Мексика

           Под конец жизни Д.Г.Лоуренс утверждал, что ни одна страна из тех, где ему довелось побывать, не повлияла на него так, как Мексика. Статья, в которой он пишет, что мексиканские индейцы освободили его от гнета современной цивилизации, была опубликована посмертно:

          "Религиозные чувства – я и не ведал, что это такое, покуда не попал в Мексику и не сопри коснулся с опытом одной из древнейших рас, живущей в этой стране, и ее наидревнейшей религией – всякую вещь она наделяет жизнью, жизнью не сверхъестественной, но – природной. Все – лишь поток жизни, ее вибрация. На каждом новом уровне поток все глубже, а вибрация – все шире и шире, будто круги, расходящиеся по воде. Живет все. Камни живые – но жизнь гор куда грандиозней и глубже жизни камней. И от человека требуется куда больше усилий, чтобы возвысить свой дух или сконцентрировать энергию, дабы прикоснуться к жизни гор – не камней, а гор, – и напитаться их силой, словно зачерпнув ее из этого бездонного колодца жизни. Тут требуется великое напряжение веры. Ибо все жизненные усилия человека имеют лишь одну цель – достичь прямого контакта с жизнью космических стихий, с жизнью-горой, жизнью-облаком, жизнью-гро-мом, жизнью-воздухом, жизнью-землей, жизнью-солнцем. Войти с ними в непосредственный чувственный контакт и напитаться от них энергией, силой и их глухой темной радостью... Эта религия возникла, когда представления о Боге еще не существовало, – и потому она величественнее и глубже любой религии, построенной на понятии Бога".

          Арто ничего не жаждал так сильно, как обрести непосредственный контакт с жизнью космических стихий; что же касается древних религий, учивших о существовании зависимости между мирозданием и человеческим "я", – Арто уже давно не скрывал своей увлеченности ими.

          Начиная с 1933 года он делал постоянные выписки, касающиеся культур Востока, Греции и Индии. Андре Франк свидетельствует, что гости, заходившие к Арто в гостиницу, служившую ему обителью, нередко заставали хозяина в постели с томом Упанишад или "Тибетской книгой мертвых". Арто, несомненно, пользовался и библиотекой – весьма и весьма обширной – доктора Алленди, специалиста-востоковеда. При этом интерес Арто к Востоку ничего общего не имел с психологией. В одной из его дневниковых записей мы читаем: "Психология – вовсе не наука о человеке. С точностью наоборот" (Полн. Собр., VIII, 144).

           "Чем больше человек занят собой, тем меньше волнует его человеческая реальность

          индивидуалист и эгоцентрик-психолог

          – в вечном противостоянии гуманизму,

          прижмите такого к стене – и вы обнаружите в нем нечто

античеловеческое".

          Постановка "Ченчи" критикой была встречена весьма недоброжелательно. Несколько недель спектакль служил темой для газетных пересудов – и поездка в Мексику все больше казалась Арто выходом из тупика. В письме Поляну от 19 июля 1935 года Арто проговаривается: "Уже долгое время до меня доходят слухи о движении за возврат к докортесовской цивилизации, захлестнувшем Мексику". На эту тему он беседовал с Робером Рикаром – тот одно время работал в Мексике учителем. Вот что утверждает Рикар: "Все эти люди, на самом деле, сами не ведают, что ищут. И вы могли бы им помочь, дав их идеям отточенные формулировки". А далее следует пересказ лекции, которую Арто хотел бы прочесть мексиканцам: связь театра и цивилизации. Театр способен в одно мгновение заставить взглянуть на культуру иначе. "Культура – не в книгах, не в танцах, картинах и статуях: культура – вопрос нервов, их пластичности". С алчностью золотоискателя Арто мечтает, как он изъездит всю Мексику в поисках "тех сил, что клокочут в крови индейцев, заставляют ее бурлить. В августе он делает наброски лекций. Они уложились в десять рукописных страничек, под общим заголовком "Мексика и цивилизация". "В Мексике – втоптанная в землю, погребенная под слоем окаменевшей лавы и вибрирующая в крови индейцев, – таится магическая реальность культуры. Но заставить это пламя разгореться вновь вряд ли будет так уж просто," – пишет Арто. И тут же переходит к нападкам на европейскую культуру – культуру образованного меньшинства, рабски зависящую от печатного слова и давно утратившую связь с простыми и грубыми источниками вдохновения. Дуалистическое противопоставление тела и разума подобно зияющей ране на теле культуры, но рана эта должна затянуться. И, может быть, именно Мексике дано научить Запад искусству возрождения великих мифов. Если древние боги Мексики и кажутся примитивными и дикими – что ж, им было просто не до того, чтобы стряхнуть с себя свою схожесть с людьми. Однако они никогда не поступались своим могуществом, ибо всегда были плоть от плоти тех сил, что правят природой.

          После восьмилетнего перерыва Арто вновь возвращается к поэзии. Теперь, когда с театром покончено, его энтузиазм и энергия требовали иного выхода. Новый период поэтического творчества начался со стихотворения, посвященного Лиз Деа, – датировано оно августом 1935 года. На том же листке сохранились и наброски – что-то вроде незаконченной поэмы в прозе. В это же время Арто заводит дружбу с бельгийкой Сесиль Шрамм и всерьез подумывает о женитьбе.

          9 января Арто покидает Париж, а на следующий день садится в Антверпене на корабль, отплывающий в Мексику. Перед отъездом он заканчивает работу над книгой, объединившей под одной обложкой манифесты и статьи, посвященные Театру жестокости. Однако лишь на борту корабля он придумывает для нее название – "Театр и его двойник".

