Элина Рахимова
(публикуется впервые)

Элина Рахимова - филолог-фольклорист, переводчик с финского. Предлагаемый текст был написан в студенческие годы не без влияния тягостной зубрёжки "старослава" и прочих бесполезных филологических дисциплин из курса общего языкознания. Составитель  и переводчик Антологии финского фольклора "Высек пламя Илмаринен"

ПОВЕСТЬ ОБ АЛОМ КОНЕ

Есть три дивных коня у богини Зари. Один конь бледный, как молочное небо,  второй конь с золотистой шерстью и гривой лучей, третий конь алый,  что не по траве бежит – плывет по небу. А жил в одном роде-племени на  крутом  берегу  Дуны-реки  человек  по имени Гирд.  Был  он  высок  ростом  и  ладен на вид,  но не тем выделялся среди сотоварищей:  не настолько уж и широки были  его плечи,  хотя  и  шаги легкими были и ловкими руки. И конечно не тем,  что глаза у него были синие-синие, как вечернее небо... Но вот  коли  замечал  кто соколиное перышко на замшевом налобнике, ведал:  этот человек избран Богом Грома, грозным Перуном. Пройдя сквозь  ставни,  ударила молонья в зыбку семимесячного младенца, опалила темно-русую головку,  и поняли люди,  что  посвящен  этот человек будет в воины грома. Лучшим охотником считался в роду, да лучшим ратником считался в дружине, смолоду полагались на него товарищи.

Вот раз воротился Гирд с войны – никому не сказывал,  что видел в  поле чудесный сон:  прибегал к нему алый конь богини Зорюшки, тыкался в ладони узкой горбоносой мордой, заржал ровно колокольчики серебряные прозвенели, да и растаял на восходе.

   Только зашел Гирд ранним утром на святилище ясной  Зорюшки, спросил жреца:  какие беды ждут родовичей, коли разгневается на них ясная Зорюшка, что ткет по утрам да по вечерам золотую нить. Встревожился жрец, разложил жребии костяные с заветными словами. Гирд  поодаль  стоит  –  ждет,  только  смотрит  в  ночное  небо раскосыми  глазами,  нашел  взглядом  ковш  Большой Медведицы (а сказывали люди,  что медведи небесные для Гирда были что ручные, а  так  ли  это,  уже  не  сказать  теперь).  Только звезды печально вздрогнули:  не смей мечтать о коне алом,  Гирде. Тут и жрец подоспел,  выходит, а у самого даже очи от ужаса помутнели, говорит сбивчиво:  «Вымерзнут посевы озимые,  что зелеными  были  – станут в инее,  расплачутся женщины юные,  что неплодны станут в единый день, а которые ходили уже беременными, утонут в крови не родив  детей.  Горе нечестивому!  Горе горькое.  Никто не вправе таковую цену платить за своеволие». Отвечает ему Гирд: «По сему и быть. Спасибо. Не  тревожься,  жрече  премудрый».  Пошел домой,  а его через плетень кличет свояк его Стойн:  ­

– Гирде, Вольд над берегом людей собирает,  хочет речь какую держать что ли, но тебя велели привести крепко-накрепко. 

Поблагодарил его  Гирд,  позвал  жену пойти на вече с ним. Еще Стойн с ним пошел и ближние родичи. Вот приходят они, сидит Вольд в окружении жрецов. На жреце богини Зорюшки нет лица,  жрец Перуна руки потирает да на  Гирда, усмехаясь, поглядывает.  Люди столпились вокруг, старики у моста, знатные воины ближе к берегу. Приблизился воин Грома, поклонился всем. Вулко с Гирдом даже и не поздоровался. Гирд на него обиды не держал, сам  окликнул, протянул руку. Нехотя Вулко с ним поздоровался и говорит:  «Что, Гирде, опять дорожку мне перебежишь?» Тот улыбнулся:  «Да что уж,  как вышло – так и вышло, не знал я, что хотелось тебе в дозоре том одному быть да одного тебя посылали. Ведь и степняков на всех хватило, правда?»  На это Вулку  отвечать  было  нечего,  да и  Вольд уже говорить начал об эту пору.  Вот сказал он:

 – Братие! Вчера видел я сон чудной, что над нашим берегом бродил алый конь, не росу топтал – над росою брел. А хочу теперь того ли коня.  Кто  возьмется  добыть  коня  вождю  знатному? 

Вулко  сразу  выступил  вперед:  «Я!»

Еще кто? Стойне?

