особая адресация стихов Целана: «Роза Никому», например. Странным образом «филологическое» мышление, привязанное к сюжету «Целан, переводящий Мандельштама», склонно видеть в названии этого сборника парафразу на мандельштамовские строки: «Веневитинову – розу./ Ну, а перстень – никому». Причина такой «аберрации зрения» – посвящение, поставленное Целаном к книге: «Dem Andenken Ossip Mandelstamms».

Но сама формула «die Niemandsrose» – «роза Никому» – встречается в этой книге совсем в другом контексте: в стихотворении «Псалом»:

Обратим внимание, что в оригинале у Целана само слово «Niemand» – «Никто» – повторяется еще настойчивее, с него начато стихотворение, и оно трижды повторено в первой строфе, причем все три раза – в «сильных позициях»:

«Никто» здесь – имя Бога. Одно из определений Бога говорит: «Бог есть все и ничто». Можно, пытаясь определить Бога, называть его атрибуты: Бог есть Благо, Любовь и т.д. Этим путем шла катафатическая школа в теологии, чьи утверждения о Боге строятся на положительных утверждениях. Но Бог больше всякого определения, а значит, любой атрибут будет лишь ограничивать Его сущность. Поэтому апофатическая теология, пытаясь определить сущность Бога, пошла по пути отрицания: «Бог не есть это, и не есть то…» Подобное отрицание, отбрасывание сущностей, которые «не есть Он», в итоге ведет к Его постижению ближе, чем катафатика.

Целановское «Никто» – не отрицание, не «пустое множество», но – Имя Бога, единственно правильное и возможное для человека.

Но что есть «роза» в целановском стихотворении?

Ответим на это цитатой из комментария «Зогара» на «Песнь песней»: «Как роза среди колючек, любимая моя среди девушек» (Песн. 2, 2). Кто эта роза? Это Кнесет Исраэль, народ Израиля. Ибо подобно розе в низших мирах существует роза и в мирах высших. И как роза среди колючек, цвет которой – смешение красного и белого, так и Кнесет Исраэль сочетает в себе и суд, и милость. И подобно тринадцати лепесткам розы, окружают и защищают Кнесет Исраэль тринадцать атрибутов милосердия. Роза покоится на пяти жестких лепестках, каждый из которых называется «спасением»; сегодня же они известны как «пять ворот». Роза – это чаша благословения; о ней сказано: «И вознесу я чашу спасения» (Пс. 116, 13)»[9].

Заметим, что стихотворение Целана названо «Псалом» и посвящено памяти тех, кто не увидел спасения.

И, возвращаясь к отношениям Целан – Мандельштам. С. Аверинцев заметил, что ни у одного из русских поэтов не встречается столько отрицаний, как у Мандельштама[10]. Собственно, Мандельштама и Целана объединяет именно это: оба они принадлежат к «апофатическому типу» поэтов, пытающихся достичь точности именования на путях отбрасывания всех ложных имен. Так «темная поэзия» оборачивается «последней ясностью».

[1] Пауль Целан. Меридиан. Пер. М. Белорусца// Комментарии. № 11, 1997. С. 158. (Здесь и далее Авт)

[2] Здесь и далее «Противосвет» П. Целана цитируется в переводах А. Глазовой: http://vladivostok.com/Speaking_In_Tongues/paul_c.html .

[3] Николай Кузанский. О предположениях// Николай Кузанский. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. М., 1979. С. 206 – 207. Пер. В. Бибихина.

[4] Агада. Сказания, притчи, изречения Талмуда и мидрашей. М., 1993. С. 68.

[5] Блеск. Извлечения из книги «Зогар» в переводе А.Г. Gesamsterllung Kanster & Calley, Forstning, 1994. С. 36.

[6] Хагига, 12.

[7] Theodor W. Adorno. Kulturkritik und Gesellschaft. Prismes,1955.

[8] В переводе А. Глазовой из большой подборки стихов Целана, опубликованной в «Комментариях» №21, 2001.

[9] Цит. по: Штейнзальц А. Роза о тринадцати лепестках. М., – Иерусалим, 1990. С. 11.

[10] Аверинцев С. Судьба и весть Мандельштама// Мандельштам О. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. М., 1990. С. 12 – 13.