          "Если театр и копирует жизнь, – пишет он 25 января в письме к Полану, – то жизнь копирует театр истинный – и, хочешь не хочешь, с теорией искусства Оскара Уайльда приходится смириться. В названии этой книги, как в зеркале, отразились все те двойники театра, которые, хотелось бы верить, я открыл за многие годы: метафизика, чума, жестокость... Да и само слово "двойник" содержит отсылку к магии: все упомянутые формы театра – не более чем его проявления, еще ждущие своей трансформации".

          Публикация книги, однако, откладывается: "Театр и его двойник" выходит лишь через 2 года, в феврале 1938.

          Прибыв в Веракрус 8 февраля, Арто на поезде добирается до Мехико-Сити. К концу месяца им уже прочитаны три лекции в Университете. В первой (26 февраля) – называлась она "Сюрреализм и революция" – Арто с восторгом говорит о том раскрепощающем воздействии, которое оказал на общество ранний сюрреализм, и тут же осуждает собратьев по группе за их позднейшие шашни с марксизмом. В следующей лекции – "Человек против судьбы" (27 февраля) – Арто обрушивается с нападками на "фальшивую метафизику, родив-шуюся из материализма Маркса... И если наши представления о судьбе и проявлениях ее через природу насквозь ложны, то обязаны мы этим исключительно утрате знаний о том, как следует относиться к природе, как воспринимать жизнь в ее целокупности... Так называемый "языческий мир" был куда разумнее нашего – у него достало сил побороть болезнь, имя которой – случай. Есть тайная предопределенность всего и вся, и ее основание – высшие законы мироздания". Но сегодня даже само упоминание об этом грозит превратить вас в предмет насмешек. "То, чему язычество приписывало божественный статус, Европа низвела до уровня бездушной механики". Третья лекция называлась "Театр и боги" (29 февраля). В ней выдвигалась концепция культуры, построенная на том, что жизнь – насквозь магична. Во всех проявлениях человеческой мысли присутствует стихия огня, и задача театра – дать зримое наполнение мысли, уловляющей огонь. Причаститься истинной культуре, проникнутой тем же стремлением, что и театр, можно только через космос:

          "Культура, которая развернута в космосе, есть то же самое, что культура духа, того, который дышит вечно и вечно обитает в космосе. Он призывает к жизни тела, наполняющие пространство, словно они – объекты его мысли. Но поскольку он дух, его место в центре всех пространств, которое следовало бы назвать мертвой точкой пространства.

          Возможно, идея мертвой точки пространства, из которой нисходит к нам дух, – воистину метафизична... Жизнь возродится через метафизику, а что до сложностей этой концепции, сводящей современных людей с ума, – она безоговорочно принималась всеми чистыми расами, ощущавшими свою принадлежность двум мирам: жизни и смерти. Вот почему невозможна письменная культура, что и стоит за словами Платона: "Мысль была утрачена в тот миг, когда было записано первое слово". Записывать что-либо – мешать сознанию в его движении сквозь формы, том движении, что подобно великому чередованию выдоха и вдоха. Написанное замораживает сознание, кристаллизует его в некую форму – вот откуда родилось идолопоклонничество... Боги Мексики – боги космоса... Не пора ли задуматься о необходимости ощутить присутствие этих богов, необходимости их обрести? Искать их – значит взыскать их силы, наделить человека силой божественной. Мир белых людей называет этих богов идолами, но индейцы знают, как можно заставить эти силы вибрировать, как преобразовать их в музыку. Театр, музыкально организуя эту силу, взывает к могуществу стоящих за ней богов. У каждого из них – свое место в космосе, наполненное вибрацией, бесконечно богатой образами. Оттуда к нам нисходят боги – заставляя нас вскрикнуть или измениться в лице".

          18 марта Арто читает лекцию в "Alliance Francaise" на тему "Послевоенный театр в Париже". По его собственному признанию, то была попытка "заново открыть тайную жизнь театра, подобно тому, как Рембо заново открыл тайную жизнь поэзии". Игру Дюлен Арто сравнивает с неотступно преследующим вас звуком механической дрели, пронзающей даже самые толстые стены. Он пользуется космическими образами, чтобы описать Женику Антанасьон в "Антигоне" Кокто. "Жалобы ее слышатся из самой глубины времен, они словно донесены до нас пеной средиземноморской волны в безоблачный день; они подобны чувственной музыке, разлитой в леденящей тьме". Арто нападает на Копо за то, что тот рабски привязан к тексту, превозносит Гастона Батая, избежавшего этой ошибки, пусть ему и не всегда удается до конца реализовать свои концепции на практике. Барро Арто славит за то, что тот – чемпион среди исследователей космоса средствами театра, а это не что иное, как поиски внутренней жизни, которая утаена от взора.

          В мае он приступает к работе над серией статей для газеты "El national Revolucionario". В своем "Открытом письме правительству Мексики" он страстно доказывает, что ритуалы и священные танцы индейцев (которых он еще не видел) – "есть прекраснейшая и единственная из всех форм театра, оправдание коей заключено в ней самой". Тибет и Мексика – это сейчас "узловые точки культуры", но культура Тибета служит мертвым. Мексика – единственное место, где дремлющие природные силы могут послужить живым. Ритуалы индейцев – непосредственная манифестация этих сил: "Я сделаю все, чтобы мое сознание открылось воздействию этих сил, исцеляющих душу." Для тридцатых годов такая готовность принять – без всякой мысли о собственном превосходстве – опыт чужой культуры уникальна до Леви-Стросса, даже антропологи относились к первобытным культурам с оттенком снисходительности.