Потоптался  Стойн,  покосился  на  Гирда.  Стоит  Гирд, васильки  да клевер трехлистный под ногами разглядывает.  Делать нечего, шагнул Стойн вперед.

– Ясно. Вулко наш первый убегать, Стойн ввяжется, да кому выручать? Гирде? 

Поднял Гирд глаза,  отвечает с места  не  двигаясь: 

– Не нравится мне твоя затея, Вольде.

Ну конечно,  Гирда забыли спросить,  нет ли в том замысле какого нечестия?  Дивное  же  дело,  Гирде,  перед  степняками вроде не трусил,  а за дивную красу на гибель от богини Зорюшки, что, уже не  хочется?

Поглядел  на него Гирд,  ничего не сказал.  Он знал и ведал, кому и какую цену платить за своеволие,  не хотел навлечь на  род  свой  злую беду.  Вольду же недосуг было разбирать,  нет ли какого греха в его прихоти. Заговорил он громче да ретивее:

– Гирде,  повеление  вождя  –  закон для ратника!  Жрецам решать,  что есть нечестие,  набольшим хотеть,  а мечу  не  след разбирать,  что – цель, что – не цель, это ведь на то и оружие. Так и твой долг – волю мою выполнять,  слышишь,  Гирде?! 

– Да уж слышу, – негромко молвил  Гирд. Вольд под конец кричал точно зарезанный кабан, так что не слышать его было невозможно. Ближние родичи  Гирда  усмехнулись,  но  Вольд уже не мог остановиться: «Знай и ведай, Гирде, ты в моей воле!» Гирд отвечал ему долгим взглядом, наконец нехотя промолвил:  «Остынь, Вольде. Сначала я в своей воле».  Вольд о том и раньше догадывался,  но слишком уже  загорелось  ему  заиметь  алого  коня,  не  в  силах он был отказаться от него. 

– А то неволя вождю нашему славному чужими руками жар загребать,  так, видать, Гирд наш доблестный мыслит.  И чего же это Вольду  жизнь  Гирдову  не  поберечь  бесценную,  – ехидно заметила  Вулкова  мать,  и  сорвалась  на  визг:  – Ты трусишь, Гирде!

   Гирд вдруг оказался перед необходимостью отмываться от бесчестия. Как ни безлепо прозвучали  для  родовичей  слова: «Гирд»  и  «трус» – вместе,  они были уже проговорены.  Почти все понимали:  Гирд мало дорожит жизнью, легко отдаст ее – не то что за  род,  не  то что за ослепительную мечту об алом коне – да за любую Вольдтву прихоть отдаст, ведь сказано, красна смерть в поле.  И коли ныне бесстрашный Гирд славой своей готов заплатить, а уж ею-то он дорожит (как же иначе, кто б не дорожил?) – значит воистину нависла над родом великая опасность. Устрашились многие. Но многим (хотя Гирда любили), была сладка мысль о постыдных словах, сказанных ему и о нем на миру. В кровь закусил  губу  Гирд,  но  тут  же  улыбнулся  почти беспечно.

– Не хочу, Вольде, – отмолвил он, и в голосе прозвучала насмешка.

Люди медлили,   страшась   что-нибудь   прибавить к  уже случившемуся. Побагровевший Вольд подыскивал слова. Жрец Богини Зари, боязливо  косясь  на  вождя,  прошептал  что-то  одному из мудрых старцев,  тот  только  обреченно покачал  головою.  Гирд запрокинул голову и  устремил выжидательный взгляд в ослепительно ясное  небо.  В  утренней тишине звенели стрекозиные крылья, и вода остановилась в реке.  Наконец Вольд изрек: 

– Благочестивому Гирду – по заслугам и  награда.  Уходи  от нас.  Глупых баб и выживших из ума жрецов льстивыми словесами своими обманывай,  а от меня тебе не  скрыть гордыни твоей.  Обойдемся  и  без твоей службы!

Вольдт обвел толпу властным взглядом,  но не успел дождаться ответа  на  свои речи .

Раскололось ясное  небо  надвое,   гулко   загремел   гром,  дрогнула  земля  под  ногами  людей.  Стальная блестящая молния  ударила  в  землю,  из   столба   пламени   вышел   широкоплечий  черноволосый  муж.  Вряд  ли  он  был выше ростом обыкновенных  людей,  но глаза его не имели,  казалось, цвета, и блестели, как гладкая сталь.  Все бросились ниц. Гирд опустился на колени. Муж приблизился к  нему,  коснулся  пальцами  соколиного пера  на склоненной голове: 

Встань,  Гирде! 