          Написанная 17 июня статья о "Ранней французской живописи и традиции" представляет собой что-то вроде вариации на ту же тему, что и в эссе "Лот и его дочери", где речь шла о картине Ван Лейдена. Начиная с Возрождения художники все внимание сосредотачивают на выражении человеческих лиц и внешней схожести пейзажа и климата. "Живопись попала под граничащий с анекдотом диктат природы и психологии. Вместо того чтобы нести откровение, она превратилась в простое искусство фактического описания". Живопись утратила ту магию, которая когда-то была смыслом ее существования. Покуда, священнодействуя, Чимабуэ вскрывал сущности, Учелло просто-напросто копировал формы, следуя науке, – и вот художники стали прославлять формы ради них самих. Отвращение Арто к такого рода живописи безусловно коренится в его презрении гностика к заполонившим мир сущностям, ни в малейшей мере не причастным духу и понятию искупления.

          В статье "Что привело меня в Мексику" Арто, обуреваемый амбициями, говорит о своем стремлении возродить древнюю идею языческого пантеизма "в той форме, которая более не будет иметь ничего общего с религией. Истинный пантеизм – это вовсе не философская система, это – метод динамического исследования Вселенной". Здесь Арто откровенно опирается на монистическую философию, отрицающую, что сознание и материя – две различных субстанции. В следующей статье "Вечная культура Мексики" (13 июля) он развивает доказательства, намеченные еще в лекции "Человек против судьбы". Культура, для которой Вселенная – единое целое, знает, что любой ее элемент воздействует на мироздание. Все, что нам нужно, – познать законы такого воздействия. Понять судьбу – значит возвыситься над судьбой, а следовательно, разум способен познать и настоящее, и будущее. С помощью очень точных астрологических расчетов, в основе которых – трансцендентная алгебра, мы можем предвидеть события и влиять на них. Древние майя могли заставить служить себе искусство астрологических предсказаний, ибо они понимали, что Солнце – дарователь смерти, а не жизни, как это кажется непосвященным.

          Арто склоняется к тому, чтобы поставить знак равенства между изначальной реальностью и нирваной, между Вселенной и пустотой. Хотя бы на мгновение увидеть единство творения – значит глянуть поверх границ индивидуального эго и человеческой жизни. Как писал Арто в дневнике накануне отъезда из Парижа:

          "есть лишь пустота,

          и все в ней, через нее, посредством ее,

          отсутствие реальней присутствия, ибо ему – длиться вечно;

          слишком коротко действие, слишком мгновенно, – оно

          затирается и исчезает в долгой череде последствий... "

          У Беккета, в ранних вещах – "Мерфи" (1938), "Уатт" (написан в 1924-1945, опубликована в 1953) – довольно много места уделено описанию "того абсолютного умиротворения, которое наступает, когда что-либо уходит от нас – дабы кануть в Ничто – или просто-напросто слиться с ним, – и грубый хохот, звучащий тогда в пустоте, делает ее еще более реальной." А в "Диалогах с Джорджем Дуайтом" Беккет говорит о Брам Ван Вельде как о "первом художнике, чья живопись свободна, или, если вам будет угодно, – избавлена от всякой случайности форм и очертаний, она столь же идеальна, сколь материальна. Он – первый художник, преодолевший убежденность в том, будто выражение – акт, заранее обреченный на провал".

          В лекции "Театр и боги" Арто говорит о страхе пустого пространства, который преследовал мексиканских художников, заставляя их громоздить линию на линию... Это – свидетельство того, что пустоте надо дать созреть. Заселить космос – то же самое, что и прикрыть пустоту, чтобы найти из этой пустоты выход. Так отталкиваются от плавной линии – чтобы вновь сорваться в головокружительность ничто. И витающие в пустоте боги Мексики служат тому, чтобы предоставить своего рода метафизическое средство все нового и нового постижения силы, что заключена в этой пустоте, без которой наша реальность просто не существует".

          В конце августа, благодаря ходатайству ректора Университета, Арто получает субсидию от правительства и может, наконец, отправиться в глубь Мексики. На поезде он добирается до Чихуахуа (750 миль от Мехико-Сити), а оттуда пускается в путь верхом. Ему предстоит проехать чуть ли не всю Сьерра-Мадре, прежде чем он попадет к месту обитания индейцев тараумара, которые, как он знал, все еще отправляют ритуалы с применением пейотля (мескалина). В индейской мифологии порожденные им видения связываются с действием стихийных сил, а также животного и растительного царств; подобно всем галлюциногенам, пейотль способен вызывать распад всей системы моральных ограничений и рождать впечатление, будто отсутствует граница не только между телом, разумом и духом, но также между ними и вселенной, что все эти сущности пронизывают друг друга, друг в друге растворены. Арто знал, что мескалиновый опыт может изменить всю его жизнь, но подготовка к нему была крайне мучительна. В Мехико-Сити он принимал героин, но твердо решил, что на "очной ставке" с пейотлем "его тело должно быть чисто от скверны, что таится в любой отраве", – и выбросил остатки героина в горный поток. В целом, путешествие протекало весьма неприятно: ломки были почти что непереносимы. "К исходу шестого дня от меня остались лишь кости, но не плоть – плоть истратилась и иссохла, изойдя из меня вместе с галлонами всяческих экскрементов". С гор доносился барабанный бой; Арто заметил, что индейцы следят за ним, прячась за грядой скал. Дорога петляла вдоль реки. Он обратил внимание на индейцев, лежащих на другом берегу – и онанирующих. Завидев путника, они принялись бросать в него комьями земли. Ему показалось, что индейцы его проклинают. Этот образ навязчиво преследовал Арто в последние годы жизни, когда сознание его сдалось под натиском безумия.