Слава грозному Богу Грома! – негромко молвил Гирд и поднялся с колен.

 – Ты  скажи  мне:  не поделили с Вольдом недобытого коня? Жалеешь такого подарка для вождя всевластного?

– Не жалею,  грозный Перуне,  добыл  бы  –  отдал. 

–  Тогда  за чем застопорилось? Добывай, Гирде. Брось своевольничать. Коня возьмешь себе. Захочешь – Вольду подаришь. Ну, чего молчишь? Страшишься богини Зари?

–  Да, Перуне грозный, страшусь.

– Гир-де, да ты в своем ли уме?

Поднявшиеся на   колени  люди  замерли,  дожидаясь  гирдова ответа.

– За дерзость мою перед тобою, грозным, дозволь мне одному  ответ держать!

– Говори!

– Всемогущий  Перуне,  оборони  наше  племя,   над   Дуною  живущее, от гнева ясной Зорюшки - и я добуду Вольду коня. –

– А прощу ль тебе,  Гирде,  на первый раз, что мне,  Богу Грома, условия ставить осмеливаешься?  Выполняй слово твое, перед Зорей ответишь один.  Тебе  и  честь.  Вот  что  еще  тебе посоветую.  Коль  приглянешься ты богине Ясной Зорюшке...  Я вот брать ее умел,  ну-ка,  Гирде,  не сробей. Эй, где гирдова жена, поди сюда! Как кличут тебя?

– Золтою,  - отвечала чуть слышно  русоволосая  невысокая женщина, не поднимая очей.

–  Ну что же, сможет ли Гирд?

Она не отвечала, но в робкой сдержанности  показалось осуждение недостойного вопроса.

– А ты мне нравишся. Какую красавицу выбрал, Гирде! – Перун забавлялся своим непокорным воином,  ровно кошка с пойманной мышью.

Гирду не ко времени пришлось бы разбираться с обидчиками. Да и что ему было за конем ясной Зорюшки не съездить? Клятвы даются, чтобы исполнить, когда приведется. Но его пальцы непроизвольно дотронулись до меча. Перун, заметив его движение, гулко расхохотался:

– Не надо умирать, Гирде! Ладно, довольно с тебя на сегодня. Вольде, а ты ведай, что в гирдовой это воле подарить тебе коня,  коль ты его до сих пор хочешь.

Ударился Перун оземь, обернулся золотым орлом – и растаял в ясном небе как не было.

Подавленные, расходились люди с веча. Стойн зазвал Гирда к себе в гости, надеясь договориться о низложении Вольда. На запоздалое негодование свояка Гирд ответил невеселой улыбкой,  но в гости  прийти обещался к вечеру. 

На следующее утро Гирд воротился домой на  рассвете. Он шел с реки всегдашней  скользящей походкой,  покачивая в руке стойнову уздечку, только глаза у него ввалились после ночи без сна.  Он остановился, бросил короткий тоскливый взгляд на небо, нашел глазами ковш Большой Медведицы,  и подумалось ему,  что скоро не одному Вольду предстоит искать себе другого воина Грома. Над лесом заалело небо, и вот прозвенели по хрустальному своду жемчужные копыта, и просыпались росой осколки рассветного неба,  и показался – далеко, не дотянешься – алый конь.

– Гирде, есть будешь? – Золта одета была по-праздничному, на нарумяненном и набеленном лице  не  было  заметно  ни  следов слез, ни усталости.

– Да нет, спасибо. Квасу выпью. И с собой ничего не заворачивай. Карьку поила?

–  Да, и даже почистила, это ничего?

–  Спасибо.

– Может, все-таки не стоило вам перед дорогой пить...

– А-а,  набóльшие,  глаза б мои на них не глядели.  С Вольдом-вождем и впрямь вся дружина сопьется. Не тревожься, ладно...

У Гирда даже голова не разболелась. Спать он так и так  не мог  бы.  Он седлал карего,  подтягивая подпруги – Золта принесла скрученный степной аркан, спросила, годится ли стойнова уздечка. Гирд  обернулся и сказал: 

– Давно всё неладно в дружине. Доверия нет. Про меня говорили, что вожусь со степняками – да и впрямь ведь аркан этот – темиров подарок мне.

– Гирде, о таких как ты,  худого не скажут.  Вулко если – да мать его люди вообще ведьмой считают. Забудь это.