          В местах расселения тараумара Арто не мог избавиться от ощущения, что на горных склонах природа запечатлела образы людей и животных. Ему чудились женские груди, лошадиные головы – неправдоподобно схожие, – картины родов на поле боя... "Я вгляделся в очертания горы – передо мной был обнаженный человек, прильнувший к огромному окну. Головой его была большая дыра – округлая пещера, где, чередуясь, появлялись в зависимости от времени суток то луна, то солнце."

          Можно сказать, что Арто повезло: когда он добрался до селения тараумара, там только что умер индеец из племени, – это означало, что будет устроен танец пейотля, ибо двойник умершего нуждался в защите от злых духов. Однако ждать этой церемонии Арто пришлось 28 дней. Как уже не раз бывало, он чувствовал, что подошел к переломному моменту в своей жизни, но из-за внутренней ущербности не способен отозваться на происходящее всем своим существом. "Откуда это ужасное ощущение потери, нехватки чего-то, что необходимо восполнить – но нечем, откуда ощущение какой-то ублюдочности всего, что творится со мной сейчас?" Почему он ощущает свое тело как "тонкий, отзывчивый – но безнадежно расстроенный инструмент, который приходится накачивать наркотиками, глушить, едва ли не убивать, лишь бы он не восставал против своего хозяина?" (Полн. собр. IХ, 51).

          Потом в деревне неожиданно появились колдуны. Женщины принялись тереть пейотль. Запылал погребальный костер. Зарезали двух козлят – совершено жертвоприношение. Десять крестов были поставлены по кругу, к подножию же каждого прислонили зеркало. Двенадцать фигур танца растянулись от рассвета до заката. Пытаясь описать танец, Арто намеренно прибегает к безличным оборотам: "раздирающий уши вопль танцоров", "танец, надвигающийся и отступающий, словно некий взбесившийся маятник". "Наконец, когда вечерняя заря уже почти угасла, нас попотчевали тертым пейотлем, похожим на грязноватую кашицу, причем перед каждым в земле была вырыта лунка, чтобы слюна, ставшая от соприкосновения с пейотлем священной, в нее стекала." Позже индейцы уложили Арто на землю, "чтобы ритуал надвинулся на меня – и поглотил, чтобы пламя костра, пение, танец, сама ночь, одушевленный небосвод, состоящий из людских тел, ожив, начал вращаться надо мной. И был вращающийся небосвод, был материальный ритм выкриков, танца, пения. Но за всем этим, над этим было что-то большее – сама Первопричина... Ибо теперь было нужно одно, только лишь одно: что бы ни таилось за этой огромной мельницей, перемалывающей вечернюю зарю в ночь, чем бы оно ни было, ему надлежало быть выманенным и использованным – использованным для моего распятия". (Полн. собр., IХ. 61-62).

          Подобное переживание могло показаться Арто новым. Переживание – но не суть. Когда в 1928 году он писал о том, что Иде Мортемар из Витрока акт духовного самораспятия дал пророческое ясновидение, он, несомненно, отождествлял c ней себя; а в написанном еще ранее "Отрывке из дневника в Аду" (1928) встречается следующее утверждение: "Есть нечто, большее любого деяния человеческого: пример, данный в неизбывности распятия, того распятия, при котором душа не умирает, когда теряет себя самое". Трудно найти ту отправную точку, пройдя которую, Арто стал отождествлять себя с Человеком, распятым на Голгофе, хотя, описывая в "Заметках о пейотле" (май 1947) свой мескалиновый опыт, он упоминает пережитую тогда эйфорию как то, что дало ему ощутить себя равным Богу:

           "Больше я не испытывал никакого беспокойства. Я перестал терзать свой разум вопросами о жизни. Я больше не должен был влачить на себе свое тело. Я понял, что сам порождаю собственную жизнь, сам придумываю ее, и в этом – моя функция и смысл моего существования, – вот что открылось мне, когда наконец пейотль заставил работать мое воображение".

          Сколь сильно было в Арто стремление к абсолютному бытию, можно понять, сравнив это описание мескалинового опыта, пережитого в 1936 году и зафиксированного на бумаге в 1947, с тем, что писал он об опиуме в "Призыве к юным: интоксикация/дезинтоксикация" (примерно октябрь 1934):

          "Я принимаю опиум потому, что я есть я, но он не исцеляет меня от самости. Отдаться наркотику – значит умереть. Я думаю, только смерть исцелит меня от этой дьявольской наркотической полумеры, когда лишь точно отмеренные отключения, не слишком продолжительные, не слишком глубокие, позволяют мне быть самим собой. Я не способен ни на какую борьбу с опиумом, который есть самый отвратительный обман, самое жуткое изобретение Ничто из всех, что когда-либо захлестывали человеческие чувства".

          В статье "Ритуал Пейотля у индейцев тараумара", написанной в конце 1943 или начале 1944, во время пребывания Арто в Роде [1], ставится знак равенства между человеком, употреблявшим пейотль, и человеком в его нерожденном состоянии, когда пробуждены и функционируют и атавистическое, и личностное сознание. Идеи, которые он вкладывает в уста жреца-тараумара, весьма подозрительно отдают не только христианством, – а Арто вновь вернулся в лоно церкви, – но и его застарелым гностицизмом, и другими давними пристрастиями автора. Он приписывает жрецу высказывание, что свидетельству наших глаз и ушей доверять нельзя. Реальность материального мира порождена злым духом, и без помощи Сигури, который – и бог, и наркотик, нельзя узнать о ней правду. Бог изъял себя из мира. "Во мне вздымалось что-то пугающее, идущее не от меня, но от той темноты, что ношу я в себе, – это происходило там, где душа человеческая не ведает, где начало и где конец "я"... Оно вскоре заполонило всю тьму непристойной личиной того, кто юродствует между дерьмом и спермой."

          Сборник "Тараумара", опубликованный в 1955 году издательством "Арбалет", включал в себя эссе, письма и заметки Арто, написанные между 1936 и 1948 годами. По уверениям Марка Барбезана, редактора сборника, Арто сам выразил желание, когда они в 1947-1948 году обсуждали проект, чтобы "Ритуал Пейотля" был напечатан в самом начале, перед более ранними текстами. Тексты эти, конечно, не слишком надежный источник. Сам Арто мог искренне верить, что он точно и последовательно излагает происходившее, – но речь шла о далеком прошлом, а память рассказчика ослаблена наркотиками и лечением электрошоком. Пожалуй, наиболее объективные описания индейцев-тараумара даны в "Танце пейотля", "Горе Знамений", трех статьях для "El National", первоначально опубликованных на испанском ("Страна Царей-Магов", "Первораса" и "Ритуал царей Атлантиды"), и статье 1937 года для "Volia" – "Раса исчезнувших людей". Но даже в этих работах, несмотря ни на что, заметно, что реальный опыт отфильтрован через сознание Арто, ограниченное его тогдашними запросами и несущее на себе отпечаток его прошлых штудий.

          Так, вполне определенную реакцию вызывает у Арто пейзаж, окружающий тараумара. В статье "Страна Царей-Магов" он пишет: "Все говорило мне лишь о Сущности, или о тех Первоначалах, в соответствии с которыми Природа лепит себя, и все сущее живо только благодаря этим Первоначалам: и люди, и бури, и ветра, и солнце." С этого ракурса ренессансный гуманизм виделся лишь "оскоплением Человека". "Первораса" свидетельствует, что Арто был убежден, будто тараумара, подобно древним сирийцам, воссоединили мужские и женские начала. Индейцы повязывали волосы двумя лентами крест-накрест, не было ли это символическим отражением бытовавшего у них культа природы, которая объединяет в себе мужское и женское? Корень пейотля напоминает мужской и женский органы, слитые в половом акте; а во время отправления ритуала жрецы швыряли наземь свои европейские шляпы и перевязывали волосы лентами, перехлестнутыми крест-накрест, словно подчеркивали этим жестом свое вхождение в круг Природы, у которой – два магнитных полюса. В описании танца у Арто в "Ритуале Пейотля у индейцев тараумара" мы читаем:

          "То были уже не мужчина и женщина, но – два первоначала: мужское и женское. Мужчина – открытый рот, пузырящиеся слюной десны, красные, воспаленные, окровавленные, будто развороченные корнями зубов, сквозь них просвечивающих и, казалось, выталкивающих язык изо рта; женщина – беззубая личинка, с отпиленными коренными зубами, крыса в крысоловке, изнывающая от течки, ускользающая, извивающаяся перед взъерошенным самцом. Им предстоит столкнуться, неистово погрузиться друг в друга, подобно всему, что друг друга выслеживает, враждует – и в конце концов проникает одно в другое под нескромным и виноватым взглядом Бога, который постепенно отступает перед ними, пока не будет совсем изгнан. Ибо, говорят, что Сигури – ЧЕЛОВЕК; ЧЕЛОВЕК, каким он создал себя из себя самого в космосе, когда Бог предал его и убил".

          Арто казалось, что эти два первоначала отделились от тел, но "сохранились вне Бытия, словно две идеи, всегда ЕМУ противостоящие и сотворившие себе собственные тела, тела, в которых уже нет и следов материи благодаря СИГУРИ." Или, как скажет он позже: "Я верю, что в этом танце мне дано было увидеть, куда выблевывается общественное бессознательное".

          Тараумара не испытывают страха перед покойниками. Они не придают своему телу такого значения, как европейцы. Они словно говорят: "Это тело – вовсе не я". Ритуал пейотля направлен на то, чтобы принести сознание умершего в жертву Богу. Умирая, индеец сливается с Бесконечностью, великая душа вновь вбирает его в себя. Данная метаморфоза происходит под руководством жрецов Тутугури, которые своим дыханием пробуждают дух, вызвавший их к этой жизни; потом этот дух развеет их в Бесконечности. Пройдя через множество тварных состояний, дух возвращается в единство, которое заключено в Тутугури, или Солнце, – возвращается, чтобы раствориться и воскреснуть в мистическом воссоединении с первопричиной.

          В текстах, написанных уже после клиники в Роде, Арто, оглядываясь назад, говорит о своем мескалиновом опыте как об опыте откровения. Вслед за мистиками он рассказывает о свете, переполнявшем его, – прежде чувство ему неведомое. "Погрузись в единое, где нет Бога, единое, которое вбирает тебя и создает, словно ты создаешь себя сам; будто снова и снова в Небытии, вопреки Его воле, создаешь себя". Арто вовсе не настаивает на том, что это – истинные слова вождя, им услышанные и дословно воспроизведенные; это – впечатление Арто от них, после того, как он прошел через потрясший его опыт просветления, даруемый Сигури.

          Для европейцев, утверждает Арто, сознание и чувство "я" формируются в процессе "сортировки" идей, когда одни из них принимаются, другие же – отбрасываются. Когда мы погружены во внутренний диалог с собой, мы искренне верим, что ответы, являющиеся в нашем сознании, "исходят от нас самих, а не от кого-то другого". Для индейца же многие процессы в сознании – действие Другого. Различие между сумасшедшим, страдающим раздвоением личности, и индейцем-тараумара заключается, по Арто, в том, что индеец знает, как с помощью пейотля побудить свою волю к работе по размежеванию и внутреннему структурированию этих сущностей.