Гирд согласно кивнул. Что ж ему  теперь  –  над судьбой несбывшейся да славой недобытой слезы точить. Как же ему все опостылело!.. Соратники!..  Но это еще было так по-людски, а вот у богов бессмертных прихоти... Да подавись Перун конем этим алым...

Несчастье Гирда было вот в чем. Коли нет кому преграды неодолимой, но не преступил он уже поставленной – людьми ли, богами ли – границы, значит, его то был выбор. Подчинился – за все ответишь вдесятеро.  Гирд к тому же оставался совершенно спокоен.

– Знаешь,  Золотко,  чем отличается лук ракитовый от палки осиновой? – спросил Гирд, сосредоточенно наматывая темиров аркан на луку седла. –  Палку  перегнешь – она  ломается,  а коли лук – просто стрела с тетивы дальше полетит.  Стойн  бы при  всем честном народе на меч бросился.  А я...  Недобытых коней раздает - и ничего! – голос Гирда зазвенел от злости, но на последних словах он уже с улыбкой возвел глаза к небу.

Золта с ужасом ощутила, что пожалела теперь  Гирда  за высокомерную неспособность к самоубийству на миру. Да что это с ней? И что – с – Гирдом? Он, что, упрекает себя, даже презирает за это сейчас? Как он мог еще и улыбнуться? Что же еще ожидает род, живущий над Дуной-рекой?!... Она нашлась  только  сказать,  что  Стойн  из этой свары уж как-нибудь пока вывернется – да еще новую затеет.

– Да уж, недалек тот день, когда человек двадцать моих ближайших родичей и друзей снесут голову Вольду. Всем ведомо, Темир так поступил с Цагааном и получил неслыханную власть в бескрайней степи. Вот только степь бескрайня, табуны несчитаны, а по-над рекой земли мало. Наших тоже мало, так что они отважно  поставят род перед неслыханными бедами,  когда сами лягут костьми – поверх горы трупов. Кого-нибудь из  супротивников осенит-таки в тяжелейшую минуту воззвать к помощи Темира. А уж тот точит зубы на наши поля и наши табуны  на  моей памяти седьмой год как. Тут уж, кто выживет, тот переживет. Переживет кто-нибудь и степняков.

Гирд закончил собираться и сказал:

Поеду уже.  Берегись  грозы, ладно? 

– Удачи тебе.

Гирд кивнул. С минуту он сидел в седле, не касаясь поводьев, ощущая с горечью, что желание поймать дивное животное стянуло ровно тетивой все его жилы. Карий, собранный его уверенной рукой, несколько раз рысью переступил на месте,  зависая в воздухе, и тут же с места сорвался вскачь,  только пыль заклубилась за спиной уезжающего воина Грома.

Вот бежит гирдов конь по вечерней степи, только ковыль-трава в росе под копыта стелется.  Гирд сидит на коне и вдаль вглядывается. Не мелькнет ли на закатном небе алая  грива  да  хвост развевающийся коня ясной Зорюшки,  что ткет по утрам да по вечерам червонную нить.  Не себе коня ищет, а просто поймать да привести.  И  ведомо ему:  не будет ни проку в удаче,  пусть даже и сбудется,  ни радости от победы, пусть даже и дастся в руке алый  конь. Только будет соленый привкус то ли от крови, то ль от пота и пыли на губах, будут только стертые плетеным арканом пальцы, и  спотыкающийся от усталости, загнанный до полусмерти конь под его седлом.  Не хочется ехать, не хотелось, и когда брался.  На прощанье Золта улыбалась – а больше не свидеться. Легка пробежка карего,  ровно зависает он над травой,  только ненадолго радость  от скорости,  а скоро и такой не бывать. Раскосые глаза воина Грома обвело темными кругами,  за день он осунулся с лица больше чем  за неделю ночных дозоров в последнем походе.

Поверх медленно  струящейся  между  ив и тальника Дуны-реки  заклубился туман. Всадник перевел взгляд с воды на противоположный, крутой берег, и вдруг заметил: на западной стороне вырисовываются сквозь дымку очертания коня.  Гирд придержал поводья и задумчиво любовался  дивным  видением.  Изогнутая шея и свободный бег.  Когда выезжаешь коней,  собирая шею поводьями,  как не залюбоваться – сам  бежит так, невзнузданный. Грива отливает синим и алым - плавно перетекают друг в друга цвета.  Почти прозрачный хвост. Серебряные копыта. Хрупкий очерк туловища. Чуть приметные крылья. –

Больше Гирд не медлил и не вглядывался.  Он превратился в одно целое с карим.  Чуть пригнувшись вперед,  он выслал коня - и тот перенесся через многосаженную реку,  и легко опустился на  траву западного  берега,  и  взвился вскачь.  Гирд перехватил и сжал в пальцах привязанный к луке седла аркан.  Алый конь подпустил его совсем близко. Бросок - но скакун неприметно отклонился вправо, и аркан Гирда зацепился за пустоту.  Еще несколько безуспешных попыток – алому коню надоело дразнить загонщика, и он унесся вскачь. Вот он скрылся из глаз.

Всё быстрее скакал карий –  на запад, на запад. Наконец Гирд  различил впереди парящего над лесом алого коня.

Но и карий был наделен чудесным даром полета – вернее, способностью скакать  по воздуху.  Холодный ночной ветер сорвал налобную повязку с головы Гирда,  но тот только отбросил волосы  с  глаз движением головы, не замечая, что не носит больше избраннического знака Перуна. Это была уже его задача: поймать, набросив  аркан на  дивно  изогнутую шею,  его – натянутая тетивой – воля. Вперед! Их снова разделяло не больше десяти саженей.

Бросок оказался точен.  Гирд поддернул аркан раньше,  чем алый вскинул морду к небу и взвился на дыбы. Он бросил стремена, и, быстро перебирая закрепленный на луке седла аркан, подтянул к себе алого коня богини зари.              Рысьим движением  перескочил на спину алого коня и сжал ногами  его  бока.  Пальцы вцепились в бесконечно мягкую на ощупь гриву.

Последующие несколько часов он не помнил,  хотя  стоило  бы всё же запомнить последнюю радость на недолгую и всё быстрее летящую к концу жизнь.  Но наслаждение от такого состязания в ловкости было все же слишком велико.  Он будто мгновенно  сросся  с  пытающимся сбросить его со спины алым конем – а иначе он не усидел бы на нем и мига:  бешеные скачки алого достигали неба между серебряных звезд, скорость его бега превышала скорость оперенной стрелы. Наконец алый конь замер  на  мгновение, последний  раз  ударил в воздух задними ногами,  сделал еще несколько скачков - и плавно замедлив движения, опустился всеми четырьмя ногами на траву.

Гирд очнулся и ощутил, как дрогнул аркан, провисший было на шее алого коня.  Слышит он, что карий зовет его человечьим голосом:

– Гирде,  замучали вы меня! Коль еще час – сил моих достанет только на полпути обратного.

– Прости, – сказал всадник, оборотясь направо, и увидел, как карий  медленно  переступает  вдоль обвисшего аркана все ближе к нему. «Ну, всё», – он потрепал по гриве свою  дивную  добычу. Теперь:  алого под седло,  а Карьку – заводным,  как со степными дикими делали?  Или нет, на это он не решится. Гирд соскочил наземь, предельным  напряжением воли удерживаясь на качающейся под ногами земле,  смотал аркан.  Взнуздал покорно наклонившего голову алого коня,  убедился,  что  тот  жует как положено удила, пристегнул повод к луке.

На этот раз Гирд изменил обычную привычку вскакивать на лошадь. Он вступил в стремя и с трудом поднялся в седло.  Странно, а где они? Ни реки, ни леса. И ехали вроде на запад, а заехали в глухую степь.  Или – пустыню.  Вокруг рос не ковыль,  перекати-поле. И жара.  И вместо водопоя – солончаковое озеро. Из норы на белом песке вылезла ящерица. В слишком иссиня-черном небе вились беркуты.

Что-то было не так. Какой воздух сухой и горячий, а ведь еще не рассвело.  И странно,  Большая Медведица почти на  месте, но путь  домой,  возвратный путь,  который должен лежать на восток, прегражден  сияющей многоцветной стеной.

Гирд соскочил с коня и повел обоих скакунов к солончаковому озеру, надеясь найти хоть в середине немного горькой воды.  Если там встала семицветная радуга, значит, должна была быть и вода.

Так. То ли с усталости примерещилось, то ли... Сидит на радуге дивно прекрасная женщина,  укутанная в пушистое кружево тумана, и поверх покрывала – на плечах огненно-рыжие волосы рассыпаны плащом.  Гирд  остановился как вкопанный.  Кони сделали еще по шагу и тоже застыли изваяниями.

Заря сбросила  с  плеч  пушистое кружево покрывала,  плавно соскользнула со сверкающей радуги и подошла к стоящему,  придерживая за повод Карьку, Гирду.