          И все же, самым притягательным в индейцах-тараумара была для Арто исповедуемая ими идея Ничто, ведомое им пронзительное чувство пустоты. "Туту-гури" – стихотворение, написанное Арто в Иври в последние месяцы жизни, являлось переработкой более раннего текста:

           Звук барабана Тутугури,

          несущий весть о Ничто,

          этот вечный его призыв:

          время – лишь звук пустой,

          время – пустой лишь звук палочки пляшут вверх-вниз – пустота наплывает,

          пустота проникает в тело, зовет его за собой,

          призывает это тело, раньше бывшее человеком,

          призывает его в ярость (нет – страсть)

          того, что ждет там, снаружи.

          Перед отъездом из Мехико-Сити Арто писал Барро в письме от 17 июня 1936 года: "В том, что происходит, я не доверяю случайности. Я ищу нечто более ценное. И когда я им завладею, я непроизвольно постигну, что же есть истинная драма, которую мне предстоит создать, пусть даже она вовсе не предназначена для сцены, – но, как бы то ни было, на этот раз мне повезет". Пейотль породил у Арто эйфорию, превратившую обыденную реальность в нечто невыносимо серое и безлюбое. Вынес он из общения с тараумара и другое – бесконечную преданность идее божественного, соединенную с безразличной отчужденностью по отношению к ценностям социума и его суждениям. "Индейцы тараумара живут так, словно они уже мертвы. Повернувшись спиной к реальности, они черпают магическую силу в презрении к цивилизации". Они утверждают, что самообман – неотъемлемое свойство городской жизни. Когда им случается попасть в город ("надо же увидеть людей, обманувших самих себя"), – они ведут жизнь попрошаек, принимая при этом милостыню с высочайшим высокомерием, и никогда не благодарят за подаяние. Все их поведение говорит: "если ты богат – ты собака", "мне не за что благодарить – ты это делаешь ради себя, вольно ж тебе повиноваться правилу." "Правилом" в данном случае Арто называет моральную обязанность давать материальные подачки, которые мы именуем милосердием. По возвращении в Париж он сам весьма жестко зависел от этого правила, – а его способ просить милостыню, как и его отношение к ней, были позаимствованы Арто у тарумара.

Безумие и дома скорби

          Во Францию Арто вернулся 12 ноября 1936. Не имея ни гроша в кармане, он остановился у своего друга, Жана Мари Конти – в том самом доме, где два года назад устраивалась читка "Ченчи". Здоровье его было подорвано героином, он нуждался в срочном лечении, но возобновление дружбы с Сесиль Шрамм было слишком приятно, чтобы оставить решение всех проблем на потом. Письмо, отправленное им возлюбленной 19 февраля 1937, укладывается в две строчки:

          Люблю тебя,

          – ты вернула мне человеческое счастье.

          Благодаря вмешательству Полана, Касса литераторов расщедрилась и дала деньги, которых хватило на то, чтобы оплатить недельное пребывание Арто во Французском центре медицины и хирургии в феврале 1937. В апреле же он должен был на несколько дней лечь в клинику в Ско.

          15 марта в письме Роберу Десносу Арто говорит о необходимости "восстановить баланс, которого мне столь не хватало все эти годы... Я должен вернуть утраченный контроль над собственными силами – если только я и впрямь хочу совершить то, что должен совершить, и сказать то, что должен сказать." В глубине души он жаждал покоя. Он готов был пойти на компромисс с буржуазным обществом, жениться на дочери единственного владельца брюссельской трамвайной компании, однако двойственность его отношений к Сесиль и ее родителям то и дело прорывалась наружу и оборачивалась множеством неразрешимых проблем. "Я не вынесу, – писал он 16 апреля возлюбленной, – если ты будешь скрывать от меня правду и прятать те стороны своей натуры, которые недостаточно сексуальны или эротичны, умалчивать об оттенках своих настроений и чувств." Получив приглашение прочесть в мае лекцию в Брюсселе о своих мексиканских наблюдениях, Арто по приезде остановился в доме у родителей Сесиль. Его мучили дурные предчувствия, которым суждено было вполне оправдаться. Лекция 18 мая закончилась скандалом: аудитория не простила Арто его презрительных выпадов. Помолвка была расторгнута.

          Вернувшись в Париж, он – как в омут с головой – ушел в эзотерику трансцедентализма. Мануэль Кано де Кастро объяснил ему, как пользоваться картами Таро, и был просто поражен энтузиазмом ученика. "Он составляет и истолковывает гороскопы, словно они явлены ему в видении," – писал де Кастро. В разговорах с де Кастро Арто настаивал на том, что только поэты обладают душой и интуицией; прочие же люди, пусть они и разумны, и знающи, души лишены, они – всего лишь представители "Небытия".

          Апокалиптический памфлет Арто "Новое откровение о Бытии", опубликованный 27 июля, строился на анализе гороскопов, составленных 15 и 19 июня. Собственно разбор гороскопов предваряла поэма в прозе – куда более горячечно-исступленная и похожая на Рембо, чем все, написанное Арто со времен "Искусства и смерти". Колода Таро сыграла роль своеобразного катализатора, подтолкнувшего распад всех привычных смыслов. Заявленная во второй фразе поэмы претензия на то, чтобы быть "бесповоротным мерзавцем", – возможно, бессознательное эхо самоопределения Рембо: "чудовище, лишенное всякой морали". Чуть дальше, во фрагменте, как бы предвосхищающем "Ван Гог – самоубийца в обществе", делается еще один шаг к явному признанию пустоты:

          Сколько лет я ношу в себе сознание пустоты – и не решаюсь сделать шаг в пропасть.

          Трус я – и трусы, трусы вокруг.

          Сколько раз мне хотелось выблевать мир – но выблевывал я – пустоту.

          Ибо – мира не существует, и я твердо знаю теперь, как не существует его.

          А мытарства мои – оттого, что бежал пустоты,

          Пустоты, что ворочается во мне,

          Рвет мне внутренности, скребется: "Прими меня – обретешь свет",

          Я же, дурак, бежал света.

          Превратиться бы мне в огромный костер, выжечь бы этот недуг небытия.

          Настойчивость, с которой в поэме повторяется мотив пребывания Арто "вне мира", наводит на мысль о том, что он бесследно забыл схожие свои высказывания, сделанные еще в досюрреалистический период.

          "С вами говорит человек воистину отчаявшийся, тот, кому не дано познать счастье бытия в этом мире, покуда он не покинет этот мир и не станет во всем ему чужим."

          Анализируя гороскоп, составленный 19 июня, Арто предсказывает, что вскоре некий Человек вернет Свехъестественному, преданному людьми, – хотя только в нем и заключается смысл их существования – его истинный статус. Природа стоит на пороге бунта. Сексуальность будет поставлена на то место, которое ей определено изначально. Это уже происходит, и именно поэтому любовь между людьми стала невозможна. В политике Правые победят Левых. (В 1943 году Арто, лежавший тогда в клинике Роде, послал экземпляр своего памфлета Гитлеру.) "Ибо природа Масс – женственна, и Мужчине суждено господствовать над Женщиной, а не наоборот."

          То, что сделало нас людьми и разделило мужчину и женщину,

          – ныне уходит от нас...

          Революция провалилась: нам бы встать во главе ее, ныне же против нас вся Вселенная.

          Ибо Революция помнит, что и она – тоже женщина.

          И прежде чем вернуть на троны королей, которые будут рабами всех и каждого – и тем лучше будут знать, как держать всех в рабстве -

          О, она научит нас ненасытной алчности

          – алчности одержимых, алчбе

          безумных – с тоской смотрящих,

          КАК ЖИЗНЬ УХОДИТ.

          Далее Арто пишет о мече и посохе, что были даны ему. Он верил, что и тот, и другой обладают магическими свойствами. Выкованый из толедской стали меч подарил Арто колдун-негр в Гаване. А посох он получил из рук Рене Тома, к которому тот попал от "дочери савойского колдуна, упомянутого, как и сам посох, в пророчестве святого Патрика... В посохе этом 200 миллионов волокон, он покрыт магическими знаками, и сии знаки олицетворяют моральные силы..."[2] Арто верил, что посох принадлежал ему еще в одной из прошлых инкарнаций, и всюду таскал его с собой. Мужчинам запрещалось к нему прикасаться – мужчинам, но не женщинам. В символике Таро меч олицетворяет воздух, а посох – огонь; из тринадцати узлов на посохе Арто девятый, как говорится в поэме, соотносится с молнией. Девять – символическое число уничтожения мира в огне, которое предрекает Арто. Он заявляет, что это уничтожение уже началось. Все формы вернутся к абсолюту, Судьба же вновь будет сведена к четырем стихиям, подвластным одному человеку – Повешенному[3].

          Гороскоп Повешенного Арто составил несколькими днями раньше, но в "Новом откровении о Бытии" его анализ помещен в конце. Арто идентифицирует Повешенного с "абстрактным созданием", зачатым женщиной на мужчине. Это немыслимое извращение было спровоцировано самой искаженностью нашего мира, где все перевернуто с ног на голову. Повешенный есть воплощение повсеместного безумия. В силу этого он и себя полагает безумным, хотя в нем живет и иная ипостась – Царь, наделенный правом разделять вещи, говоря: "Этому – да, а этому – нет." Где бы ни появлялся Повешенный, он несет с собой справедливость, но то – справедливость Ада. Мир ныне нуждается не в справедливости, а в том, чтобы отбросить само понятие о ней. Мы должны немедленно согласиться на магическое сожжение: не вещей, но всего, что вещи олицетворяют, – иначе нам суждено сгореть заживо. То, что не сожжем мы сами, будет сожжено землей; сожженное же нами погрузит нас в отчаянье и одиночество.

           Письмо, написанное Арто дочери Бретона, Жаклин, 28 июля – на следующий день после выхода в свет "Нового откровения о Бытии", свидетельствует о том, что он воспринимал себя магом. При этом он допускал: иные проблемы не в силах разрешить даже магия. Чем можно помочь актрисе Соне Моссе, подруге Сесиль Шрамм: "Она даже самой себе не желает признаться, что любит меня, ибо знает мою неспособность или нежелание оделить ее той физической составляющей любви, которой довольствуются люди."

           Каждый день приносил новые доказательства того, что посох наделен особыми магическими качествами. Для Арто в нем сконцентрировался "единственный смысл существования и последнее, ради чего стоило продолжать жить." Хотя, как следовало из письма, отправленного Андре Бретону через два дня после того, как рука Арто вывела это признание, он был абсолютно уверен, что примет участие в предсказанном им огненном разрушении. "Чтобы предаться этому сожжению, я сжег всю мою жизнь, я сгораю сейчас, чтобы получить силу сжигать... По сути, не существует промежутка, который отделил бы гнев неистового духа от разрушительной силы пламени. Только это и стоит искать. И я это нашел." Письмо объясняет и призывы к делу Правых, встречающиеся в "Новом откровении о Бытии", – Арто имеет в виду Правоту, а не "идиотствующих реакционеров", точно так же, как под Царями имеются в виду не монархи, а духовные владыки, которые обретут власть над материей.