–  Что, Гирде, люб тебе мой алый конь?

– Люб, Ясная Зорюшко, - тихо отмолвил Гирд.

 – А про то, что не свое взять – недоброе дело, ведаешь?

– Ведаю, Ясная Зорюшко, и готов теперь ответ держать.

– Да погоди об этом. А я красна, Гирде?

 – Прекрасна ты,  Ясная Зорюшко, дивно прекрасна, – по-прежнему отрешенно молвил Гирд, не подняв головы.

– Посмотри на меня!

   Гирд повиновался.  Зоря была воистину дивно прекрасна,  так  что и словами описать нельзя, Гирд постыдился и глядеть долго, и  вновь опустил очи в землю.

– А люба ли я тебе, храбрый Гирде?

– Не достоит смертному возводить глаза на богиню небесную.

– Ну  Гирде!  Кто  бы говорил - про тебя все знают,  что ты  побратим Большого Медведя небесного, али не было?

– Было, – отмолвил Гирд.

– Не ты ли умыкнул у меня коня, который людям в руки не дается?

– Было.

– Тогда чего может страшиться Сокол Перуна?

Гирд вскинул голову и посмотрел богине  зари  в  лицо суженными глазами:

Не надобно мне тебя!

Он повернулся,  вскочил в седло. Он  ударил коня по крутым ребрам плетью шелковою,  и с места взял во весь опор верный его конь,  увлекая за собой  сверкающую  добычу.

Гирдов конь летел выше белых гор  да  лесу  стоячего,  выше быстрых рек  да  песчано-мутных  устьев,  стремясь  к Дуне-реке. Встань встречь ему сам Перун с молниеносной палицей – Гирд  проложил бы  себе путь мечом. Воином Грома он больше не был. Куда ни кинь – всюду клин.  Он должен привести коня – снять с себя данную Вольду клятву,  причем  как  можно скорей.

Багровое пламя объяло за его спиной полнеба, и до скачущего Гирда донесся звенящий струной голос оскорбленной им богини.

–  Помни,  Гирде,  мое проклятие над тобой: моему коню пить звездный свет расплавленный, твоему коню пить воду студеную, для тебя вода будет красной как кровь да  как  небо  рассветное.  Не пить тебе  ни  из колодцев студеных,  ни из реки текучей,  ни из болота стоячего.

Гирд не показал виду, что слышал, а может, и слушать не стал – спешил он на Дуну-реку, чуя там беду неминучую.

Проскакали они ночь, не останавливаясь.  Только стал конь под ним спотыкаться.  Придержал всадник повод, спрашивает: «Что, неладно с тобой,  Карюшко?» Сам посмотрел вдаль:  да вон виднеется журавель колодезный. Испить воды студеной – и полегчает. Замедлил конь бег, только успел охолонуть чуть – вот и к колодцу подъехали. Спешился Гирд,  набрал ковш воды, впервой протянул воды коню зорюшкину. Протянулся тот губами, пьет, а вода в в ковше до краев мерцает лунным светом. Налил Гирд второй ковш для карего, пьет его конь,  поднял голову – Гирд поглядел, а в воде чуть взбаламученной ледяное донышко просвечивает.  На третий  раз  набрал Гирд себе  воды.  О  ту пору заря на востоке разгоралась,  и вот только поднес Гирд ковш к губам, как заалела вода студеная точно кровь. Гирду хочется пить,  он попробовал воду: вода чуть теплая и соленая точно кровь.  Выплеснул он ковш оземь, отер бока карего рукавом рубахи от пены,  сел верхом и поехал к Дуне-реке – как можно скорей, чуя там беду неминучую.

Подъезжает он к дому своему:  калитка распахнута,  а Снайга поодаль скликает птицу с гирдова двора и кормить ее  собирается. Не очень-то Гирд всему тому подивился. Привязал он зорюшкина коня к изгороди, отвел своего в стойло,  налил ведро воды. Только потом вышел он во двор, смотрит: а в башенке теремной в окне высоком золтином ставни сосновые опалены молнией.  Чуть  побледнел Гирд. Уже на всякий случай двор свой оглядел. Не слышно золтиного ласкового привета.  Уже и угли в очаге погасли, и печь остыла изразцовая. Вернулся он на двор:  при виде него Снайга расплакалась. Не стал Гирд ее ни о чем расспрашивать,  просто кивнул издалека. Но окликнул его свояк.  Его вопрос:  «Гирде,  ты на вече пойдешь?» – прозвучал ровно причеть погребальная. О ту пору Гирд уже обозлился:  Стойна  ему еще утешать ровно девку красную – да  осекся: понял, что свояк его так долгом дружеским почитает.