          Летом 1938 в жизнь Арто вошла еще одна молодая женщина – журналистка Анни Масон [4]. Она собиралась отправиться в Мексику – и обратилась к нему за советом. Интерес Арто к ней был чисто платоническим. Так, 2 августа он писал:

          Объединяет людей Любовь,

          Разъединяет -пол.

          То, что случайная знакомая, которую он только что встретил, становится поверенной всех его дел, весьма многое говорит о самом Арто. 8 августа он пишет ей, что еще не кончится год, как "вскроется та правда, от которой не отмахнуться." Ведь он "принес в жертву всего себя – то есть: все счастье, все отдохновение, все радости и воздаяния этого мира... Я верил, что нуждался в преданно идущих за мной, но они лишь заставляли меня страдать, ибо неверно понимали меня... Я был не в состоянии объяснить им, что мой Путь – Путь Истинный, и нет других путей – для тех, кто не хочет служить моему Пути!!! Быть со мной – это значит оставить всех прочих. Те, кто не желают оставить прочих, не могут со мною быть."

          Он собирался отъехать месяца на три. Когда же он вернется, ей придется "выбирать: быть ли со мной или против Меня". Эхо слов Иисуса: "Кто не со Мною, тот против Меня" (Лк. 11, 23), явственно звучащее в письме Арто, указывает на то, что он идентифицировал себя не меньше не больше, как с Ним самим. В письме к Анни Масон 10 августа содержится глухой намек на то, что интенсивная работа воскресила его из мертвых:

          "Если я принимал наркотики, то лишь затем, чтобы загасить это бушующее пламя отделенности и разобщения, что жжет мое тело уже 22 года. Наркотики лишь прибавлялись к этому пламени, и я уступал, потому что тогда огонь предшествовал работе, но сама работа уничтожала пожар, сжигающий мое тело, и высвобождала из него иное тело."

          Арто принимает решение отправиться с посохом в страну святого Патрика. 14 августа он прибывает в Ирландию. Если он собирался пробыть там три месяца и тем самым ускорить раскрытие той правды, от которой не уклониться, он бы должен хотеть оказаться там, но при этом ему казалось, что он действует не по своей воле. В его представлении высказывания святого Патрика имели силу пророчеств, и он просто повиновался воле судьбы, как она выражена в "Агиографическом словаре", который он штудировал в Национальной библиотеке перед отъездом. Позже, в письмах из клиники Роде, он настаивал на том, что в Ирландию его привело желание "пробудить ирландцев, дав им возможность опознать Жезл святого Патрика, который чуть ли не полторы тысячи лет хранился в нише стены собора св. Патрика в Дублине, пока не исчез во второй половине 19 века.". 23 августа он писал Анни Масон с островов Аран:

          "Моя жизнь, Анни, – исполнение Пророчества.

          Настанет день, когда ты поймешь эти слова."

          Письмо Андре Бретону, отправленное 5 сентября, представляет собой на редкость странную смесь из китайских учений, индуизма, доктрин ионийских философов и высказываний маркиза де Сада. И боги, и люди – жертвы преступного природного Порядка. Христос был магом, который оборонялся Своим посохом от обступивших Его в пустыне дьяволов. На посохе до сих пор сохранились пятна Его крови. Он вернулся на землю, чтобы восстановить истинное язычество. Природа в самой себе есть Ничто. Она, как учил Лао Цзы, – Ничто, из которого возникает жизнь, и потому нет ничего несправедливее (как утверждал Анаксимандр, живший в Ионии в 6 в. до н.э.) закона той роковой задолженности, когда живые существа из бесконечности рождаются и в бесконечность возвращаются. Боги есть враги бесконечности, этого изначального Небытия, пожирающего их. Небытие – одна из вершин треугольника, которой противостоят две другие – человечество и боги. Жизнь не была дана нам: мы сами создали ее, только затем, чтобы наказать преступную силу Бытия, действующую на нас, не давая нам пребывать в покое. И здесь – секрет, который мы должны познать, чтобы разорвать узы преступного закона – тогда мы сможем вновь погрузиться в Небытие, что превыше Вечности.

          В этом путаном символе веры наиболее явственно проступает рационализированное – и оборонительное стремление объявить преступными все законы. Случайно в конце письма Арто проговаривается: "Может так случиться, что я ненадолго угожу в тюрьму. Не надо переживать по этому поводу. Я иду на это добровольно – и не надолго." У него почти не было денег, и, надо полагать, он был не слишком педантичен в том, что касалось оплаты гостиничных счетов.

          8 сентября, накануне отъезда из Галуэя в Дублин, он туманно намекает Анни Масон на свое положение: "Мое земное существование именно таково, каким ему надлежит быть: оно усыпано непреодолимыми трудностями, которые я преодолеваю. Ибо – таков Закон." Пятью днями позже он пишет ей, что каждый день с ним говорит Христос, раскрывая ему таинства жизни, смерти – и Инкарнации. Христос тождествен Святому Духу, так же как Шиве, Кришне и Вишну. Он – Противоположность Творения. Сила, которую Он хочет разбудить на земле, – любовь; что касается жестокости – она необходима, чтобы преодолеть человеческое сопротивление. "Жестокость не роскошь, Анни... Чтобы быть жестоким, нужно сперва удостоиться света.... Жестокость – отнюдь не игра, и мне она вовсе не нравится."