– Гирде,  беда великая случилась. У.. – у тебя,  – начал Стойн и уставился на Гирда, точно сочувствия ожидая. Наклонился Гирд, сорвал мятлик, пожевал травинку. Стойн всё молчит. Гирд ободряюще кивнул, ровно ожидая в ответ перечисления недругов,  замеченных в дозоре,  но только сбил этим свояка с толку.   Стойн и так не мог найти слов, а тут еще и задумался над гирдовой скрытностью. Наконец он  сбивчиво заговорил:  «Золта твоя пропала.  Тому третий день как...  Пошла по воду – незнамо от чего на реку,  не к колодцу...» Стойн прикусил губу, помолчал и выговорил:

А в полдень ясный - как ударила в ставню светелки молния – там, – он указал рукой на терем.

Гирд устремил взгляд в небо, его губы дрогнули и сузились, темнея, глаза, но тут же он посмотрел  на  Стойна  и  обычным  негромким голосом промолвил:  «Обожди меня здесь. Прихвачу коня для Вольда и пойдем». Он у нас никак из стали сделанный, недоумевал Стойн, так ведь он любил Золту свою.

Тут Гирд подвел к нему алого коня с переливающейся на ясном полуденном солнце шерстью. Показалось Стойну, что краше коня того ничего на свете не бывало. Но в негромком ласковом гирдовом оклике, обращенном к коню, не послышалось торжества – даже той приподнятости, с которой обращались они всегда к только что укрощенным степным коням, не было.

После веча Стойн опять позвал Гирда зайти к себе. Тот понял,  что домой вернуться ему не хватит твердости,  и пошел в гости.  Он  был благодарен сейчас сочувствию Стойна. Сели.  Выпили.  Сказали несколько незначащих  слов о  том,  что  Вольд коню как-то мало обрадовался, хотя вручали коня с подобающими почестями.  Хуже было другое.  Беда не приходит одна. На их селение  напал  водяной  змей,  с которым еще при прадедах был вечный мир  положен, прилетал еще вчера, обещался послезавтра вечером всё до глины подпочвенной выжечь.

Еще хуже было то, что змей ничего не требовал, и жрецы добились от него только слов: «А цветы цветут не по-прежнему, а видать по всему – уже Гирда живого нет». Это пророчество показалось  всем темным и необъяснимым: даже не Гирд ведь со змеем клятвами менялся,  с прадедами мир вечный положен был.

«Какое вероломство!» – негодовал Вольдт и взывал к отборной дружине, а заодно к появившемуся столь кстати с исполненным поручением Гирду, с приказом извести змея самое позднее до завтрашнего вечера.   На сей раз Гирд (если согласиться с тем, что говорили потом  вольдовы ближние ратники)  не  ломался и вызвался попробовать сразиться со змеем.  Он договорился с дружиной, что если не воротится, пусть несколько ратников поедут по его следу и встанут встречь змею.

И вот завтра Гирду предстоит последнюю службу сослужить. Выпили еще.  Лицо Гирда было в тени, голос звучал ровно издалека. Стойну он казался почти безучастным. Гирд пил, но голова оставалась совершенно ясной,  и он опасался,  что уснуть не сможет.  А ведь впереди еще длинный день, еще длинный – и нелегкий - и очень - бой.  

«Стойне,  мы гусли у тебя оставляли, – сказал он вдруг. – Хочешь, спою тебе?»  Стойн кивнул:  Гирд всегда пел очень умело, помнил много, а когда пел что придумал сам,  легко находил самые точные и красивые слова. Сейчас он запел о храбрых людях, ушедших с этой земли  давным-давно, сотворив на ней немыслимые подвиги, когда еще звезды искали дорогу и пролила на небо молоко месяцева  жена  темною  ночью. Стойн облокотился на стол, звенели струны, переливался их напев. А этих песен он не слыхал раньше –  Стойн  точно  видел: мягкая темная ночь, цветущая искорка папоротника, белые кувшинки над блестящей водой,  золотистые кречеты в теплом воздухе высоко над землей,  трава – то выцветшая,  то переливающаяся смарагдами да росой, то черная... Сверканье ослепительных лучей, много-много звезд,  уплывающие навстречу рассвету кони, убегающие на восток по небу лоси... Гирду было, наверное, очень тоскливо, но голос  его  был  негромким и ровным,  вот только сейчас он почему-то не мог протянуть напев, и почти проговаривал слова. Струны отзвенели. Гирд молчал. Стойн  собирался похвалить песню, но сказал:  «Гирде,  но ведь богов прогневил Вольд!..  Или те промеж себя коня не поделили?». «Да кто уж разберет», - был ответ. Гирд еще с минуту промолчал и попросился остаться поспать до утра,  пока не рассвело. Часа через три Стойн разбудил его, они обнялись напоследок.  Гирд постарался в двух словах отговорить Стойна от междоусобицы, которая точно пришлась бы теперь в наихудший возможный срок. Со дня на день опасались нападения степняков, как раз Стойну предстояло уезжать в дозор по очереди. Правда, если Гирд не воротится, кому-то предстояло  дать бой змею с верховий, а кроме Стойна, положиться было не на кого...

Как бился Гирд со змеем - того не ведают люди. А был их бой в верховьях Дуны-реки. Только в песнях поют, что, одолев змея, раненый Гирд остался на берегу повидаться с Золтою.  Но она уже превратилась в  утку, когда  утопилась  в реке,  и для бывшего Воина Грома эта встреча была последней – ибо становятся они после смерти соколами и ястребами, как заведено.  Одно знают наверное люди: что должна была Золта пожаловаться Гирду,  почему пришлось ей умереть.  Хотя – все равно  не мог бы Гирд отомстить Перуну  –  бессмертен Бог Грома. Или? Не только мечом мстят. Точнее - не только  занесенным  над врагом...

Гирд следил за серой утицей,  медленно уплывающей по  реке,  затем отодрал с  локтя повязку с целебными травами. У него закружилась голова, он упал на колени и замер, вглядываясь в небо.

Вдали загремел гром. Вот Перун вырос перед ним во весь рост. Гирд не опустил даже очей, но только тихо сказал:

– Довольно я тебе служил, Перуне.

Перун гулко рассмеялся:  «Красивой  смерти  дожидаешься? Кровь тонким ручейком вытекает – заговор не забыл?  Чем же не показалась тебе жизнь воина Грома? Нет, Гирде,  смерть с тебя еще не сняла заклятия. Соколом-то ты обернешься – мышей ловить, а вот покажется  ли тебе твоя смерть – того уж не ведаю. Жаль, не в моей воле тебя  бессмертным  на  земле оставить.  Слишком ведь многое кровью смывается – так что не для чего родичам еще и рыдать над  трупом  твоим.  Помни, ой многие уверятся, что ты сбежал в степь – с запятнанной славой. Разное скажут...»

У Гирда  темнело в глазах.  Перун все равно что отодвинулся  от него.  Гирд до крови кусал губы, вслушиваясь в перуновы речи, стараясь не потерять сознания. Перун устремил на уходящего от него Воина Грома полный  обжигающей угрозы взор ослепительных, без цвета, глаз.  Гирд вглядывался в небо ровно сквозь  стоящего  перед ним грозного Бога Грома.

–  Эй,  Гирде, да ты спишь что ли?

–   Перуне, я слушаю, – отрешенно молвил тот.

Молниеносная палица Перуна взметнулась, загремев в воздухе,  и опустилась на вскинутую голову Гирда.

Из столба бело-синего пламени взмыл  светло-рыжий  сокол  и устремился в  небо.

Перун задержался,  оглядел  распростертое на земле тело и с удовлетворением подумал:  не то что, кто из родовичей,  он сам бы Гирда уже не узнал.

– Ой высоко ясный сокол завис в потоке теплого воздуха. Там  на отчетливо  различимой  – а недосягаемой больше – земле кто-то  плачет о нем,  а вернее о себе, кто-то молча сузил глаза, увидев  его карего у пустого двора, кто-то рад, что он не вернулся...

   Вольд, Вулко и Стойн скакали на восток,  к истоку Дуны-реки. Ископыть карего привела к излучине. Они оглядели изрубленного змея.  Стойн повернул коня и медленно поехал дальше по  следу карего.

Вольд остановил его властным возгласом: 

– Оставь Гирда в  покое! Тебя-то в степи никто не ждет, охолонь!

– А если Гирду сейчас... Видишь же: раненый он.

 – Охолонь,  говорят тебе,  – поддержал вождя Вулко. – Умирать Гирд к нам бы приехал, чтобы о нем плакали и пели.

 Сентябрь 1991.